И в какой-то момент юноше показалось, что Бог-Император ответил.
Я уже больше месяца нахожусь на этой скрипучей, раскорячившейся над океаном базе, лечусь и жду решения верховного комиссара Ломакс. Она всегда меня недолюбливала, и сомневаюсь, что несанкционированная отлучка в глухомань сильно улучшила её мнение обо мне. Ломакс потребует ответов, но с чего я начну? Как смогу объяснить, почему оказался у этих верзантских дезертиров, если сам этого не понимаю? Как заставлю её поверить, что шел по следу Прихода Зимы, если сам не уверен в этом? Возможно, верховный комиссар прикажет расстрелять меня. Или, что более вероятно, сама приведет приговор в исполнение.
Однако же, мне установили новый глаз и новую руку, так что вряд ли Ломакс думает о смертной казни. Я сказал «новые»? По правде, оба имплантата достаточно древние, несомненно, их вытаскивали уже не из одного трупа. Ладонь — это потускневшая металлическая перчатка, которая скрипит всякий раз, когда шевелишь пальцами, и заклинивает, если её не смазывать, но оптика ещё хуже. Кажется, что в глазницу воткнули железный шип — пустотелый железный шип со злобной осой внутри. Мне было бы на это наплевать, если бы глаз работал как следует, но порой изображение мерцает или вспыхивает, а иногда я вижу мир через пургу помех или разбитым на кусочки грубой мозаики. И порой мне видятся вещи, которых вообще нет в реальности. Впрочем, это и к лучшему, поскольку так я научился распознавать настоящих призраков.
Возьмем, к примеру, Ниманда. Когда я лежал в лазарете, комиссар бессменно стоял в ногах моей койки, невидимый для медиков и санитаров, но бойцы с самыми тяжелыми ранениями время от времени замечали его. Несколько дней назад сюда вкатили человека, который походил на груду сырого мяса, и я увидел, что он с малодушным ужасом смотрит на моего выходца с того света. Несомненно, умирающий подумал, что тень явилась за его душой, ведь он же не знал, что для Ниманда важен только я один.
Детлеф Ниманд — последний из трех моих призраков, но ненавидит меня глубже других. Он всегда был хладнокровным ублюдком, из тех людей, что служат Комиссариату одной лишь злобой. Когда-то я верил, что дисциплинарные офицеры — примеры для подражания в Империуме, неустрашимые пред лицом смерти и верные до невозможности. В ином случае, как же нам доверили бы власть над жизнью и смертью наших подопечных?
«Мы должны быть лучшими из лучших, Айверсон», — часто говорил мой наставник Бирс, хорошо зная, что немногие комиссары таковы. Но даже при этом Ниманд находился в числе худших из худших. Его прикрепили ко мне во время моей первой вылазки в Трясину, и, хотя тогда Детлеф был ещё кадетом, я разглядел в нем тьму, скрытую за светлыми, бесцветными глазами. Ниманд болезненно гордился шестью казнями, которые уже совершил, и при каждом удобном случае пичкал меня подробностями. Я возненавидел кадета с самого начала, и не понимал, почему он с таким благоговением относится ко мне, прослужившему двадцать лет ветерану с жалкими десятью расстрелами на счету. Когда Детлеф наконец-то заслужил ярко-красный кушак и отбыл, получив персональное назначение, с моей души будто бы сняли груз.
В следующий раз мы встретились уже как равные: комиссары, присоединенные к 12-му полку Галантайских Гхурков, который нес службу в кишевших крутами речных долинах Долорозы Пурпурной. К тому времени Ниманд совершил почти две сотни казней; он отбирал жизнь у своих подопечных за мельчайшие дисциплинарные проступки.
«Айверсон, ты слишком много думаешь, — словно повторяя старые упреки Бирса, ворчал Детлеф каждый раз, когда я выступал против его решений. — Мы с тобой орудия воли Бога-Императора, освобожденные от сомнений и страстей, что порабощают меньших людей. Сомнение — вот наше единственное преступление!»
