Где-то в глубине Мейфэра по пустынным улицам не спеша ползет электромобиль молочника в ромашках, изредка обгоняя тихих благообразных старушек в шляпках и с корги на поводке. Через открытое узкое окно на втором этаже викторианского особняка доносится приглушенная мелодия последнего альбома Daft Punk «Get Lucky». Появляется и исчезает тень высокого мужчины, еле слышен его охрипший голос:
— Знаешь, что общего между карандашом и ботинком?.. — строго спрашивает ОН свою собеседницу, разглядывая ЕЕ, как будто видит в первый раз. — Они оба оставляют след!
— Кто все эти люди? — кивая головой в сторону огромной пятиметровой кровати от Антонио Питтерио, спрашивает ОНА, сидя голой рядом с НИМ на персидском шелковом ковре, посреди пятен от переполненных пепельниц и пустых бутылок Petrus Magnum.
— Еще час назад они были твоими лучшими друзьями!
Идея аукционного дома MacDougall’s родилась среди зеленых бобов эдамаме, посыпанных крупнозернистой солью, дымящегося мисо-супа с белыми квадратиками тофу, золотисто-оранжевым лососем и брюхатыми розовощекими креветками, и все это — на фоне ржавой токийской осени на эстампах, украшающих японскую забегаловку в самом центре Лондона.
«Так давайте откроем собственный аукционный дом», — подытожил молчавший до этого муж наши жаркие споры о том, что все на русском аукционном рынке неправильно. В ответ все спорщики замолчали, над столом повисла пауза, заполненная приглушенным жужжанием разговоров за соседними столиками, а я с тоской принялась разглядывать двух борцов сумо, вцепившихся друг в друга на ближайшем эстампе. Борцы эти были величины необыкновенной — этакие горы жира, оползающие книзу мощными тектоническими складками. Оглядываясь назад, я благодарю судьбу за то, что супруг мой, безмолвно разглядывавший эстампы на протяжении наших многочасовых разглагольствований о русском искусстве, не предложил мне заняться японской борьбой, — потому что, во-первых, неизвестно еще, достигла ли бы я екодзуна, а во-вторых, все-таки не хочется становиться такой толстой.
Случился этот обед в 2004-м. Сложно мне теперь судить, действительно ли уж так все было кисло на русском арт-рынке, но с уверенностью могу сказать, что аукционов в Лондоне по русскому искусству проходило тогда всего три в год: два у Sotheby’s и один у Christie’s при совокупном годовом объеме продаж в районе пятидесяти миллионов. То есть ниша для третьего аукционного дома объективно была. Им мы и стали.
Поначалу в создание аукционного дома по русскому искусству с энтузиазмом включились все участники той японской трапезы. Кто-то взялся печатать каталог в Москве, поближе к покупателям, — неслыханное по тем временам дело, ведь до сих пор все конкуренты делают это на Западе и потом мученически растаможивают издания при ввозе в Россию. Кто-то взял на себя вербовку русских экспертов — тогда в Лондоне эксперты по русскому искусству были только западные и с российскими, между прочим, никто не консультировался вообще! — не то что сейчас. Кто-то пообещал дать на торги принадлежащие им работы и поговорить со знакомыми коллекционерами, чтобы и они дали. Выходило, открыть собственный аукционный дом — ну плевое дело: собрал по знакомым хорошие картины, пригласил классных экспертов, нашлепал на картинки наклейки с номерами лотов, чтобы по порядку развесить, издал каталог — и вперед! Да, и еще обязательно страховку надо профессиональную — чтобы за ошибки расплачивался все-таки Ллойд.
Самое удивительное, что многое в теории, разработанной под парами мисо-супа нашей пестрой маниловской кучкой, оказалось впоследствии верно: проговоренная тогда модель работает уже десять лет — MacDougall’s осенью празднует свой юбилей. За это время он стал пятым по величине английским аукционным домом, уступая только гигантам, чьи истории начались пораньше, то есть в восемнадцатом столетии, но главное — мы создали прецедент. Впервые за всю историю аукционного бизнеса выскочка сумел по объемам продаж в своем секторе подойти вплотную — а были случаи, что и превзойти! — к двум китам — конкурентам. Поэтому, когда я давеча увидела в Интернете свою фотографию с этаким странным оскалом, я не удивилась и не расстроилась — наверное, добрым людям представляется, что только у вампиров в бизнесе все получается. Значит, клычки подрисовать и зубки отретушировать — святое, можно сказать, дело!
