Я захлопнул том, другой том открылся на букве «А», в самом ее начале. В глаза бросилась колонка набранных жирным шрифтом статей, начинаюпщхся на «Ат»: «АГЕНТ... АГЕНТУРАЛЬНЫЙ... АГЕНТУРНЫЙ...» — ниже помещалась большая статья «АГЕНТЫ И АГЕНТСТВА В ИСТОРИЧЕСКОМ РАЗРЕЗЕ».
Рядом лежал третий том, открытый, с подчеркнутой красным карандашом статьей: «ГРЕХ ПЕРВОРОДНЫЙ — разделение мира на информацию и дезинформацию». «Что за энциклопедия такая?» — подумал я, толстыми ломтями переворачивая страницы, бегал по ним глазами, наталкиваясь на все новые определения: «ДЕКАРНАЦИЯ — истеление, растеление, также: вытеление (сравни: выселение), см.: АППАРАТЫ ИНВЕСТИГАЦИОННЫЕ». Я поискал эти аппараты и нашел целый их список, начинавшийся с перечисления каких-то странных устройств, таких как четвертованна, головоломик, шкурник-кожемяка, мозгоправ, он же ИНЦЕРЕБРАТОР АБСОЛЮТНОЙ ИСТИНЫ; с пальцами, перепачканными в книжной пыли, я наконец отошел от стола; и рыться, и читать расхотелось, последние остатки любопытства иссякли — уйти, уйти как можно быстрее, к Эрмсу, Эрмс мне поможет, я скажу ему все! Я уже искал свою папку, но тут опять послышалось шарканье. Старик вернулся. Он посмотрел на меня с порога, забросив очки на самую лысину, с внимательным выражением, которое тотчас превратилось в заискивающую улыбку. Странно — лишь теперь я заметил, что он косоглаз. Когда он целил в меня одним глазом, другой подпрыгивал кверху, как будто эту часть лица охватывало набожное восхищение.
— Ну как, нашли?
Он зажмурил глаза, тихонько свистнул, то ли уважительно, то ли задумчиво, а увидев в шкатулке вторую отложенную мной карточку, которую я даже не прочитал, поклонился мне.
— A-а... и это тоже? — спросил он, деликатно причмокивая старческими губами. Он показался мне еще более неопрятным, запыленным, с этими своими руками, с этим лицом, с этими оттопыренными ушами; только лысина отливала медью, словно натертая жиром.
— В таком случае, может быть... вам угодно будет пройти со мной? Тут у нас, главным образом... мне, что там ни говори, старику, трудно было бы тащить такие фолианты. Не все, но... если вы специалист... бригандьер Млассграк, должно быть, ваш начальник? Нет, нет, я ни о чем не спрашиваю. Служебная тайна, устав запрещает, хи-хи! Пожалуйте за мной, только осторожно, а то запачкаетесь, пыли видимо-невидимо...
Так, бормоча, он вел меня из комнаты в комнату по узкому, извилистому проходу между тесно составленными стеллажами. Я невольно задевал о растрепанные корешки атласов и фолиантов, все глубже погружаясь в полутемный лабиринт.
— Здесь! — торжествующе воскликнул наконец мой провожатый.
Мощная голая лампочка освещала обширный закоулок книжного собрания. Между лесенками, прицепленными верхним концом к металлическому брусу, громоздились на прогнувшихся полках ряды томов, оправленных в ветхую, пепельно-серую кожу.
— Мукодёлие! — захрипел он восторженно, размахивая перед моими глазами все той же злосчастной каталожной карточкой. Действительно, одно это слово чернело на ней, каллиграфически выведенное тушью.
— Мукоделие! — повторил он, и от волнения длинная капелька у него на носу затряслась, сверкая при свете лампочки словно бриллиант.
— Мукоделие, мукодеяье, вот, пожалуйста, хе-хе, вот тут, сверху, экстракция показаний, вот прокрустика, иначе внутряшество или вывнутрение, хе-хе, вот отдел утробочистов и утрободувов, тут у нас прелюбопытнейшее издание, «De crucificatione modo primario divino»*, второй век; последний, превосходно сохранившийся экземпляр с гравюрами, прошу обратить внимание на застежки, да, вот тут у нас шкуродерство, колонасаждения, исследования индивидуальной сопротивляемости, нет, нет, прошу вас, там уже нет — физические муки только досюда! Вот эти два крыла, сверху донизу — слева вытяжки, справа насадки...
— Что? — вырвалось у меня.