Эта показушная безучастность никогда не вводила меня в заблуждение. Я видел, как сильно Ниманд наслаждается убийствами, и поэтому бросил его на поживу крутам. Как это случилось? Мы заблудились глубоко в Трясине, Детлеф получил тяжелую рану — сплошная пуля вспорола живот. Он молил вынести его на себе или избавить от страданий. Вместо этого я отстрелил Ниманду обе руки, чтобы комиссар не смог покончить с собой. Помню, как уходил прочь, а он упрашивал и проклинал меня, а потом начал кричать, когда ксеносы отыскали его. Знаешь, круты — это особенно мерзкие прихлебатели синекожих, птицеподобные хищники, которые обожают разрывать врагов на куски и поедать их плоть. Причем не обязательно в такой последовательности…
Я предполагал, что Детлеф обязательно вернется, но недооценивал пагубное влияние его тени. Так или иначе, но Ниманд проклял меня. После его возращения я начал все безогляднее прибегать к высшей мере наказания, за два года чуть ли не утроил количество расстрелов и совершенно об этом не задумывался. По правде, тогда я вообще почти ни о чем не думал — до ущелья Индиго и Номера 27, девушки с глазами святой.
После этого всё изменилось.
Из дневника Айверсона
— Но вам сюда нельзя! — бушевал молодой пилот десантного корабля, напряженно глядя на древний автопистолет в руке нарушителя. — Правила поведения на борту весьма недвусмысленно указывают…
— Сынок, если в мире и есть что недвусмысленное, так это пушка, которая направлена тебе в лицо, — возразил беловолосый безумец, ворвавшийся в кабину. — И ещё, может, Слово Императорово, но насчет него я уже не совсем уверен.
— К тому же, Хайме, он уже вошел, — апатично заметил второй пилот. — И, бьюсь об заклад, обратно уходить пока не собирается.
Полковник Катлер отвернулся от молодого человека в кресле первого пилота и посмотрел на его куда более пожилого коллегу, откинувшегося на спинку сиденья. Редеющие седые волосы летчика были собраны в унылый хвостик, из-за которого он смахивал на увядшего ловеласа. Коричневато-красную кожу лица прорезали глубокие морщины, а мешки под глазами отвисали так же безвольно, как и раздутое брюхо. Энсор прикинул, что мужику хорошо за шестьдесят, и выглядел он на все прожитые годы.
— Как ваше имя, сэр? — спросил полковник, не сумев разобрать надпись на мятом комбинезоне.
— Стало быть, Ортега, сеньор, — второй пилот говорил с почти театральными нотками, голосом человека, который наслаждался беседой ради беседы. — Гвидо Гонсало Ортега, пилот третьего класса с перспективой понижения, 33-й Верзантский «Небесные тени», приданный славному 6-му полку «Буря» в служении его святейшеству, почитаемому Водному Дракону Агилье де Каравахаль, да благословляют вечно его праведные кости эту заразную яму со змеями.
— Это ересь, Ортега! — скрипучим голосом запротестовал его товарищ. — Водный Дракон трудится в Трясине на благо Императора, очищая дикарей и изгоняя ксеносов.
— Водный Дракон несколько лет назад захлебнулся в собственной крови и блевотине, парень, — в тоне Гвидо появилась нежданная горечь. — И то же самое случилось с каждым из несчастных придурков, которых он затащил с собой в Трясину. Нет, Хайме, «Небесные тени» — всё, что осталось от 6-го полка.
— Обращайтесь ко мне по уставу, второй пилот Ортега!
— Сынок, ты бы просто управлял кораблем и не мешал старшим разговаривать, — вмешался Катлер, махнув пистолетом в сторону Хайме.
