Может быть, на самом деле я не умру сегодня?
Больной с улыбкой попытался подняться, встать, но не одолел слабости, тяжкий стон вырвался из груди, голова откинулась на подушку, глубоко и жадно глотнул он воздух, еще раз судорожно и глубоко вздохнул и замер. Рука соскользнула с бурки, пальцы странно запрыгали, затрепетали и остановились.
В тишине рассвета раздался истошный вопль Зулейхи.
Необычным был в то утро рассвет в Мугринских горах.
Темно-синий атлас неба на востоке стал постепенно серебриться. И в уверенно надвигающемся свете, словно крупинки серы на сплаве меди, начали растворяться лучистые звезды. Светлые, серебристые тона постепенно перешли в золотистые, и солнце щедро озарило склоны гор на западе: в горах солнечный свет нисходит в долину с запада и уходит вечером на восток. Взошло солнце, и сразу зажглись тысячи маленьких радуг в осенней листве.
А рассеянный предутренним ветром туман подобрал полы своего серого плаща и пропал, скрылся в глубине ущелья.
Ночная прохлада сменилась ласковым теплом. И небо сделалось таким голубым, что молодой кубачинский мастер вместо бирюзы с превеликой радостью отломил бы кусочек этого неба и вправил бы в золотые зубцы на браслете для нареченной.
Все вокруг, казалось, успело отдохнуть за ночь под дружную дробь дождя и теперь проснулось в отменном настроении: и по-осеннему нарядные деревья, и птицы, что купались в светлых лужах вчерашнего дождя, и даже маленький осленок, стоящий возле полинявшей матери, глядя восхищенно на мир и развесив уши.
Аул проснулся. Дым поднялся струями из труб. Скрип дверей и ворот, открываемых ставен, мычанье, блеянье, шум горной реки в отдалении — все сливается в привычную и родную каждому горцу музыку жизни. Спешат в школу дети, и в их маленьких ушах еще звучат обычные родительские наставления: не баловаться, не пачкать одежды, не обрывать пуговицы, не играть в футбол, не лазить на деревья; но ребята уже ищут чем бы позабавиться, с чего бы начать шалости, проказы, озорство, драки.
Молодые мугринки, принаряженные, будто вчера была свадьба в ауле и они еще не ложились спать, чинно плывут к родникам, где журчит под аркадами «шив-кив, шив-кив», и гордо несут на плечах медные узкогорлые кувшины, на которых, как улыбки на молодых лицах, сияют и блещут солнечные лучи.
А люди постарше потянулись со всех концов к той дальней сакле, где случилось несчастье, где умер человек. Во всех аулах вести разносятся мгновенно, передаваемые с крыши на крышу, со двора во двор, от родника до родника. Да сохранятся вечно у горцев эти великие чувства — отзывчивость, сочувствие человеку в беде. Молча бредут люди, молча приветствуют друг друга кивком головы или недолгим рукопожатием и вместе продолжают путь к одинокой сакле.
Да и о чем говорить?
Во дворе сакли, по обычаю, поставлены у стен скамьи или положены бревна: там сидят люди, что собрались отдать последний долг покойному. Старики, еще не позабывшие кое-каких молитв, прежде чем примоститься на бревне, молча шевелят губами, читая молитву, проводят ладонями по лицу и еле внятно произносят: «Патиха». А женщины поднимаются на второй этаж, где слышатся причитания.
Ровно в полдень вынесли на носилках покойного, покрытого буркой, и гурьбой поспешили на кладбище — к югу от аула. Горцы, по обычаю, всегда торопятся отдать земле ее достояние, чтоб долго не держать зияющую, как жаждущий рот, яму в лучах жаркого солнца. Молча спешили люди. Носилки несли те же четверо, что видели смерть больного: Хамзат сын Базалая, парторг аула, Алибек сын Хамадара, председатель колхоза, Осман сын Зубаира, руководитель сельсовета, и молодой врач Сурхай.
Шли молча. А молчали потому, что о покойном не говорят худого, а что хорошего могли они сказать об этом человеке?
Могила уже ждала, и с той же поспешностью мугринцы опустили в яму зашитого в белый саван покойника, надвинули гангус — тяжелую каменную плиту, быстро засыпали землей. У изголовья воздвигли памятник из твердого камня в человеческий рост, на котором — к немалому удивлению собравшихся — было высечено одно-единственное слово «Вебкиб», что значит «умер».