— Ну, как же, насадка, это будет, допустим, кол, колышек-столбик — вот эти две полки. Стилистика — вот здесь тупое, там заостренное — красное дерево, береза, дуб, ясень, да! — а вытяжки, это того... разные там... э-э, что я буду вам говорить, хи-хи, вы же лучше меня знаете... в этот отдел никто почти не заходит, уже несколько лет. Истинное удовольствие вы мне доставили, осмелюсь заметить, истинное! Господа говорят, это, мол, устарело, анахронизм.
— Устарело? — глухо переспросил я.
Он кивнул. Я не мог оторвать глаз от болтающейся у него на носу капли, но та упорно держалась.
— Ну да. Так они говорят. Дескать, оставим это мясникам. Сыскная-отбивная... требушенция... — это господин поручик Пирпичек, да, любит пошутить человек. Теперь-то в моде больше вот это, этот отдел, вот здесь он как раз начинается, как раз где вы изволите стоять — подразделы пронумерованы, пожалуйста, так легче найти, только вот эта пыль, эта пылища проклятая!
Он быстро стер ее рукавом и начал читать вслух:
— Мукодельч. намеки... мукодельч. предрасположенности... Мукодельч. ожидания — немалый отдел, не правда ли? Одного ожидания девяносто штук, тютелька в тютельку, хе-хе, память у меня еще дай Бог каждому... «мукодельч.» — прямо как у пекаря какого-нибудь, как говорит наш бригандьер, весьма добросердечный человек, весьма непосредственный, весьма, а ведь начальник не какого-нибудь там простого отдела; когда приходит, я ему: «Привратник
* О распятии первым божественным способом (лат.)
Капприль к вашим услугам», — а он не то чтобы сразу номер, сухо — не бюрократ какой-нибудь, нет! Но уж как затянет «тю-тю-тю», как заворкует «тьюррр», я уже вмиг смекаю, в чем дело, вот оно, значит, как... Доктор Мрайзнорл присматривает за этим отделом. Что это? «De strangulatione systematica occulta» — кто-то, видать, переставил, ведь это физические, простите великодушно, ой, и мумификация здесь, она-то откуда взялась? Да нет же. Вот сюда пожалуйте! Тут, куда вы зашли, это уже криптология, но если интересуетесь, — ради Бога, издания тоже весьма любопытные. То, что вам угодно было взять в руки, только позвольте, я тут оботру, пыль здесь кругом, «сразу зараза», как говорит наш генерал-архивариус,, гомонимика — это его конек, хи-хи, итак, то, что вы держите, это «Вселенная как сундук», такая, знаете ли, Сундуленная, Скрытоздание, монография чуточку устаревшая, но может сгодиться, господин субалтернархивариус высказывался позитивно, а это специалист, каких мало, осмелюсь заметить... Это? «Банные жизнеописания»? Нет, это такое, знаете ли, неинтересное, нестарое.
Я отложил эту книгу и взял другую: «Об укрывательстве в предметах культа». В голове у меня шумело. Вдобавок меня преследовал неуловимый, невыносимый запах, бьющий всепроникающим смрадом из груд окружавших нас книг, — это не был какой-то определенный запах, например, плесени или песочно-бумажный запах пыли, но тяжелые, тошнотворные испарения векового тления, которые, казалось, невидимо прилипали здесь ко всему. Мне следовало, в сущности, выбрать что-нибудь наугад, взять первый попавшийся том и уйти, но я все еще рылся в книгах, словно и впрямь что-то искал. Я отложил «Деонтологию измены», и маленькое, пузатое «Подражание небытию» с загнутыми углами, и оправленный в черную кожу, удобный томик «Как оестест-вить сверхъестественное», попавший, невесть почему, в раздел шпионажа; за ним стояли рядами толстые томища с окаменевшими от старости обложками; на первых страницах желтой, тронутой тлением бумаги красовались заглавия, оттиснутые в технике деревянной гравюры: «О соглядатаев фортуне, или Советчик шпионства преизрядного, в трех Книгах с парергой и паралипоменой, нугатором Ионаберием о. Паупом сочиненных». Среди этих томов затерялась старопечатная книжечка, без обложки, заглавие читалось с трудом: «Како изобличати способом явственным». Всего этого было полно; я едва успевал читать названия; «О непотребстве на расстоянье чинимом», «Купилки и подкугшлки, инструменты подручные пптака», «Теория подглядыванья», краткий очерк с перечнем скоптологической и скоптогностичсской литературы, скоптофилия и скоптомания на службе разведки, «Machina speculatrix, сиречь Шпионирования тактика», черный атлас, озаглавленный «О любострастии соглядатайственном», руководства по выработке пшионских манер, «Искусство продавания, или Совершенный душепродовец», «Краткий курс стукометрии», «Провалы и засыпы» — раскладывающийся альбом с фигурами, «Подкопы и подставки», даже по части искусства кое-что было — ветхая тетрадка с нотами и лиловым заголовком, выведенным от руки: «Малая провокатория на четыре руки», вместе со сборником сонетов «Иголки».