Продолжая негодовать, тот повернулся к приборной панели и выругался, увидев мигающий красный огонек, сигнал, что в двигателе забился ещё один фильтр. Десантное судно погрузилось в миазмы «Удушливой зоны», или попросту «Удавки», жалкой пародии Федры на облачный слой. Грязная работа — летать в плотном скоплении мелких парящих грибков, но спускаться ниже уровня смога было куда опаснее. Флот уже потерял множество птичек в результате атак вражеских «небесных снайперов», высотных дронов, оснащенных смертоносными рельсовыми пушками.
Опытными пальцами пилот переключил несколько рычажков, промывая фильтр. Мигнув, красный огонек погас, и Хайме Эрнандес Гарридо облегченно выдохнул. Следить за фильтрами входило в обязанности Ортеги, но последнее время этому придурку ничего нельзя было доверить. Хайме много раз докладывал о его расхлябанности, но в Небесном корпусе осталось так мало летчиков, что второй пилот отделался понижением в ранге.
Что было намного важнее, рапорт принес Эрнандесу значок Небесного Дозора, награду, которую получали только бойцы, проявившие безукоризненную верность. Хайме с гордостью носил серебряный крылатый глаз на лацкане, наслаждаясь видимым отвращением Гвидо. К сожалению, старый козел нанес ответный удар, прибегнув к химическому оружию в виде непрерывно испускаемых газов. В результате боевых действий кабина превратилась в отравленную территорию, соперничающую по ядовитости с наружным смогом.
Если Хайме немного повезет, то везение Ортеги скоро закончится, и на место второго пилота назначат кого-то более молодого и искренне верующего. Дряхлому старичью не место на святой войне.
Металлическая сходня с грохотом обрушилась на берег, и капитан 4-й роты Эмброуз Темплтон, пошатываясь, выбрался из лодки. Все ещё не отойдя от морской круговерти, он стоял на рампе и моргал, пытаясь разобраться в хаосе, творившемся на берегу. Искал подходящие слова…
Слепой и связанный, с сердцем разбитым, безглазо танцую симфонию скорби.
Эти слова Темплтон записал окровавленными руками на полях смерти у Ефсиманских Водопадов, лихорадочно заполняя неразборчивыми каракулями записную книжку. Капитан переносил ужас на страницы, чтобы тот не поглотил его рассудок. Под своим расфуфыренным мундиром Эмброуз был обычным пожилым человеком, лысеющим и с землистым лицом, но под этой серостью вечно бунтовали беспокойные слова. До восстаний на Провидении Темплтон усердно изучал историю военного искусства, перебирал стратегии прошлого, чтобы дополнить ими тактики будущего. Привычка к дисциплине сослужила ему хорошую службу во время конфликта, и ученый стал хорошим офицером, а хороший офицер со временем стал неплохим поэтом. После Ефсимании капитан увидел в материальных потерях на войне материал для своего эпического труда, «Гимна воронью».
Хищные падальщики кружат крикливо, бездну потерь людских созерцая…
Лейтенант Тон споткнулся, выходя из лодки, поскользнулся и толкнул Эмброуза так, что оба конфедерата рухнули на полосу прилива. Вытянув руки перед собой, капитан почувствовал, как они погружаются во что-то мягкое и непрочное. Странный объект лопнул, разбрызгивая во все стороны зловонную жидкость. Задыхаясь и отплевываясь, Темплтон обнаружил, что стоит над мясистым скоплением грибков, с виду напоминающим грубую пародию на человека. А затем арканец увидел тусклые глаза, которые смотрели на него с раздутого фиолетового лица… Челюсти, раздвинутые проросшим изнутри корявым грибом с широкой шляпкой… Поблескивающие именные жетоны, вросшие в распухшую шею. Каким-то маленьким чудом Эмброуз не потерял очки и даже смог разобрать фамилию грибковой колонии: «Фалмер, К.А., капрал». Недоуменно сощурившись, он попытался осознать положение, замер в поисках метафоры…
…Словно горькие цветы пограничья, в смерти они разрастутся, и плоды их поглотят тех, кто задержится у порога…
Мгновение спустя кожа Фалмера задрожала, пошла рябью, и что-то принялось щипать Темплтона за ладони, остававшиеся внутри грудной клетки капрала. Рядом завопил Тон, так, что Эмброуз почувствовал отголосок этого звука, растущий в нем самом. Капитан понял, что, если выпустить крик на волю, он будет длиться вечно, поэтому попытался заглушить эхо новыми…
…словами, что поймают, и похоронят, и отвергнут все грехи…
— Вставай, товарищ капитан Наживка! — гортанно рявкнул кто-то с тем же акцентом, что и моряки на линкоре. Летийцы, вспомнил начинающий паниковать Темплтон.