Нет, это не было ни упущением, ни ошибкой незадачливого каменотеса. Сельская власть долго думала: что высечь на камне? Написать, что умер Мутай из Чихруги? Но покойный никогда им не был, он не Мутай из Чихруги! Написать, что умер Эльдар сын князя Уцуми из Кара-Кайтага? Но в ауле такого не знают… И решили: имени лучше не писать. А что касается даты, то год рождения неизвестен, а дату смерти писать не стали, ибо, как известно, для истории он давно умер и похоронен в ином месте.
И стоит на мугринском кладбище, в десяти шагах от трех могучих тополей с вороньими гнездами, у самой дороги надгробие с высеченным словом «Вебкиб». И случайные прохожие, завидев странную надпись, подолгу стоят у могилы, силясь понять, что бы это могло означать. И отходят, пожав плечами и пробормотав в недоумении:
— Понятно, умерло то, что должно было умереть…
Нет лучшего памятника отцу на земле, чем его сын.
Пусть лучше не родится такой сын, который по дороге любви своей к родной земле не сделает шага дальше отца.
Пусть лучше бездетным останется человек, который не желает своему сыну добра и света, который не заботится, чтобы его сын жил на прекрасной земле, среди прекрасной природы.
Предки должны надеяться на своих детей, дети должны гордиться своими предками.
Так хочу я начать свою повесть «Белый сайгак».
Данг-авлах — это степь. Данг-авлах — это плоскость между горами и морем. Данг-авлах — это земли, которые прозваны черными. Раскаленное солнце, опаляющий ветер, суховей, дьявол с огненно-красными полами бешмета, от которого прячется все живое и даже перекати-поле мчатся, словно вспугнутое стадо сайгаков, но не могут никуда убежать. Даже если закроешь глаза, все равно и сквозь закрытые тонкие веки крупными пятнами просвечивает жаркий ветер, полыхают развевающиеся огненные полы его бешмета.
Но Данг-авлах не только зной, это и трескучий мороз, иссушающий землю не меньше, чем летнее солнце.
Но Данг-авлах — это и месяц май, когда покрывается степь ярким разноцветным ковром свежей и сочной зелени. Пора обновления, пора цветенья земли, прекрасная, радостная пора.
«Шоулличим» — моя степь, так говорят о своей степи ногайцы. До самого горизонта во все стороны ровная, плоская степь. Небо над ней — опрокинутая чаша, покрытая бирюзовой зеленью. Если и были люди, утверждавшие, что земля есть не шар, а блин, то к своему убеждению они могли прийти только в ногайской степи.
Степь ногайская, степь ковыльная, степь полынная, степь соленая, горькая, горячая, как зола.
В степи человеку кажется, что на земле ничего но может быть, кроме степи. Нет на свете ни гор, ни отвесных скал, ни сверкающих вершин, уходящих в небо, ни мрачных ущелий, в которых бурлит, грохочет, неистовствует вода. Нет и не может быть под небом ничего, кроме равнины, плоскости, кроме степи. Такие мысли внушает вам степь, и вы невольно верите ей.
Степь непривычна для горца, как горы непривычны для степняка. Она покоряет загадочностью, она завораживает, она впечатляет бесконечным простором, она внушает суеверным душам таинственный страх, она рождает в человеке тысячи безответных вопросов.
Если лучше гор могут быть только горы, то просторнее, но и печальнее степи может быть только степь. Не потому ли во все времена всякая степь мало заселена людьми, мало обжита, не потому ли так наивно-протяжны мелодии, песни стеней, для которых хватает всего лишь двух струн, да и те не металлические, а сухие жилы сайгака.
Неповторима в своем мрачном очаровании ногайская степь. Живут в той степи могущественные люди, и мужество их переходит в дерзость. Они пренебрегают всеми невзгодами своего степного существования, всеми лишениями, которыми одаривает их иногда ласковая, но чаще жестокая безводная родная полупустыня.
Жителей этой степи, о которых я хочу рассказать, называют ногайцами, и сами себя они тоже называют ногайцами и притом гордятся своим прозванием, потому что считают себя прямыми потомками того полководца и вождя, имя которому было Ногай.
Ногай — предводитель племени — был тем известен на просторных степных берегах Хозарского моря, что будто бы не желал войны. Он увел свое войско и племя в сухую степь и будто бы сказал другим племенам: «Вот я избрал для жизни эти безводные степи, никого не трогаю и никому не мешаю. Не трогайте же и вы меня, не пробуждайте моего гнева!» По крайней мере, так поется о Ногае в одной эпической песне.