За перегородкой кто-то страшно стонал, все громче и громче. Я прислушивался, ставя книги обратно на полку; адские стоны разрывали сердце; наконец я схватил за рукав торопливо суетящегося старца:
— Что это?!
— Это? А, это господа аспиранты ставят пластинку, там у них семинар по агоналистике, симультаназии, такие, знаете ли, молодые агоналыцики, как их у нас называют, — забормотал он.
Действительно, послышались пущенные с начала предсмертные хрипы. Всего этого мне было довольно, десять, сто раз довольно, но проклятый старикан, рот у которого не закрывался, впал в настоящий транс, в какое-то болезненное возбуждение; шаркая, он подбегал к полкам, тянулся на цыпочках, тащил к себе лестницы, адски скрежетавшие ржавыми колесиками, лез по ним вверх, стучал обложками, осыпая комнату тучами мелкой пыли, и все это, чтобы порадовать меня еще одним трухлявым экземпляром, распадающимся раритетом. Не переставая восторгаться, перекрикивая вопли, все повторяющиеся за стеной, он временами стрелял в меня — поверх бешено раскачивающейся бриллиантовой капли — косым, острым как бритва взглядом, и эта косина становилась все выразительнее, она господствовала над всем его, словно вылепленным из пыли, лицом, уходящим куда-то вглубь, в окружение, эти взгляды пришпиливали меня к полкам, стесняли мои и без того скупые и вынужденные движения, я боялся, что чем-нибудь выдам фиктивность ситуации, разоблачу себя как невежду и самозванца. Но он, в старческом азарте, задыхаясь, давясь кашлем, стряхивал пыль с фолиантов, таскал их, совал мне под нос и кидался к следующим. Черный том «Криптологии», который он всунул мне в руки, открылся на начальных словах главы: «Тело человека состоит из следующих укрытий...»
— Это... это «Гомо сапиенс как corpus delicti», — превосходная, уверяю вас, превосходная вещица... настоящий компендиум... это «Огонь прежде и теперь», а тут перечень теоретиков предмета, вот, пожалуйста: Мири, Бердхув, Фишми, Кантово, Карк, и наши тоже, а как же: профессор Барбелизе, Клаудерлаут, Грумпф — полная библиография предмета! Большая редкость! Это? Это «Морбитрон» Глоубе-ла. Мало кто знает, что он сочинил, хи-хи, и эту брошюрку...
Он вытащил какую-то кучку еле держащихся вместе страничек, потемневших, с шершавыми обтрепавшимися краями.
— «Umbilico», «Murologia».. да, разведение нутрий... чего у нас только нет... на горбу, а как же; немодно, говорят господа офицеры... хе-хе! Ах, то, что вы взяли, это уже мода. Заурядная мода. Ну, крой изящных смирительных сорочек, и прочее, разные там... «Вселенная как сундук» заинтересовала вас? Ну ясно! Так сказать, скрыня... там еще есть приложение: «Пособие для собирателя доказательств собственной вины» — заметили? Хе-хе! «Самоучитель самосуда» — так называется этот раздел.
Повернувшись к нему спиной, чтобы хоть как-нибудь отгородиться от его болтовни, которая — неотвязное впечатление! — обволакивала меня чем-то нечистым, смешанным с пылью, я вслепую, яростно листал этот маленький, словно опухший томик, то и дело натыкаясь на странные термины, на какие-то дубль-провальники, криптозасовы, шифромалы, шифроломы, кодокрады, суперсобачки и суперзащелки, телесные фарши, — автором «Криптологии» был доцент Приват Пиннчер.
Я воспользовался кратким перерывом — Капприль был вынужден замолчать, когда прямо в руки ему свалилась груда неосторожно задетых томов, грозя его задавить, — и сказал, что должен, увы, идти. Он посмотрел на часы. Я спросил, можно ли мне поставить мои, остановившиеся. У него была большая серебряная луковица, по которой я ничего не смог прочитать.