Говоривший схватил арканца за воротник и вздернул на ноги; ладони капитана вырвались из трупа вместе со струей ихора, забрызгавшего ему очки. Эмброуз попытался вытереть слизь, но незнакомец ударил офицера по рукам и тут же принялся усердно очищать его одежду. Через жидкую пелену на стеклах Темплтон видел, как с рукавов осыпаются десятки паразитов размером с монету. Эти создания, состоявшие из одних только панцирей, клешней и шипастых отростков, напоминали помесь краба с медузой. Некоторые упрямо цеплялись за кожу капитана, пытаясь вгрызться в плоть, но его спаситель оторвал гадов с эффективностью, явно приобретенной на практике.
— Мертвые, они полны шкрабов, — грубо хохотнул летиец. — Почти всегда только кусают, но нехорошо кровоточить в дохлом мясе!
На заднем плане в это время звучали проклятия бойцов Темплтона, высаживавшихся на берег. Лейтенант Тон по-прежнему кричал, словно помешанный, а сержант Бреннан орал, чтобы тот стоял смирно. Вокс-оператор Лабин молился в ритме стаккато, не делая пауз на вдохи. Кроме знакомых голосов, Эмброуз слышал отдаленные крики и вопли, которые перемежались лязганьем «Парокровных» и неприятными, пронзительными свистками командиров.
— Готово есть, — объявил незнакомец. — Добро пожаловать в Пролом Долорозы, товарищ капитан Наживка.
Вытерев слизь с очков, Темплтон уставился на своего спасителя и мысленно простонал. Очередной чертов комиссар! Да планета ими просто кишит!
Под целым калейдоскопом шрамов и нарывов скрывалось лицо человека, слишком молодого для роли политофицера, но парень носил черный плащ и фуражку с высоким козырьком. Несмотря на потрепанность униформы, ошибки быть не могло. Как и комиссары на линкоре, юноша вплел колючую проволоку в синюю тесьму головного убора и эполеты плаща, украсив символы веры обещанием боли. На лацкане, рядом с традиционной имперской аквилой, обнаружился необычный серебряный значок: ромбовидный глаз, окаймленный угловатыми крыльями. Эмброуз никогда не видел ничего подобного, но у каждого полка были свои обычаи, и бараний череп 19-го, наверное, показался комиссару таким же непривычным.
— Я — кадет-комиссар Земён Рудык из летийского корпуса мореходов, — объявил юноша, сопровождая слова яростными жестами. Медный свисток, свисавший с фуражки, подпрыгивал в такт его движениям.
Прежде чем капитан успел ответить, к нему, пошатываясь, приблизился Тон и умоляюще вцепился в мундир. Лейтенант продолжал вопить, и Темплтон, мельком увидев блеск его глаз из-под шевелящегося хитинового покрова, к ужасу своему осознал, что несчастный целиком покрыт «шкрабами». Арканец инстинктивно потянулся к подчиненному, пытаясь помочь, но Рудык оттолкнул Эмброуза и с размаху ударил Тона ногой. Злосчастный офицер, плоть которого продолжали терзать ползучие паразиты, рухнул на песок. Мгновением позже рявкнул автопистолет комиссара, и крики прекратились.
— Было очень поздно для него, да? — Земён улыбнулся Темплтону, обнажив почерневшие, заостренные напильником зубы. — А Император, Он обвиняет.