Но теория теорией, а практика, конечно же, внесла огромные коррективы в радужные первоначальные планы. О том, как с гиком и свистом провалился первый аукцион, я написала целый роман. Не вдаваясь теперь в подробности, скажу, что главной причиной неудачи была неправильно выбранная стратегия по подбору коллекции. Поначалу мы хотели быть маленькими и скромными, найти какое-то свое место под солнцем, еще не занятое гигантами, и тихонько себе сидеть. Реализовалась эта концепция следующим образом: на первом аукционе мы сделали ставку на работы русских художников-эмигрантов. Во-первых, потому что сами с мужем их долго коллекционировали и некоторые эмигрантские семьи в Париже лично знали. И во-вторых, потому что именно к ним я обратилась, когда собирала подборку для первого аукциона, — и они не отказали.
Здесь — лирическое отступление. Дед моего мужа бежал из России в 1924 году. И до рождения внука он недотянул, ибо, как и положено русскому гению, оставшемуся без родины, пил и гулял так, что долго прожить ему было просто невозможно. От законной австралийской жены он сбежал с молодой ученицей, вследствие чего был проклят всем семейством. Вильям, муж мой, в юности дедом бредил, полюбил все русское, читал славянофилов, мечтал об освобождении России, перешел в православие, переехал в Лондон и обзавелся русской женой — мною то есть. И хотя к 2004 году Вильям сделал недурную банковскую карьеру, оставил он ее без сожаления ради «русского проекта» — как когда-то дед променял скучную жену-протестантку на юную скрипачку.
Русские покупатели консервативны. Это неудивительно, потому что нынешние коллекционеры есть по сути купцы первого поколения. Вспомните историю, перечитайте пьесы Островского: наторговавшись в своем магазинчике тухлой селедкой, нечеловеческим волевым усилием вымарав из памяти десятилетия рабства и переиграв систему, они все время ждут, что их обманут, и деньги для них — хоть они и жгут их, и сорят ими — деньги для них чрезвычайно важны. По сути, они часть их самих. Потому вкладывают они или, как любят теперь говорить, инвестируют во что-то статусное, тем самым как бы вырастая в собственных глазах. Незнакомые забытые гении и просто добротные художники, выставленные нами на первый аукцион, покупателям были неинтересны — ибо недороги и непрестижны. Неинтересны новые имена солидным покупателям и сейчас — будь то непризнанные эмигранты или молодые современные творцы. Потому, собственно, и нет в России рынка современного искусства.
Как бы то ни было, первый аукцион прошел неудачно, и мы встали перед выбором: поблагодарить судьбу за опыт и закрыть тему или продолжать бороться, но уже с полным пониманием, — что, для того чтобы быть успешным и зарабатывать на русском рынке, надо торговать Айвазовским и Шишкиным. А это значило столкнуться лоб в лоб с большими, заявиться на их поляну и сказать: «А вот и мы, потеснитесь, пожалуйста». На семейном совете было решено продолжать…
Когда я ходила на тренировки по боксу — тоже в Лондоне дело было, — в групповых разминках участвовали бойцы всех весовых категорий. Занимался у нас тогда в клубе супертяжеловес, необъятных размеров африканец. Так вот, я каждое занятие подходила к нему, игриво била джебом ему по бицепсам и говорила, задрав голову и глядя снизу вверх: «Пошли на спарринг, что ли, коротышка». Долго темнокожее божество мне в ответ растерянно улыбалось (у меня весовая категория до пятидесяти двух килограммов), но в один день не выдержало, ответило на приглашение, ударило по вытянутой ему в лицо боксерской лапе. Я отлетела в другой конец зала, и настал мой черед растерянно улыбнуться. А тяжеловес с тех пор стал меня панически избегать: наверное, убить боялся следующим ударом.
Поначалу отношения с хозяевами рынка складывались похожим образом. Во всяком случае, тему аукционного дома конкуренты в нашем присутствии не поднимали. Будучи их старыми клиентами, мы по-прежнему получали от них приглашения на приемы, и по-прежнему они были с нами исключительно приветливы. Как будто и не было между нами такого пустяка, как аукционный дом MacDougall’s, торгующий в пику им тем же русским искусством. Но время шло, и, когда наконец тяжеловесы спохватились, было уже поздно — в спарринг мы больше не лезли, но в своей весовой категории держались более чем уверенно.
Принятое решение продавать Айвазовского и Шишкина имело свою оборотную сторону — где ж их было брать-то? До сих пор помню свою радость от первого моего Шишкина размером с детскую ладошку. Счастье мое было так велико, что даже пресса не осталась равнодушной: «На MacDougall’s появился свой Шишкин» — отмечалось в статье, посвященной обзору русской недели в Лондоне. Кстати, лет эдак через восемь тот же журналист праздновал с нами новый мировой рекорд по Шишкину — в 2013 году мы продали метровое полотно «Сумерки в лесу» за два с половиной миллиона долларов. Пресса, надо сказать, всегда нас баловала и поддерживала — наверное, в благодарность за то, что мы частенько и абсолютно нечаянно подбрасывали ей нескучные сюжеты.