— Это... тайные часы? — вырвалось у меня.
— А что? — сказал он. — Ну да. Тайные. Тайные часы. Ну и что? А?
И спрятал их, тщательно закрыв крышку шифрованного циферблата. Я отдал ему книгу, которую держал в руках, что-то бормоча насчет того, что приду в другой раз, когда у меня будет больше времени, а пока что подумаю, что выбрать для чтения. Он почти не слушал меня, так его разобрало, — он показывал мне дорогу в другие отделы книгохранилища; голые лампочки, словно низко висящие звезды, освещали обсыпанные мелкой пылью, забитые бумагами внутренности тяжело осевших, разинувших свои полки стеллажей и шкафов; уже у входа он догнал меня с учебником «Искусства деморализации» и листал передо мной жесткие страницы, расхваливая этот труд, как будто я был его возможным покупателем, а он — полупомешанным библиофилом и заодно торговцем библиотечным старьем.
— Но вы же ничего не взяли, ничего! — вцепился он в меня в каталожной комнате; чтобы отвязаться, я взял у него книжицу об ангелах и, не знаю сам, почему, пособие по астрономии. Я неразборчиво подписал цирограф, затем, сжимая под мышкой стопку бумаги (так выглядел этот ангелологический труд — манускрипт, а не печатная книга, Капприль с восхищением повторял эго), вышел и с чувством неизъяснимого облегчения вдохнул чистый коридорный воздух. Еще долго потом вся моя одежда выделяла все более слабый, но отчетливый смрад, смесь запаха преющих телячьих шкур, типографского клея и истлевшего полотна. Я не мог отделаться от омерзительного ощущения, что попахиваю какой-то бойней.
Я уже отошел на несколько десятков шагов от архива и вдруг, ведомый внезапным предчувствием, повернул обратно, чтобы сравнить номер двери с тем, что значился у меня на листочке, — и убедился, что тут могла произойти ошибка. Как я «уже говорил, номер был нацарапан весьма неразборчиво — вторая восьмерка походила на тройку; в таком случае мне нужна была комната 3383.
В моем сознании произошла любопытная перемена: то, что я ошибочно прочитал номер, принесло мне неожиданное облегчение. Сперва я не понял, почему, но потом разобрался. Все, что я делал до сих пор, лишь по видимости было делом случая, — поступая будто бы по собственной воле, я в действительности делал то, чего от меня ожидали. Однако посещение архива не предусматривалось этим объемлющим все мои начинания планом, и, хотя ошибся я сам, вину за ошибку я возложил на Здание. Неразборчиво записанный номер означал упущение, недосмотр, в высшей степени человеческий; это утвердило меня в убеждении, что, как бы там ни было, и тут действует фактор ошибочности, которая допускает существование тайны и свободы.
Итак, идти с объяснениями следовало в комнату 3383; коль скоро я, объект испытания, мог ошибаться, то мог ошибиться и следователь; уверенный, чтo оба мы будем еще смеяться над этим недоразумением, я прибавил шагу и вскоре был уже на следующем этаже.
Комната 3383, судя хотя бы по количеству телефонов на столах, была приемной какого-то высокого чина. Я пошел прямо к обитым кожей дверям, но двери оказались без ручки. Удивленный, я остановился перед ними, а секретарша спросила, чего мне угодно. Моих объяснений — довольно запутанных, потому что правду я говорить не хотел, — она, казалось, не слышала.
«Вам на сегодня не назначали», — упорно твердила она. После напрасных просьб я потребовал, чтобы она включила меня в список приема и назначила время, но и в этом мне было отказано — со ссылкой на какие-то предписания. Я должен был изложить свое дело письменно, обычным порядком, то есть через начальника своего Отдела. Я повысил голос, стал говорить об исключительной важности моей Миссии, о необходимости беседы с глазу на глаз, но она меня просто не слушала, отвечая только на телефонные звонки. Бросала в трубку три-четыре коротких слова, нажимала на кнопки, переключала линии и лишь в промежутке между двумя разговорами задевала меня почти невидящим взглядом, под которым я постепенно переставал существовать, словно какой-то предмет мебели.
