— Вроде с лемурами.
Перед глазами тут же возникает безглазый череп.
— Там же одни скелеты!
Саймон недоуменно пожимает плечами и удаляется. В Коллекции достаточно редких и ценных экспонатов. Кому, скажите, могли понадобиться старые лемурьи кости?
Крысы, воры, человечьи останки… снова мурашки по спине. Отведу душу в пабе, досижу до самого закрытия. Пускай там духота и шум, это все же лучше, чем мертвая тишина моей уютной квартиры. Я бережно достаю из коробки новый лоскут. Узор dzinyegba: «мое сердце разбито». Теперь карточки…
Музыкант, участник беспорядков
1983–2011
Что это? Зловещий розыгрыш, шутка Саймона? Та же самая бумага с желтоватой выгоревшей на свету кромкой — но пустую карточку он мог где-нибудь найти. А чернила кофейного цвета? А изящный старинный почерк? Для такой шутки требуется специалист-каллиграф!
Ладно, идем дальше. Так… gye nyame: «один Бог ведает смысл».
Как холодно, думаю я, съежившись на стуле. Так и не согрелся после прогулки по заснеженному саду. До закрытия музея осталось полчаса.
Саймон доверил мне обход главных залов. Сегодня требуется особая, рождественская тщательность. Почти все общественные помещения в праздники будут закрыты, и бездомные, спасающиеся обычно от холода в торговых центрах и библиотеках, могли заранее облюбовать себе укрытие в музее.
Только что я буду делать, если и впрямь найду кого-нибудь под витринным шкафом? Смогу ли выгнать на улицу? Ловлю себя на мысли, что и сам бы не прочь спрятаться и остаться. Не выйдет, Саймон ждет.
Залы пусты. Чучела зверей провожают меня стеклянным взглядом. Лица на батиках и резных масках, еще животные…
В конце зала естествознания сбоку от большой дрофы я вижу дверь, которую раньше не замечал. Что там, чулан? Складское помещение? На всякий случай открываю и заглядываю.
Здесь еще один зал. Такие же сумрачные зеленоватые стены, ровная температура, верхняя галерея с коваными чугунными перилами, но сводчатый потолок и перила теряются вдали, конца им не видно.
Про этот зал Саймон не упоминал, но мне любопытно, и я вхожу.
Ряды витрин тоже теряются в бесконечности. Сияние полированного красного дерева, блеск стеклянных панелей.
Эмили я нахожу первой. Интерьер викторианской эпохи воссоздан до мелочей. Драпировка из красного бархата образует фон диорамы. Собственная гостиная мистера Бастейбла? На столе чай и кусочек пирога из папье-маше, Эмили сидит за столом и просматривает почту. В ее обязанности также входит сопровождать хозяйку дома в гости, поддерживать беседу… Компаньонка — профессия Эмили.
Взгляд молодой женщины прикован к письму, и глаз ее мне не видно. Стеклянные?
А вот и Фрэнсис Агбодо.
Он сидит за ткацким станком перед незаконченной работой. Великолепные многоцветные ткани различного рисунка висят вокруг и лежат у его ног — яркие полосы, пляшущие хамелеоны, спиральные завитки gye nyame. Эти образцы гораздо лучше и сохраннее, чем лоскутки из моих коробок, и их намного больше, чем мог держать дома простой ткач. Что за неведомый архивариус тешил здесь свое зловещее тщеславие?
Впереди композиция с современной уличной сценой. Двое молодых людей стоят перед разбитой витриной магазина — осколки закреплены так, будто они падают. У одного из парней низ лица обмотан шарфом, но я все равно узнаю его — это Дэн, младший смотритель. С ним не кто иной, как сегодняшний посетитель в капюшоне. У обоих под мышкой коробки с кроссовками, в руках ножи.
Табличка указывает, что это участники лондонских беспорядков 2011 года. Как, и все? Почему архивариус ограничился столь поверхностным описанием экспонатов?
Только тут я понимаю, что до сих пор неправильно представлял свою работу. Думал, что любопытство бывает хорошее и плохое, классификация — верная и неверная. На самом деле от меня требуется лишь пополнять Коллекцию. Она неразборчива, всеядна. Ее питают люди, и она не делает различий между хищной жадностью первых коллекционеров и осторожной пытливостью нынешних.
Однако теперь Коллекция превзошла людей, обрела самостоятельность.
Теперь она коллекционирует их самих.
Композиция в следующей витрине подготовлена с необычайной тщательностью. Гора коробок поднимается как раз до нужной высоты и покосилась на идеально выверенный угол.
Моя зимняя куртка наброшена на спинку стула, и я уверен, что, если заглянуть, в ее кармане окажется точная копия обертки от сэндвича с тунцом.
На столе — стопка карточек из каталога. Даже не вглядываясь, я знаю, что написано на верхней:
Младший архивариус
1972–2011
Толстое стекло витрины пропустит меня и только меня. Надо лишь сделать шаг и занять свое место за столом. Почему бы и нет? Коллекция знает меня, она меня хочет…
Сзади раздается какой-то скрежещущий звук, дурман на миг ослабевает. Я не в силах обернуться, но в этот краткий миг успеваю осознать, что не сделаю шага, которого от меня требуют.
Потому что не дам классифицировать себя небрежному архивариусу.
Даже если власть Коллекции превосходит все известные пределы, сама она несовершенна. Она фальшива, и претенциозна, и далека от поисков истины. Я не хочу занимать место среди ее экспонатов.
А может, во мне просто говорит гордость? Хочется бутафории побогаче, таблички повнушительней? Слишком серое выдалось Рождество, чтобы длить его вечно?
Пробую шевельнуть рукой, но пальцы движутся словно в густом сиропе. Как выбраться отсюда?
Снова тот же звук, следом топот, щелканье, шарканье… Человека легко соблазнить шаблонными категориями. В многомиллионном городе люди сами привыкли ими пользоваться, пытаясь понять окружающих — а иногда и самих себя.
Но какое дело животным до границ, проведенных человеческим разумом?
Отвернуться от витрины по-прежнему не удается, но я продолжаю сопротивляться. Жду, когда придут звери — дикие, яростные, любопытные.
Позади трещит дерево, бьется стекло, сыплются осколки — настоящие, а не фальшивые пластиковые из витрины погромщиков. Тяжелые шкафы с хрустом сдвигаются по доскам пола, свернутые в сторону чьим-то тяжелым телом. По полу, усыпанному обломками и мусором, топочут сотни мелких и крупных детей природы.
Нет, не крысы завелись в Коллекции. Не крысы крадут вещи у посетителей и пробуют на них остроту своих зубов. Здесь хозяйничают более экзотические старожилы — превращенные в чучела сто лет назад, а ныне оживленные энергией любопытства, создавшей когда-то эту экспозицию и пополнявшей ее так усердно. Того самого любопытства, которое, возможно, и привело их когда-то в ловушки и под пули охотников.
Я слышу шум за спиной и представляю себе, как несутся через зал лисы, прыгая через поваленные шкафы, стаи жуков, расставшись с булавками, наполняют воздух гулом, странствующие голуби, восстав из небытия, радостно хлопают крыльями. Скелеты лемуров несутся вдоль стен по чугунным перилам галереи. Большая дрофа тяжело летит, нацелив острый клюв, сверкая стеклянным глазом и теряя опилки из выеденных молью дыр.
А впереди всех — морж. Нелепый, неправильный, чудовищный. Тяжело ступая, крушит обломки шкафов, как давеча расплющил жестянку с ланчем. А что было делать? Его любопытство огромно, под стать гигантскому телу, но от природы достались лишь жесткие ласты да крошечные глаза.