Но другие племена не давали ему покоя. Велико было любопытство предводителей этих племен. Как это так, рассуждали они, ни с того ни с сего он, Великий Ногай, ушел в безводные степи и там осел? Не может быть, чтобы он ничего не нашел там. Верно, несметные богатства нашел он в степи. А вот пойдем и проверим, какие это богатства! Со всех сторон лезли на ногайскую степь враждебные племена, но побеждал их Ногай, а это еще больше разжигало вражду, еще яростнее стремились враги покорить земли Ногая.
Столько легенд и преданий хранят об этом человеке черные земли, что и до сих пор радуются фольклористы необычным, редким находкам.
Да, жил такой предводитель племени в степи, бесстрашный, как лев пустыни, и могучий, как буйвол. Семеро предводителей других племен шли на него с семи сторон. Могучи были эти враги, но не сумели покорить Ногая. У него была чудесная сабля, откованная в кузнице древнего Кунбатары его отцом. Чудесным в сабле было, то, что при взмахе лезвие ее становилось двойным, а раны от нее никогда не заживали.
Ногай был молод, статен, широкоплеч. Двумя пальцами он сгибал любую монету — карапул. Копь его с рыжей гривой был так же легок, как ветер в степи. Одно только было нехорошо: как ни уговаривала Ногая мать, воинственная женщина Шахистак, не хотел сын жениться. На все уговоры он отвечал людям одно и то же: «Нет любви в моем сердце. Да и времени у меня нет».
Вот однажды объезжал непобедимый Ногай свои владения и доехал до реки Сулак, что берет свое начало около вечных ледников Гутона и Дюльти-Дага и вбирает в себя потом все четыре койсу — горные реки. А название «койсу» по-ногайски означает — не трогай меня, я вода. Случилось так, что, когда подъехал Ногай к воде, в ту же самую минуту спустилась к воде и девушка с гор. Была она красива, была нежна. Глаза ее напоминали звездную ночь, на щеках ее цвели весенние маки, на губах ее играл солнечный луч, а звали ее Бахтина. Красивое имя Бахтика, и было оно достойно своей хозяйки.
Спустилась девушка с гор, чтобы посмотреть на рыбок, играющих в стеклянной речной струе, но тут ее саму увидел могучий Ногай. Он увидел, что Бахтина молодая, как месяц над степью, стройная, как камыш, легкая, как сайга. Он увидел украшения на ее лбу и груди, увидел ее всю в коротком платье и узких шароварах, окаймленных около щиколоток золотой вышивкой. Увидел Ногай, что вся красота щедрой природы заключена в одной этой девушке и что нет на свете певца, который сумел бы воспеть ее. Увидел Ногай Бахтину и уже не мог глаз оторвать от нее.
На виду у всего воинства сошел вождь с коня, пал на колени перед девушкой, сложил оружие к ее ногам, а когда та пошла по горной тропе, пополз за ней, целуя каждый след от ее ноги. Потом он встал, но все равно продолжал идти за Бахтиной подобно тому, как слепой идет за своим поводырем. Растерявшиеся воины хотели следовать за вождем. Но Ногай запретил и велел повернуть коней в степь Данг-авлах и ждать его обратно в те дни, когда сайга рождает маленьких сайгачат. А рождает она их в самый щедрый, самый ласковый, самый богатый красками, самый нежный месяц в году, в майские дни, в часы, когда очарована природа сама собой и все живые существа, включая и человека, тоже очарованы ею. В эти-то дни степного очарования рождает сайга своих детенышей, которых в обычном разговоре ногайцы называют просто ягнятами.
К тому времени вождь Ногай уже объявил сайгаков священными животными, и надобно теперь рассказать, по какому случаю неприхотливая степная антилопа превратилась в такой же предмет поклонения, каким, например, огнепоклонники считают огонь.
Напало вражеское войско, загорелась жестокая битва. Враг был многочислен. Ногайцы поют в песнях, что врага было как полыни в степи, как саранчи в летний зной. Войско Ногая, не знавшее доселе страха и поражений, дрогнуло, и часть людей побежала с поля боя. Нет ничего во время битвы страшнее паники. Три труса могут погубить целое войско. Впервые в голове несокрушимого предводителя мелькнула мысль о поражении и о позорной смерти. Сейчас бы подмогу, совсем небольшую подмогу, чтобы уставшие и оробевшие воины воспрянули духом, да где же ее возьмешь.