После четверти часа такого выстаивания я уже не требовал, а умолял, когда же и это оказалось совершенно напрасным, показал содержимое папки, включая секретный план Здания и схему диверсионной операции, — с тем же успехом я мог показывать ей старые газеты. Это была абсолютная секретарша: она не замечала ничего, что не входило в ее обязанности. Почти обезумев, дрожа, я выбрасывал из себя признания все более страшные — рассказал о бледном шпионе у сейфа, о своем самозванстве, повлекшем самоубийства старичка и капитана, а так как и самые ужасные поступки не производили на нее ни малейшего впечатления, начал лгать, приписав себе высшую меру измены, лишь бы достичь своего; готовый к скандаль-ному аресту, к неслыханному позору, я провоцировал ее криком, а она с безразличием камня продолжала переключать телефоны и лишь иногда локтем руки, держащей трубку, или прядью волос, свисавшей с низко опущенной головы, отгоняла мои слова как надоедливых мух. Я ничего не добился — и, обливаясь потом, совсем обессилев, рухнул на пустой стул в углу комнаты. Не знаю даже, заметила ли она это. Как бы то ни было, я решил не двигаться с места — следователь, обвинитель или кто там еще, спрятанный за обитыми кожей дверьми, должен ведь рано или поздно выйти. Тогда я к нему подбегу, решил я; а пока что пытался убить время, листая свои бумаги и книгу. Я и вправду не знаю, что там было, — в таком расслаблении и разладе находился мой ум. Манускрипт содержал ряд праздничных приказов по вопросу о видении ангелов, а пособие по астрономии состояло из многочисленных, малопонятных параграфов — там было, кажется, что-то о маскировке галактик или их укрывании внутри темных туманностей, о выведении звезд из состава созвездий, о подмене и просвечивании планет, о космической диверсии, —.однако я не помню ни слова из этих параграфов, хотя листал их яростно, читал, ничего не понимая и по десяти раз возвращаясь к началу. То, что меня уже вовсе перестали замечать в этой комнате, с течением времени становилось все более ужасным кошмаром, пожалуй, худшим, чем казни, которые рисовались мне перед тем. С пересохшим горлом, ссутулившийся, обессиленный, я раз за разом вставал и слабым, хриплым голосом, слегка заикаясь, просил секретаршу дать мне какие-нибудь сведения — часы приема начальника, время, когда он обедает; наконец — это была уже полная сдача — местонахождение какого-нибудь другого следственного либо прокурорского органа или любых иных представителей правосудия; но она, занятая телефонными звонками, переключением штекеров, записыванием цифр и черканием галочек на полях больших машинописных листов, повторяла одно и то же — чтобы я обратился в Справочную. Я спросил о местонахождении этой Справочной — она дала мне номер комнаты, 1593, на мгновенье прикрыв ладонью трубку, которую держала в руках. Я собрал свои бумаги, папку, книгу и вышел, ничего не добившись, по дороге пытаясь обрести хоть частицу душевного равновесия и той уверенности в себе, которую ощущал с утра, — но куда там. Взглянув на свои часы (они показывали относительное время, ведь я до сих пор не знал никакого другого; кстати сказать, в Здании я ни разу еще не встретил календаря и совершенно потерял счет дням), я обнаружил, что в приемной провел без малого четыре часа. Последняя дверь в коридоре третьего этажа имела номер 1591. Я поискал номер, указанный мне секретаршей, этажом выше, но там нумерация начиналась с двойки. Я входил в разные комнаты с табличками «Секретно», «Совершенно секретно» и «Строго секретно — Командование», потом попытался отыскать дверь, которая когда-то привела меня к главнокомандующему, но, как видно, таблички или номера сменили — ничего похожего на них уже не было. Бумаги в моих вспотевших ладонях отвратительно размякли; ослабевший от голода — я ничего не ел со вчерашнего дня, — я слонялся по коридорам, чувствуя, как колет кожу проклевывающаяся щетина, и наконец стал расспрашивать про эту злополучную комнату даже лифтеров. Тот, у которого был подслушивающий аппарат в протезе, сказал, что этого номера «нет в списках» и нужно сперва доложить о себе туда по телефону. Еще через четыре часа (дважды за это время мне удавалось воспользоваться телефоном в пустых комнатах, но номера Справочной были заняты) движение в коридорах заметно оживилось. Служащие гурьбой выходили нз лифтов, спеша в столовую. Я пошел вместе с ними, не столько даже из-за голода, сколько невольно