Первый настоящий наш прорыв пришелся на третий аукцион.
В те давние времена я жила в постоянном ожидании чуда, причем ожидание его начиналось с самого утра. Чудо должно было либо лично ввалиться в дверь офиса с шедевром под мышкой, либо прийти по почте, либо, на худой конец, по имейлу. Так и произошло.
То достопамятное утро началось вполне стандартно. Едва проснувшись, выбравшись из-под одеяла в холодную действительность викторианского дома, я босиком пошлепала к компьютеру. В рабочем почтовом ящике среди разного сора меня ждало необычное письмо. Обращалась ко мне наследница дягилевского танцора, а впоследствии популярного актера немого кино Теодора (Федора) Козлова. По ее словам, у нее дома под Лос-Анджелесом хранилась целая коллекция картин, принадлежавших Козлову, которую она меня теперь просила оценить. К письму прилагался список художников. Я быстро пробежала фамилии и убедилась, что в очередной раз написала мне городская сумасшедшая, — художники Корвин и Ледев существовали только в ее воспаленном воображении. «И куда я только ни обращалась! Никто не хочет мне помочь, очень на вас надеюсь», — жалобно восклицала моя корреспондентка в конце письма. «Вряд ли тут чем поможешь», — вздохнула я про себя. И уже собиралась удалить послание, даже не потрудившись открыть вложение, как вдруг меня остановила одна простая мысль. «Странно, — вдруг подумала я, — ведь Федор Козлов действительно существовал, и он действительно недолгое время танцевал у Дягилева. Непонятно, почему дама, написавшая письмо, придумавшая такой необычный провенанс для своей коллекции, сославшись на столь редко упоминаемого танцора, выбрала такие корявые фамилии для авторов полотен». И в задумчивости я кликнула мышью на вложенный файл. Еще через несколько секунд на экране предстала великолепнейшая «Гитаристка» Коровина.
История эта, как и все гениальное, оказалась проста. Непрямые наследники, подзабывшие русский язык, обратились к местному русскому с просьбой описать и оценить их коллекцию. Тот описал — и оценил, кажется, в пять тысяч долларов. И тут же предложил избавить их от картин за эти самые пять тысяч баксов. Наследники — а числом их оказалось четверо, между прочим! — может быть, тут же и согласились бы, но тот самый портрет Коровина висел на стене в шиномонтажной мастерской, которой один из наследников владел, — он к нему привык и расставаться с ним вот так сразу как-то был не готов. А тут вдруг возникла в их головах мысль обратиться за второй оценкой.
В Лос-Анджелесе находятся отделения всех крупнейших аукционных домов мира. Но, как только главная наследница, старшая сестра Сюзан, переступала порог очередного блестящего офиса, действо повторялось в деталях: взглянув на женщину в дешевой хлопчатобумажной блузке и сатиновых штанах, в сандалиях за два доллара на босу ногу, пришедшую к ним с длинным списком русских шедевров, ее вежливо выставляли вон. Отчаявшись, она порылась в Интернете, нашла в далеком туманном Лондоне аукцион, специализирующийся на русском искусстве, и написала мне письмо.
Еще через неделю я вышла из зоны прилета лос-анджелесского аэропорта и попала прямиком в объятия Сюзан. А еще примерно через три месяца коллекция Федора Козлова была продана на MacDougall’s за два миллиона долларов. Это был наш первый настоящий успех. В зале сидели все четверо наследников и плакали от счастья. «Гитаристка» Коровина из шиномонтажной мастерской была продана за восемьсот тысяч. Еще два Коровина из той же коллекции тоже ушли за сотни тысяч… Нас все поздравляли, даже те, кто раньше был настроен более чем скептически.
Конечно, тот аукцион был только робким началом — доказывать и себе и другим, что мы действительно можем, пришлось долго, с глупыми мучительными ошибками, со срывами и обломами. Но это, как говорится, дело житейское…
После того аукциона сестры-наследницы мне признались, что, когда я сказала им, сколько стоят их картины, и восстановила исковерканные имена мастеров, они решили было, что молодой аукционный дом не справится с такими дорогими полотнами, и собрались бежать к конкурентам. Но Сюзан, старшая, сказала: «Только Катя мне помогла, только Катя будет их продавать…»
На самом деле так оно в жизни и бывает: поможешь другим — помогут тебе.
