— Не лезь поперед старших! — Ожидаючи, она бренчала мелочью в кармане кружевного передника. — Нога-то совсем зажила? На танцы ходишь? — с этими сестринскими словами, обращенными к Саше, она непреклонно отсчитала Холмину сдачу — всю, до медяков, теплыми от её рук монетками.
— Вовсе не болит. Спасибо. — Никакого удивления не было в Сашином ответе, одна лишь радостная благодарность.
«Значит, она узнала его сразу, — понял Холмин. — Сразу узнала мальчика, однажды обедавшего в ресторане несколько лет назад. Никакой проницательности. Просто узнала, потому и не строила догадок, кто сел за столик: отец с сыном или дядя с племянником…»
Не оттого ли разгулялась тревога его лейб-гусарской фантазии? Не в том ли проявилась суть его неожиданной поездки, лихого увоза самого себя в Пошехонье? Туда, где родился запоминающийся с одной встречи мальчик с простоватым юным лицом, какое и не выделишь в толпе, — до того оно привычно и будто давно знакомо, как портрет в календаре. Есть у России эта повадка — метить простотой лица тех, кого она полюбит.
Странно начиналась у Холмчна поездка в Пошехонье с мало ему знакомым студентом Сашей Королевым — быть может, последним учеником Николая Илиодоровича. Не для того ли он ехал с Сашей, чтобы вырваться из тесноты, становившейся ему всё заметней — такой, как в зале, где народу собралось больше, чем поставлено стульев, и где у дверей строжайший кордон пропускает только достойных. Холмина с недавних пор всё больше тяготило окружение избранности — она была ему доступна, он реально вошел в этот самый высший круг, но отчетливо услышал, что за ним кого-то не пускают. И не стало радости от высоты достигнутого, а стало как-то неловко и тесно…
Шоссе за Ярославлем шло меж голых, неприглядных полей, а за Рыбинском обступил густой лес — и тут кончились километры асфальта, пошли российские булыжные вёрсты. Смеркалось, и придорожные кусты впитывали в себя сумерки, набухали вечерней синевой.
Боясь задремать за рулем, Холмин потребовал, чтобы Саша, не умолкая, рассказывал что-нибудь завлекательное или пел погромче, если не хочет рассказывать. Саша затеял было разговор на тему специальную, научную, но Холмин сразу же взбунтовался. Тогда Саша с усмешкой в голосе стал вспоминать, как совсем случайно попал в знаменитый, известный каждому честолюбивому юноше институт. И тут Холмин перестал опасаться дремоты. Сашина история шла вне известной схемы, выводящей целеустремленного юношу к неизбежной встрече с крупным ученым. Саша и не собирался поступать в знаменитый институт. Он нацелился поехать после десятого класса в Рыбинск, в техникум, но в правлении ему присудили путевку в Смоленский сельскохозяйственный институт. Он поехал сдавать экзамены и на письменной по математике решил только три задачи, на остальные не хватило времени. А вечером того же дня его разыскал в общежитии преподаватель, приглядывавший за абитуриентами на письменной, и долго выспрашивал Сашу. Так Сашины документы и решенные им три задачи оказались в педагогическом институте, на физмате. А из педагогического Сашу отправили в Москву, к Николаю Илиодоровичу…
— Я говорю: вы только не забудьте в колхоз справку послать, что я не сам перебежал из сельскохозяйственного в другой институт. Мне же путевку дали и колхозную стипендию вперед, а я, получается, сбежал…
— Послушайте, Саша, — медленно начал Холмин… Стало уже совсем темно, и за околицами спящих деревень в обнимку ходили влюбленные. Они попадались в свет фар задолго до следующей деревни, а после спящих всеми окнами домов снова встречались далеко за околицей. — Послушайте, Саша… — Холмин не мог знать, какие воспоминания будят у спутника ночные деревни. — Но ведь в школьные годы вы замечали, что обгоняете своих сверстников?.. Вы должны были — так или иначе — ощущать свои возможности.
— Нет. Никакого особого ощущения у меня не было. Я думаю, что и другие ребята всегда могли бы находить свои, самостоятельные пути решения задач. Но они не хотели. Их не интересовало. А мне стало интересно.
В ответе не слышалась привычная застенчивая мягкость. Сашин голос теперь был сух и даже резок. Холмин понял, что резкость возникла не от недовольства, а от обдуманной точности ответа. Ясность, при которой светло как днем. И можно отчетливо себе представить, каким будет этот мальчик через десять, двадцать и тридцать лет. Всё более трудный в своей ясности, требующей от других, работающих с ним, колоссального напряжения: и попробуй тогда ему объяснить, что другие не способны делать то же, что может он, когда ему интересно.
Саша вздрогнул уже спросонок:
— Вы меня о чём-то спрашивали?
— Укатал я тебя… — вздохнул Холмин. — Хотел поставить рекорд: Москва — Пошехонье за один день. А теперь уж деваться некуда — только вперед. Сейчас чуточку передохнем и дальше…
Он остановил машину перед мостиком. Внизу слабо поблескивала вода.
— Почеболка, — прочел Холмин на табличке название реки. — Чудное имя. Почеболка. Не здесь ли жила чудь белоглазая?
— Не-е-т… — протянул Саша. — Не слыхал. А у нас в деревне речка называется Конгора. И деревня есть рядом Орда. А наша Лунино. Никто не удивляется, — он зябко передернулся. — Холодит-то как. С моря. Вон Рыбинское море. — Саша показал туда, где невидимое в ночной белесоватой мгле угадывалось что-то огромное.
— Промерз? — Холмин обхватил его за тонкие мальчишеские плечи. — Поехали! Поехали от речки Почеболки. Невооруженным глазом видно, что водится здесь нечистая сила. Кишмя кишит…
В машине Саша сразу же угрелся и заснул. Холмин считал оставшиеся версты. Он знал, что заснет сразу, едва лишь доберется до подушки. И надо бы не прокараулить то последнее мгновение перед сном, когда по уже темной памяти падающей звездой скатывается яркая мысль — та, которую ждешь давно… Надеешься, веришь и ждешь не как счастливого случая, а как счастливого выстрела.
Нет, ничего случайного не могло быть в Сашиной истории. Ни в том, что он был сразу же замечен на поверхностном экзамене в сельскохозяйственном институте. Ни в том, что декан физмата оказался довоенным учеником Николая Илиодоровича и настолько верил в своего учителя, что в октябре, когда уже никакого приема не было, повез мальчика в Москву. Во всём существовала своя закономерность, и её требовалось выразить с математической точностью. И если Саша Королев не знал о своей исключительности, то не было ли его незнание благотворным? В чём же тогда состоит закономерность? В том, что для развития таланта нужна не плотная среда, а неограниченность пространства. И незнание собственной исключительности закономерно для ума, предчувствующего не только собственные, практически применимые возможности, но и возможности человеческого разума вообще…
Рассуждениям не хватало основного — неожиданности. Мысли выстраивались слишком сцепленно, а секрет открытия был — по Николаю Илиодоровичу — в том, чтобы не плестись послушно вдоль собственных последовательных мыслей, а сплеча рубануть наискосок и заглянуть, что там, внутри. Но не страшится ли он, Холмин, того, что внутри?
…Фары высветили дорожный указатель с надписью: «г. Пошехонье-Володарск», и Холмин разбудил Сашу, чтобы он показал дорогу к своей пошехонской родне.
Назавтра они плыли по неспокойному Рыбинскому морю. Море начиналось просторным закоряженным мелководьем, по нему бакены показывали проход для Пошехонского рыболовецкого флота — над бывшим руслом речки Согожи, как пояснил капитан, называвший свой катер фелюгой. На левом, подмытом, глинистом берегу стоял полуразрушенный белый с колоннами дом в пошехонском помпадурском стиле. А дальше, на отмели, засоренной плавником, врылся в землю одноглазый дот — он прикрывал столицу Пошехонья с моря на случай, если бы немцы прорвались от верховья по великому волжскому пути.
Наверху оставались только Холмин и капитан за стеклом рулевой будки. Двое рыбаков и моторист стучали костяшками домино в каюте, усадив четвертым Сашу. Из открытого люка доносились громкие голоса:
— Угадай, Королев, какая у меня игра!
— Один-один, три-шесть, два-четыре, три-пять, — отзывался Саша.
— А у меня?
— Два-шесть, один-шесть, два-пять… — В компании земляков Саша заговорил чуть по-иному, смягчил свою городскую речь пошехонским говорком.
— Чудо природы! Скажи, Королев, а правду рассказывали, будто Академия наук за тебя колхозу выкуп выплатила? Всю колхозную стипендию возвернула до копеечки…
— Болтают…
— Рыба! Козлам капустки!
— Королев, ты гляди, не зевай. Знаешь всю игру, а мы вдругорядь козлы…
Холмин перешел на корму, за рулевую будку. День очищался, синий, ветреный, по морю бежали встрепанные барашки. Уплывала вдаль пошехонская церковь с острой колокольней, построенная предками по стандарту своего века и ставшая теперь морским ориентиром. По обе стороны колокольни поднялись опоры перекинутой через море электролинии, почти такой же высоты, как и церковь. Где-то за ними, за колокольней показался вертолет. Он что-то тащил в лапах, все быстрее нагоняя над морем неторопливую фелюгу; и, когда вертолет тарахтел совсем близко, Холмин разглядел подвешенный на тросах МАЗ.
Из рубки, ухмыляясь, высунулся капитан.
— Видали? То-то и оно!.. При нашем бездорожье… Нынче летом полковник из Москвы приезжал…
Пятый раз за сегодняшний день Холмин с охотой выслушал про полковника из Москвы. Историю эту пошехонцы рассказывали с удовольствием. Сначала Сашина тетка, уговорившая оставить у неё во дворе машину, потом милиционер с городской площади, у которого Саша и Холмин выспрашивали, может, всё-таки ездят на легковых в Ермакове, потом теткин свояк с рыбозавода, пристроивший их на фелюгу, за ним сторож с пристани… И вот теперь сам капитан, морской волк в тельняшке под сельской стеганкой. С каждым новым рассказом случай с полковником становился всё мудрее, как притча из букваря, всё милее, как старая полюбившаяся сказка. Людям было за что славить полковника, если, прожив полжизни в Москве, он всё же остался в душе истинным пошехонцем — потомком тех, кто зимой загонял корову кормиться на крышу.
Полковник ехал из Москвы на собственной «Волге», собираясь утереть нос родной своей деревне Камчатке. В машине полковника, у заднего окошечка, лежал новенький атлас автомобильных дорог, изданный в Москве год назад. Там была четко показана шоссейная дорога от Рыбинска к Пошехонью, а от Пошехонья прямехонько на Череповец — мимо родных полковнику лесов, полей и оврагов, мимо славной деревни Камчатки.
С этим атласом, как с уличающим документом, полковник явился в Пошехонский райисполком:
— Скажите мне, дорогие товарищи, куда вы девали шоссе от Пошехонья на Череповец? Объездил все окрестности и нигде не обнаружил. Съели вы его, что ли, это шоссе?
Полковник хлопал по столу автомобильным атласом. Райисполкомовцы козыряли своими районными картами. Там шоссейной дороги на Череповец никогда не бывало. Меж родных полей и лесов лукаво виляла ненадежная просёлочная, перерезанная родными оврагами.
— Откуда же тогда в атласе бетонка? — не сдавался полковник.
— Было решение построить.
— Обещанного три года ждут?
— Э-э, куда дольше…