Старик покачал головой.
— Нет... нельзя... потому, значит, пустынь,...
Я на минуту задумался, потом взошел по ступенькам и открыл дверь. Я увидел нечто вроде темной, захламленной прихожей; по углам валялись грязные мешочки, засохшая луковичная кожура, пустые банки, хвостики от колбас, угольная пыль — все это, вперемешку с бумажным сором, устилало пол, лишь посередине имелся проход, вернее, ряд проплешин, — чтобы поставить ногу; он вел к следующей двери, сколоченной из нетесаных бревен. Я пробрался к ней через завалы мусора и нажал на огромную, кованую, дугообразную ручку. Послышалось торопливое шарканье, взволнованный шепот, и в темноте, еле рассеиваемой низко, словно на самом полу, горящей свечой, я увидел беспорядочное бегство каких-то фигур; они тыкались по углам, на четвереньках заползали под кривой стол, под нары; кто-то из пробегавших мимо задул свечу, и воцарилась чернильная темнота, наполненная сварливым перешептыванием и поса-пываньем. В воздухе, который я втянул в легкие, стояла духота немытого человеческого муравейника. Я поспешно попятился. Старый монах, когда я проходил мимо, оторвал глаза от молитвенника.
— Не принял пустынник, а? — прохрипел он.
— Спит, — бросил я на ходу.
Меня догнали его слова:
— Ежели кто первый раз взойдет, всегда говорит, что спит, мол, а уж кто во второй раз, остается подолее, вот ведь какое дело...
Возвращаться приходилось через часовню. Как видно, заупокойную молитву уже прочитали, потому что гроб, флаги и венки исчезли. Отпевание кончилось тоже. На слабо освещенном амвоне стоял священник, размахивая руками на всю церковь; под парчой у него на груди обозначалась квадратная выпуклость.
— ...ибо сказано: «И окончив все искушение, диавол отошел от Него до времени»... — вибрировал высокий голос проповедника, доходя до мрачного свода. — Сказано «до времени», но где пребывает он? В море ли красном, что плещет под нашею кожей? Или в природе? Однако же, братья, не сами ли мы — необъятная эта природа? Не шум ли ее древес отзывается в треске наших костей? А нашей крови потоки ужели менее солоны, нежели те, коими океан омывает известковые пещеры подводных своих скелетов?! А пустыни наших очей разве не жжет неугасимое пламя?! И разве не оказываемся мы в итоге шумной увертюрой покоя, супружеским ложем праха, а космосом и вечностью лишь для микробов, кои, в жилах затерянные, всячески тщатся наш мир окружить?! Неисповедимы мы, братья, как и то, что нас основало, неразгаданным давимся, с неразгаданным переговариваемся...
— Слышите? — раздался шепот за моей спиной. Уголком глаза я поймал светящееся, бледное лицо брата офицера. — «Затеряны», «давимся»... и это называется провоцирующая проповедь! Ничего не способен протащить между строк. Тоже мне провокация!
— Не ищите ключа тайны, ибо то, что отыщете, не более чем отмычка! Не тщитесь постигнуть непостижимое! Смиритесь! — гудел в каменных изломах перекрытий голос с амвона.
— Это отец Орфини. Он уже кончает, сейчас я его позову... вы должны этим воспользоваться — хорошо бы в рапорт его!! — шипел бледный брат, обжигая мне плечи и шею гнилым дыханием. Стоявшие поближе начали оглядываться.
— Нет, нет! — крикнул я, но он уже крался к алтарю по боковому проходу.
Священник исчез. Мой возглас, вызванный внезапной поспешностыо монаха, привлек внимание остальных. Я хотел уйти незаметно, но у выхода образовалась толкучка. Тем временем монах уже возвращался, ведя отца проповедника, без сутаны, в одном мундире. Он взял его за рукав, подтолкнул ко мне, состроил за его спиной многозначительную гримасу и исчез в тени колонны. Мы остались вдвоем.
— Вы хотите... исповедоваться? — мелодичным, мягким голосом спросил меня этот человек. У него были седые виски, коротко подстриженные волосы, напряженное, неподвижное лицо аскета, во рту — золотой зуб, блеск которого заставил меня вспомнить о старичке.
— Нет, вовсе нет, — поспешно возразил я и, пораженный внезапной мыслью, выпалил: — Мне нужна лишь некая... информация.
Исповедник кивнул.
— Прошу вас.
Он двинулся первым. За алтарем, в розовом свете рубиновой лампочки, горевшей перед каким-то изображением, виднелась низкая дверь. Коридор за ней был почти темным. По обе стороны стояли фигуры святых, повернутые к стене, задернутые полотнищами или открытые. Меня поразила освещенность комнаты, в которую мы вошли. Стену напротив двери занимал огромный сейф. На его оксидированной стали чернея большой, инкрустированный эмалью крест. Священник указал мне на кресло, а сам уселся по другую сторону заваленного бумагами и старыми книгами стола. Он и в мундире выглядел как священник; руки у него были белые, выразительные, с сухожилиями пианиста, мертвая сетка голубых прожилок покрывала виски, кожа, казалось, прилегала там прямо к сухой, сводчатой кости, все в нем дышало неподвижностью и спокойствием.
— Я слушаю вас...
— Отец Орфини, вы знаете начальника Отдела инструкций? — спросил я.
Он чуть приподнял брови.
— Майора Эрмса? Знаю. Знаю.
— И номер его комнаты?
Отец Орфини смешался. Он потрогал пуговицы мундира, точно это была сутана.
— А разве... — начал он, но. я прервал его:
— Итак, какой это номер, как вы думаете?
— Девять тысяч сто двадцать девять... но я не понимаю, почему я...
— Девять тысяч сто двадцать девять, — повторил я медленно. Я был уверен, что не забуду этот номер.
Священник смотрел на меня со все возрастающим удивлением.
— Прошу прощения... брат Персвазий дал мне понять...
— Брат Персвазий?.. Тот монах, что решил привести вас? Что вы о нем думаете?
— Ноя действительно не понимаю... — сказал священник. Он все еще стоял у стола. — Брат Персвазий возглавляет ячейку орденского рукоделья.
— Полезное дело, — заметил я, — а что это за рукоделье, разрешите узнать?
— Вообще говоря, литургические принадлежности, облачения, предметы культа...
— И это все?
— Ну, скажем, по специальным заказам, например, для Отдела Эс-Дэ, недавно была изготовлена, как я слышал, партия подслушивающих кипятильников для чая, а Геронтофильная секция изготовляет одежду и всякие мелочи для больных стариков, например, митенки с пульсографа-ми...
— С пульсографами?
— Ну да, для регистрации тайных влечений... магнитофонные подушечки для тех, кто разговаривает во сне, — и так далее. Но в чем дело... или брат Персвазий что-нибудь говорил обо мне?
— Он говорил мне о разных...
Я не докончил.
— Сотрудниках нашего Отдела?
— Мы беседовали...
— Извините...