— Что «да»?
— Он говорил, но так, вообще...
— Склонял к измене?
— Нет! Не склонял! Клянусь! — застонал Барран.
— Молчать! Продолжайте!
— Он говорил что-то в том смысле, что мне надо бы избавиться от излишней щепетильности...
— Я спрашиваю, склонял ли он вас к измене?
— В каком-то смысле — возможно... но...
— Отвечайте ясно: склонял или не склонял? Да или нет?!
— Да... — прошептал я, и после секунды мертвой тишины разразился ураганный хохот. Апоплектик, держась за живот, подпрыгивал вместе со стулом, Барран гоготал, а офицер-аспирант, тряся приподнятыми в приступе смеха плечами, кричал, захлебываясь от радости:
— Освинячился! Свинтус! Предал! Продал!
— Свинтус, свинтус, драный фикус!! — затянули они нараспев, но им мешали все новые и новые приступы смеха.
Барран успокоился первым. Торжествуя, он скрестил на груди руки и поджал губы. Один лишь крематор все это время сохранял спокойствие, наблюдая за происходящим с еле заметной, приклеенной ко рту, иронической усмешкой.
— Довольно! Довольно!! — взял наконец слово Барран. — Нам пора, коллеги!
Они начали вставать. Толстяк отстегивал обвисшую, такую подозрительно белую шею, молодой офицер с видом человека, утомившегося после тяжелой работы, шумно, полоскал рот минеральной водой — они даже не смотрели в мою сторону, как будто я перестал существовать. Губы у меня дрожали, я открывал и закрывал рот, не находя слов. Барран взял из угла свой портфель с термосом и костюм, перебросил его через плечо и вышел широким, напряженным шагом, взяв апоплектика под руку. Я видел, как они, преувеличенно вежливые, еще переминались у двери, уступая друг другу дорогу.
Задержавшийся на минуту крематор, проходя мимо меня, красноречивым и гневным жестом показал на оставленную у края стола тарелку, словно бы говоря: «Я же давал знаки! Предупреждал! Ты сам виноват!»
Я остался с черноволосым офицером. Собственно, и он уже хотел уходить, но я медленно поднялся со стула и загородил ему дорогу. Он застыл под напором моего взгляда.
— Что это было? — Я схватил его за плечо. — Развлечение? Демонстрация? Как вы могли?!
— Ну, знаете... — возмутился он, освобождая руку. Он посмотрел мне в глаза и, отведя взгляд, словно бы в некотором смущении, доварил: — Это была «Луковица».
— Что?!
— Ну... так называется метод, который мы применили... научная методика не перестает быть точной, даже если она используется для шутки...
— Для шутки? Так это была шутка?!
— Вы... вы очень недоброжелательны... мне тоже было не слишком приятно лежать и храпеть так долго. Что поделаешь — служба, — нескладно защищался он.
— Да скажите же вы мне наконец ясно, что все это значило?!
— Ах, Боже мой... нельзя же вот так, попросту... в известном смысле... конечно... шутка, невинная шутка, для вас, разумеется, без каких-либо последствий, — возможно, профессор хотел незаметно проверить реакцию...
— Мою?!
— Да нет же! Господина Семприака... простите... ей-богу простите... пожалуйста, не задерживайте меня. Во всяком случае, уверяю вас — это пустяк... совершенный пустяк...
Не глядя на меня, он шаркнул ногой, как школяр, и вышел, вернее, выбежал, на ходу стукнув пальцем в шкаф, стоявший неподалеку от двери.
Я остался один, среди отодвинутых, брошенных стульев, у стола, являвшего собой отвратительное, тошнотворное зрелище: огрызки, грязные тарелки, винные пятна на скатерти. В тишине послышался мягкий стук. Я окинул глазами комнату — пусто. Стук не прекращался, упорный и монотонный. Я прислушался. Он доносился из угла. Я медленно пошел туда. Один, два, три, четыре удара, как будто кто-то пальцем обстукивал дерево. Шкаф!
Ключ торчал в замке. Я повернул его. Дверцы, без моей помощи! медленно растворились. Внутри сидел, сложившись чуть ли не вдвое, отец Орфини, в сутане, наброшенной на мундир, не до конца застегнутой снизу, со стопкой исписанной бумаги на коленях. Он не смотрел на меня, продолжая писать. Поставив точку, высунул ноги наружу, поднялся с табуретки, которая стояла на дне шкафа, и вышел оттуда, серьезный и бледный.
— Подпишите. — Он положил бумагу на стол.
— Что это?
Я все еще стоял в позе, выражавшей удивление, прижав руки к груди, будто защищаясь от чего-то. Бумаги лежали на грязной скатерти, рядом с одной-единственной чистой тарелкой, оставленной крематором.
— Протокол.
— Какой протокол? Признание? Меня оговорили еще раз?
— Нет. Это просто описание — и застенографированные высказывания, ничего больше. Подпишите.
— А если я откажусь? — не глядя на него, бросил я. Медленно уселся на стул. В голове лопались тягучие, липкие нити боли.
— Это только формальность.
— Нет.
— Хорошо.
Он собрал бумаги со стола, сложил их, засунул в карман мундира, застегнул пуговицы сутаны и — на моих глазах — снова стал всего лишь священником. Потом посмотрел на меня, словно ожидая чего-то.
— Вы сидели там все это время? — спросил я, пряча лицо в ладони. После водки остался какой-то мутный осадок во рту, в горле, во всем теле.
— Да.
— А не душно было? — сказал я, не поднимая головы.