«Вот этот поток, идущий мимо магазина „Евросеть“ в семь вечера у метро „Автозаводская“… Эти люди мне всегда были понятны, но неприятны, — честно признается Евгений Чичваркин. — У меня с ними было мало общего. Но я врал, притворялся…» Теперь не надо больше притворяться. Создатель торговой империи под вывеской «Евросеть», политический активист «Правого дела», популярный ЖЖ-блогер — все эти роли, все это притворство для него в прошлом.
Вот уже пять лет Чичваркин — почетный житель Лондон-града. И теперь вспоминает былое с грустью и содроганием.
— Со времени моего отъезда, мне кажется, люди в России стали еще хуже: злее, вороватее, двуличнее.
Похоже, он не может им простить, что они так и не смогли сменить власть (во время «болотных протестов» он предрекал, что дни во власти нового старого президента сочтены).
Чичваркин хоть и попал в Лондон не по своей воле, а сбежав от самого гуманного суда в мире, но горевал не так уж долго — и за пару лет разобрался, что здесь к чему.
Он снова торгует, только уже не дешевыми телефонами у московского метро, а дорогим вином в престижном лондонском районе Мейфэр.
— Вот Petrus 1982 года за шесть тысяч восемьсот фунтов, — показывает мне Евгений Александрович драгоценный ассортимент своего нового винного бутика Hedonism Wines. — Это же словно произведение искусства. И у нас можно вот так вот запросто подержать его в руках, прикоснуться к прекрасному.
Люди, которые могут не только подержать, но и приобрести такое сокровище, нравятся ему намного больше тех, кто забегал в «Евросеть» закинуть пятьдесят рублей на телефон.
— Не хочу видеть тут людей, которым все равно, что пить, — продолжает мизантропствовать Чичваркин, проводя меня между стеллажами, на которых заветные бутылочки лежат в ожидании своего часа, словно спящие красавицы, ждущие волшебного поцелуя сказочных принцев. — Я не говорю про бедных, хотя большинство из них, конечно, бедные и необразованные… Вот те, которые пьют вино в пакетах. Я не хочу, чтобы они сюда приходили, разговаривали тут, даже рот открывали…
Держать рот закрытым в этом магазине непросто. Челюсть сама собой отвисает при виде одной из коллекций вин за полторы сотни тысяч фунтов.
Свой капитал, полученный от вынужденной продажи «Евросети» перед самым отъездом из России, Чичваркин потратил (хотя, конечно, далеко не весь) на приобретение одной из лучших винотек.
Он не первый придумал открыть «на острове» винный бутик, но, судя по всему, первый решил подойти к наполнению полок с истинным капиталистическим задором и русским размахом, то есть без всяких там старосветских комплексов.
Для любого магазина дорогих вин иметь на полке десяток коньяков в диапазоне цен от сорока до тридцати тысяч фунтов — уже серьезная заявка на успех. У Чичваркина их двести.
К имеющемуся ассортименту прилагается весь необходимый антураж — от кирпичной кладки до услужливых консультантов, не обремененных английским снобизмом, — так что лондонцы и гости столицы валом валят в созданный русским предпринимателем бутик, скупая тысячефунтовые бутылки ящиками.
Тяжкое, в общем, зрелище. Ведь среди всех способов с шиком потратить деньги покупать элитное вино, безусловно, наиболее извращенный. Кольцо с бриллиантами можно, в конце концов, отнести в ломбард, а спорткар — сдать в трейд-ин. А вот от дорогого вина остается только пустая стеклотара. «И воспоминания, — поправляет Чичваркин. — Дело не только во вкусе, но и в том, с кем и при каких обстоятельствах ты пьешь. А воспоминания дорогого стоят».
Евгений Александрович, впрочем, всегда умел зарабатывать на тех, кто ценит то, что дорогого стоит. Любимыми его покупателями в России были поклонники лакшери-телефонов Vertu, падкие на внешние эффекты. И он неплохо разбирался в этой странной публике, хотя отношения самого предпринимателя с роскошью всегда были не так однозначны.
В Москве Чичваркин носил Swatch и в то же время разъезжал на желтом Porsche. А оказавшись в Лондоне, из-за «приступа экономии» пил вино по тридцать четыре фунта за бутылку, несмотря на всю любовь к прекрасным произведениям искусства.
Со временем здесь, «на острове», его тяга к наилучшему варианту жизни из возможных приобрела некоторый аристократический лоск, подобающий настоящему лондонцу.
Он пересел с места водителя на пассажирское, сбросил двадцать килограммов и даже стал одеваться с какой-то чисто английской сдержанной вальяжностью, не утратив при этом былого интереса к миру высокой моды. Люди, знавшие его в России, говорят, что с ним стало проще общаться — и вместе с тем сложнее. Одновременно с подчеркнутой корректностью появилась дистанция — и какая-то непроницаемая отстраненность.