Крематор заливался смехом, нес что попало; пересуды, остроты, пьяные прибаутки летали в воздухе.
— Твое здорровье, Барранина. И твое, тррупист!! — ревел толстяк.
— Танатофилия — это влечение к смерти, а не к мертвым, невежда! — отбрил его крематор.
Разговор вскоре стал невозможен. Даже крики терялись в общем хаосе. Тост следовал за тостом, здравица за здравицей, я пил тем охотней, что остроты и шутки пирующих казались мне до невозможности пошлыми, и я запивал собственное отвращение и брезгливость; Барран визжал фальцетом и под свое истошное пение изображал шагающими по салфетке, плотоядно выгнутыми пальцами танец поднабравшейся пары; крематор то глушил водку стаканами, то швырял целыми огурцами в молодого человека, который почти не пробовал уклониться, а толстяк ревел словно буйвол:
— Пей-гуляй! Эхма!!
— Гуляй!
— Эй, пей!! — визгом отвечали ему остальные.
В конце концов он вскочил со стула, зашатался, сорвал с головы парик и, швырнув его оземь, заявил, сверкая потной, внезапно обнажившейся лысиной:
— Гулять так гулять! Коллеги! Играем в ловушки!
— В ловушки!
— Нет, в загадки!
— Хи-хи! Ха-ха! — ржали они наперебой.
— Ну, за дружбу нашу, братья! За счастливый этот пляс!! — кричал, целуя себя в руку, крематор.
— А я за успех... ле... лечения... за доктора... други любимые! Не забывай о док... торе.!! — стонал Барран.
— Жалко, нету девиц... мы бы уж поплясали...
— Эх! Девицы! Эх! Грех! Сладости-прелести!
— Маршируют шпики, ма-а-арши-и-иру-у-уют!! — выл, не обращая ни на кого внимания, толстяк. 'Вдруг осекся, икнул, обвел нас перекошенным глазом и облизнулся, показывая острый, маленький, девчоночий какой-то язык.
«Что я тут делаю? — думал я с ужасом. — До чего омерзительно это чиновничье, заурядное пьянство восьмого разряда... Как они тужатся, пытаясь блеснуть...»
— Го... спода!! За ключника! За при... вратника нашего! Виват крематор! Виват гулянция!! — тоненьким голосом кричал кто-то из-под стола.
— Да, да! Да здравствует!
— Рюмочкой его!
— Стопочкой!
— Веревочкой!
— Корочкой!! — верещал нестройный хор.
Жалко мне становилось молодого человека — до чего ж по-кабацки они его спаивали, доливая без перерыву! Толстяк с набухшей, багровой, словно готовой лопнуть лысиной — только его дряблая шея ненатурально белела — звякнул ложечкой о стакан, а когда это не помогло, трахнул бутылкой об пол. При звоне разбитого стекла мгновенно стало тихо, и он попытался, опершись о стол, произнести речь, но захлебнулся булькающим смехом и трясущимися руками стал делать знаки собутыльникам, призывая их подождать; наконец заорал во всю глотку:
— Гулянция! Застольная игра! Загадки!!!
— Идет! — рявкнули они. — Взять его! Ату! Кто первый?!
заливался Барран.
— Господа... Братия милая... — силился перекричать его толстяк. — Номер первый: кто — видел инструкцию?
Ответом был залп смеха. Я задрожал, глядя на подскакивающие туловища, разинутые пасти; крематор и молодой человек всхлипывали, наконец аспирант пискнул:
— Кукиш с маслом!
И снова рюмки в неуверенных руках сошлись со стеклянным звоном. Умиленный крематор уже и внутренние стороны своих ладоней осыпал страстными поцелуями, Барран, сидевший рядом со мной, плеснул себе, водку в горло — при этом краешек рюмки врезался ему в нос, и тот остался вдавленным посередине. Он этого даже не заметил. «Должно быть, из воска», — подумал я, но мне было как-то все равно. Толстяк, которому становилось все жарче, обнажился до половины, накинув пижамную куртку на плечи, и сидел, сверкая потом на густых волосах, жирный и отвратительный; наконец он отстегнул и уши.
— Потому что праздник, праздник шпионажа! Праздник шпионажа! — вдруг запели на два голоса Барран и молодой человек, голубые глаза которого блуждали уже совершенно безумно. Крематор оторвал губы от собственных рук и присоединился к поющим:
— И хватаешь документы! И читаешь документы! И глотаешь документы!!!
— Господа-а-а... угаданция номер два: что такое супружество?! — гудел пакостно раздетый апоплектик. Он походил на волосатую женщину. — Наименьшая шпионская ячейка, — ответил он сам себе, потому что никто его не слушал.
Красные, орущие лица покачивались перед глазами. Мне казалось, что Барран, прядая ушами, подает какие-то знаки крематору, но это мне, должно быть, привиделось: оба были слишком навеселе. Семприак вдруг схватил чужую рюмку, опустошил ее, швырнул об пол и встал. Водка пополам со слюной стекала по рыжим усам.
— Ну и красавчик! — кричали ему. — Господа! Внимание! Обличье высшего разряда! Повышение ему, повышение!
— Молчать!!! — запищал, страшно бледнея, крематор.
Он покачивался, не мог отыскать равновесия — широко расставленными руками оперся о стол, прокашлялся и, щеря беличьи зубы, с лицом, ослепленным слезами, затянул:
— О юность моя! О детство святое и ты, дом мой родимый! Где вы?! Где я, прежний, прадавний... Где маленькие мои ручонки с пальчиками розовенькими, крохотными, с ноготочками сладостными... ни одного не осталось! Ни одного... Прощайте... Плюю... нет: блюю...
— Перестань!! — резко бросил Барран. Он что-то вынюхивал своим плоским, огромным носом. Смерил глазами молодого человека, сидевшего рядом, и, приложив к его рту полную бутылку, зашипел: — Ты не слушай, что он говорит! — и придержал его голову.
Бутылка быстро опустошалась. Бульканье, которое издавал пьющий, было единственным звуком в наступившей вдруг мертвой тишине. Крематор, с прищуренными глазами наблюдавший за снижением уровня жидкости, кашлянул и продолжил:
— Ужель отвечаю я за ручищу мою неуклюжую? За носище? За пальчище мой? За зубище? За скотство мое? Вот я пред вами, изнасилованный бытием...
Он умолк: что-то вдруг изменилось. Худой, вынимая опорожненную бутылку изо рта юнца, который обмяк у него на руках, произнес трезвым, спокойным голосом: