Их дипломатические переговоры на свой лад истолковал хозяин дома. Ему отчего-то померещилось, что егерь торопит ехать, а Холмин никак не может решиться. И Александр Иваныч с ещё большей снисходительностью потрепал московского гостя по плечу:
— Да вы не беспокойтесь. Ничего тут без вас не приключится. Кругом все свои. Всё будет в порядке — беру на себя. Дело знакомое — сами знаете, где я служил, — и он со значением подморгнул, что, мол, никому, кроме них двоих, разговор опять-таки непонятен.
Бесовский огонь снова всполыхнул в нём, и Холмин сразу же догадался, на что намекает хозяин. Новый вымысел Александра Иваныча при всей своей несообразности был абсолютно логичен. Настолько же логичен, насколько нелепа и неправдоподобна была подлинная причина, которая привела Холмина в заморскую пошехонскую деревню. Не ради собственного развлечения и не ради познания самого себя прикатил Холмин в этакую даль вместе с Сашей Королевым. Нет, он был приставлен Москвой к молодому таланту в качестве верной и замаскированной охраны. Дело и в самом деле всем знакомое — не зря же над всеми избами торчат телевизионные антенны… Красавец ученый, живущий под чужим именем, его неусыпный охранитель, а также парочка шпионов… Космический был фильм, ничего не скажешь, абсолютная невесомость…
Холмин оглянулся по сторонам и снял с плеча снисходительную руку.
— Ну вот, — обратился он к егерю, — и хозяин советует ехать завтра. — Холмин поклялся себе, что завтра же с утра очень вежливо и деликатно постарается втолковать Александру Иванычу, что обе его фантазии не соответствуют истине. Втолковывать будет трудно, поскольку фантазии засекреченные, не подлежат оглашению. Нет, первую всё же придется рассекретить. А вторая?.. Пусть живет… Поскольку имеет нечто тождественное в реальном мире, соответствует тревоге Николая Илиодоровича за своего ученика, за Сашу…
Холмин наконец выбрался на крыльцо, в осеннюю ночь с прихрустом первого заморозка. После яркого света он не сразу заметил две близкие тени у высокой поленницы березовой белизны. Был ли ещё Саша в комнате, когда Холмин выбирался из-за стола? Или его там уже не было? Что ему, Холмину, до того? Ах, да… Поручение Николая Илиодоровича быть осторожней. Не будь такого поручения, зачем бы Холмину стремиться в Пошехонье…
От поленницы доносился тихий смех или тихий плач. Холмину припомнилось вчерашнее ночное шоссе и пары за околицами. Для Сашиной деревни прогулки по шоссе ещё не могли быть обычаем. Старый наивный обычай для Лунина ожидался лишь в будущем, когда всё-таки проложат бетонку на Череповец. Кому-то ещё только предстояло такое радостное открытие, совсем-совсем своё, понятное одним лишь деревенским подросткам, начинающим взрослеть…
С утра Сашины братишки и сестренки, отмывшиеся от экзотической шоколадной смуглоты, снова стали белейшими северянами — и в таком родном своем обличье были спроважены матерью в школу. При сборах — у рукомойника, за едой, у порога — они в полный голос кляузничали друг на друга: с открытой безответственностью, с пошехонской надеждой, что у матери руки не дойдут разобраться. На Сашу они наябедничать не забыли — что он за полночь куда-то ходил, надев отцовские сапоги.
Ещё раньше — до того, как мать начала поднимать ребятишек, — ушел из дому Александр Иваныч, наказав, чтобы Сашка приходил к нему на ферму помочь в наладке конвейера — если, конечно, от гостя не будет задания поважней. О вчерашних своих фантазиях Александр Иваныч ни словом не обмолвился — возможно, он о них и не помнил.
Холмин проснулся рано, а поднялся поздно, чтобы не мешать семейному утру. Хозяйка тут же — в третий для неё раз — собрала на стол и сказала, что Саша без гостя не садился, дожидается у себя в светелке — она показала вверх, на широкие плахи потолка, оклеенные пожелтевшей бумагой.
Ход в светелку вёл из сеней по приставной бревенчатой лестнице. Высокая крыша чуть просвечивала, обозначая простор чердака, и вдалеке, напротив небольшого оконца, Холмин увидел Сашу. Саша сидел за столом, сколоченным из отменного грубого леса. На бревенчатых козлах лежали широкие и толстые плахи с уцелевшей по краям корой. Над столом висела на медном — в палец — проводе ещё одна плаха, и там лежали стопой пухлые клеенчатые тетради. Перелистав их, можно бы уяснить себе, какими путями шел этот мальчик к своей случайной встрече с Николаем Илиодоровичем, но без Сашиного приглашения Холмин не решался взять ни одной из этих тетрадей, вспухших от чернильных строк, от влажного напряжения пальцев, от молодого жаркого дыхания. Хотя бы одна тетрадь лежала раскрытой на белых струганых плахах… Но самодельный стол пустовал, и раскрытой сегодняшней Сашиной тетрадью светлело оконце, разделенное на две створки, как на два листа.
— Здесь у меня тихо… — Саша уступил Холмину место на табурете у стола и сел сбоку на чурбачок. — Внизу ребята всегда шумят. Зимой-то здесь не позанимаешься. Зато с весны уж так хорошо…
За окном опять дождило. Мутная сетка завесила даль — обнаженные поля, темную стену леса, неясные фигуры, копошившиеся за деревней возле только что начерченной на сером небе высоковольтной опоры. Тем четче гляделось на затуманенном фоне всё, что вблизи. Взмокшие березы то и дело вздрагивали, сбрасывая с листьев отяжелевшие капли. Блестящие бусины нанизались на входящие в дом провода. Оконца дома через дорогу сплошь заслонила мясистая зелень, выбросившая крупные соцветья алой чувственной окраски: герань — защита мечтательной души от долго белой зимы, от долгого серого ненастья.
Слышно было, как Сашина мать снизу постучала, чтобы они спускались, но Холмин не спешил уводить Сашу отсюда. Саша сидел, подперев щеку. Осенняя печаль не притушила синего света в его глазах, лишь словно бы поворотила свечение в глубину. Холмину вспомнился тихий смех или тихий плач во вчерашней ночной тишине. Что-то опасное могло оказаться во всем этом. Чем талантливее человек, тем в большей степени он волен поступать нелогично, вопреки здравому смыслу, себе во вред, волен принимать решения, которые любому здравомыслящему существу покажутся нелепыми и ошибочными. Но так уже заведено, то только талант можно зарыть в землю — бездарности не запросит сама земля. Очевидно, Николай Илиодорович тоже об этом думал — потому и был доволен, когда Холмин пришел просить неделю отпуска для поездки с Сашей в Пошехонье. И было бы слишком жестоким и непохожим на учителя, если бы он ждал от Холмина в эту неделю одного лишь здравого смысла, одного лишь благополучного возвращения с Сашей в Москву. Благополучие не в характере профессора, как и напористость, и чрезмерная определенность поставленной цели, и жестокий отбор рекрутов науки…
Они спустились вниз, а там уже крутился Сашин младший братишка, присланный из школы с особой миссией.
— Татьяна Федоровна, наша учительница, велела звать вас в школу! — Гонец преисполнился важностью поручения и уверенностью, что приглашение самой Татьяны Федоровны не потерпит отказа.
— За мной егерь обещал заехать, — попробовал увильнуть Холмин. Однако егерь его не спас.
— Не беспокойтесь, — посочувствовала Сашина мать. — Он раньше полудня не пожалует.
— Придется идти. — Знакомая быстрая улыбка мелькнула на Сашином лице. — А то они всей школой придут сюда на экскурсию.
Школа стояла на другом краю деревни, гонец повел их не разъезженной, непролазной улицей, а через выгон, уже тронутый осенней чернотой. Кое-где выгон мелко зарастал кустарником, кое-где виднелись утонувшие в земле лобастые валуны. Холмину казалось, что они идут по самому дну Пошехонского моря.
— Послушайте, — выпытывал он у Саши, — зачем я иду туда? Что я могу там рассказать? И с кем я встречусь? С десятиклассниками, выбирающими свой путь?
— У нас начальная школа, — почти виновато признался Саша. — До четвертого класса. А с пятого все лунинские ходят в Ермаково.
— Далеко?
— Нет, километра четыре. Вон дорога. — Саша кивком указал на черный раскисший проселок, уходивший наизволок к лесу.
Путь лунинской ребятни в науку был сейчас безлюден и наводил на желание перемножить четыре километра на двести с лишком учебных дней и ещё на шесть школьных лет.
— А о чём рассказывать в школе? — Саша нагнулся и поднял из травы размокший красный карандаш. — Вы можете рассказывать о чём хотите… О Кремле… О Черном море… О новых самолетах… — Что-то в его голосе уводило Сашу всё дальше от Холмина. — О нашем институте…
Младший брат, топавший сзади, застенчиво прохрипел:
— Татьяна Федоровна сказала — пусть мы лишний раз посмотрим на нового человека, поговорим…
— И пощупаете? — рассмеялся Холмин.
— Они могут и потрогать, — сухо предупредил Саша. — Вы не обращайте внимания. — Холмин услышал ту же резкость, как во вчерашнем дорожном разговоре, резкость, возникающую при необходимости быть точным, а также при сильном волнении, и чем-то похожую на старомодную чопорность Николая Илиодоровича. — Деревенские ребята редко видят нового человека. Все здешние им давно знакомы. В деревне все знают каждого и каждый всех… Небольшой мир, изученный до тонкости. А большой мир отсюда далек. О нём здесь узнают из книг, из фильмов, по телевизору, по радио… Два разных мира — их трудно совместить. Один у тебя как под микроскопом — всё укрупнено. Другой далек, как если бы ты смотрел на него в телескоп… — Саша остановился, посмотрел на Холмина вопросительно. — Не знаю, понятно ли я передаю такое постоянное напряжение. Особенно трудно бывает малышам…
— Два разных масштаба…
Холмина кольнуло, что он всё-таки был здесь чужим, не всё мог чувствовать, не всё понимать. Ему и прежде случалось заводить знакомство с деревенскими мальчишками, восхищаться их тончайшим знанием природы, звериных повадок, рыбьих хитростей, но он не интересовался, как они постигают другую жизнь — ту, что вел хотя бы он, Холмин. Может быть, не каждый ощущает знакомое Саше напряжение? Холмин вспомнил, как мальчишеская рука протянулась к автомобильному стеклу и проверила, слышно ли изнутри движение «дворника». Слабость ли это или, напротив, великое преимущество — наивность протянувшейся руки? Как говорит Николай Илиодорович, науке потребна не ранняя зрелость, а бесконечно продленная юность ума.
— Интересную вы мне дали задачку про два масштаба, — сказал он Саше. — Кто-то из великих говорил, что ученому нужно знать всё об одном и понемногу обо всём. Здесь тоже подразумеваются два измерения, два масштаба познания… Если кому-то удается с малых лет попеременно владеть то микроскопом, то телескопом… — Не надо было заканчивать мысль, потому что Саша уже заинтересовался.
— И у нас в школе есть микроскоп, — гордо сообщил младший брат. — Колхоз подарил — микробов смотреть. — С этими словами мальчишка припустился в обгон, чтобы оповестить школу о приближении гостя.
На крыльцо бревенчатого, отдельно от деревни поставленного дома вышла женщина неясных, но не ранних лет, в пуховом платке, накинутом на плечи. Её простоватое лицо полыхало торжественностью встречи, и всё могло бы пойти до чрезвычайности натянуто, если бы Саша не выпалил с ребячьей радостью:
— Татьяна Федоровна! Здравствуйте! Вы меня узнали?
Ответ был классический:
— А то нет.
Учительница казалась на вид и бойкой, и уж непременно — судя по возрасту — опытной в своём школьном деле. И было ей чем гордиться, хотя бы в лице Саши, её ученика, но она сочла нужным, если уже не стало сковывающей официальности, сказать с чистым вздохом всю необходимую правду:
— Хвастать нам особо нечем. Лунинская школа в районе не на лучшем счету.
— Не на лучшем счету? — непонятливо переспросил Холмин, входя следом за учительницей в полутемные сенки.
Какие же такие счеты могли быть у Пошехонского района с Лунинской начальной школой, с бревенчатой избой в одну комнату, с единственной учительницей, представлявшей здесь все науки, какие есть на свете? Или никаких счетов вовсе, или уж непомерно большие — и у районе, и у Татьяны Федоровны к самой себе. Сашина задачка о двух разных мерах имела бесконечное продолжение…
Открылась дверь класса — светлого, даже просторного, с двумя рядами приземистых парт, — и на Холмина разом глянули, поворотившись как подсолнухи, ребячьи физиономии, излучавшие любопытство. А с бревенчатой проконопаченной стены, из лаковых портретных рам на него строго посмотрели двое деревенских бородатых стариков — великий Иван Павлов и великий Лев Толстой. Третий великий не удостоил вошедшего взглядом. Моложавый, в пудрёном парике с буклями, дочиста выбритый, с барски выпяченной губой, он надменно устремил взор вдаль — крестьянский сын Михаило Ломоносов был в этой троице великих менее всех похож на российского мужика, хотя уже второй век его портрет присутствовал почти в каждой деревенской школе.
Поздоровавшись с ребятней, Холмин стоял в некоторой растерянности, и тут опять выручил Саша.