втянутый в толпу у одного из лифтов. Еду — клецки с маком, разваренные и политые растопившимся маслом, чего я терпеть не могу, — я заглотал торопливо, не зная даже, обед это или ужин. Клецки были отвратительные, но во всяком случае означали отсрочку бродяжничества, которое мне предстояло. Мне давно уже хотелось пойти к Эрмсу, но я постоянно это откладывал, ведь если бы и Эрмс не оправдал ожиданий, мне не осталось бы совсем ничего. Выходя из столовой, с жирными губами и лбом, орошенным холодным потом от быстрого наполнения желудка, я думал о том, что мои признания и даже самооговоры не были выслушаны; это вовсе не удивило меня. Меня ничто уже не удивляло. Мной овладела сонливость и какое-то безразличие. Я поехал наверх, в свое давешнее убежище, убедился, что оно пусто, постелил себе рядом с ванной, под голову подложил свежее полотенце и попробовал уснуть. Тотчас нахлынул страх. Не то чтобы я болея чего-то определенного — я просто боялся, — и притом так сильно, что меня снова бросило в пот. От каменного пола веяло холодом, я ворочался с боку на бок, наконец встал, чувствуя боль во всем теле, уселся на краю ванны и попробовал думать обо всем, что со мною случилось и что меня еще ждет. Папка, книга и обтрепанный манускрипт с приказами об ангелах лежали рядом с моей ногой. Я мог пнуть все это. Однако не пнул. Я только размышлял — и чем напряженней я думал, тем яснее видел пустоту своих размышлений. Я вставал, ходил из угла в угол, пускал воду из кранов, закручивал их, изучая возникающее при этом завывание труб, корчил рожи перед зеркалом и даже немного всплакнул. Потом снова уселся на краю ванны и, подперев голову руками, сидел так какое-то время. Сонливость прошла. Быть может, меня все еще подвергали испытанию. Ошибка в прочтении номера могла быть подстроенной. Неопрятный привратник привел меня чуть ли не прямо в Отдел пыток. Его восторги, восхищенье, заискивание с каплей на носу все очевиднее казались мне наигранными, натужными, фальшивыми. Почему он подчеркивал анахроничность физических мук? Просто так? Ба! Пытка ожиданием — разве он ее не назвал? Возможно, меня хотели заставить покаяться по-настоящему, заставить размякнуть, тем самым проверив мою сопротивляемость, необходимую в этой Миссии, трудной, неимоверно трудной, — неужели я все еще оставался избранным и отмеченным? Тогда мои тревоги напрасны — лучшей тактикой было нерассуждающее равнодушие службиста. Секретарша умышленно выпроводила меня ни с чем, умышленно были заняты и номера Справочной. Мои провинности были на самом деле экзаменами — словом, все было в порядке. Так подбодрив себя, я умылся и вышел, чтобы отправиться наконец к Эрмсу.
За несколько десятков шагов до Отдела инструкций я увидел уборщиков. Они драили пол. Было их что-то очень уж много. Все на четвереньках, в только что полученных со склада плащах, с оттопыренными карманами. И не слишком-то они старались, а больше зыркали исподлобья, искоса — все же снизу неудобно. Кто-то кашлянул — все встали, похожие друг на друга как братья, приземистые, плечистые, в надвинутых на глаза шляпах. Я остановился, удивленный; они многозначительно подталкивали друг друга, переговариваясь вполголоса: «Коллега Мердас, пшиво... пшиво, коллега Брандзль, коллега Шлипс, пшиво...»
Появилось десятка два офицеров в парадных мундирах, при саблях. Они проверили документы у штатских, те проверили документы у офицеров, обо мне в суматохе как-то забыли. «Ага, — подумал я, — охрана...» Я торчал возле лифта, не столько из любопытства, сколько потому, что не особенно спешил к Эрмсу. Вдруг заиграли побудку, лифт причалил к нашему этажу, началась суета, беготня, но всё по стойке «смирно», сабли на портупеях позвякивали, охрана засунула руки глубоко в карманы, все поля шляп пошли вниз, головы вверх, освещенная кабина открылась, двое адъютантов, сплошь в серебряных шнурах, ухватились за ручку двери.
Из уст в уста пробежала весть: «Адмирадьер! Адмирадьер — уже!» Возникла шпалера офицеров, я догадывался, что прибыла важная персона, и сердце возбужденно заколотилось. Из лифта, какого-то особенного, лифта-салона,, обитого красным дамастом, увешанного картами и гербами, вышел, чуть волоча левую ноту, маленький старичок в мундире, расшитом золотом. Быстрым взглядом окинул вытянувшихся в струнку офицеров и — седой, сухой, крапчатый — крикнул, не напрягаясь, на одной лишь долголетней выучке, — словно нехотя щелкнул кнутом: