Такое обхождение приводило меня в ярость. Чтобы избавиться от уз, я был готов на все, но, будучи безоружен и окружен людьми, ни на миг не спускавшими с меня глаз, я страшился не столько самого предприятия, сколько неудачи, которую мог бы потерпеть. Я надеялся, что в дальнейшем меня будут стеречь не так тщательно, что мне удастся подкупить кого-либо из рабов и выбраться отсюда либо умереть.
Признаюсь даже: развязки всего этого я ждал не без любопытства, от коего мысль моя становилась как-то медлительнее. Я испытывал стыд, скорбь, смятение, но, к собственному удивлению, не в столь сильной степени, как можно было ожидать. В уме моем рождались замыслы; все они выливались в какое-то замешательство; тайное очарование, неведомая сила удерживали меня в этом дворце.
Поддельная царевна показывалась лишь под покрывалом, и я никогда не слышал ее голоса. Целыми днями она глядела на меня в решетчатое оконце, проделанное в стене моей опочивальни. Иногда она призывала меня к себе в покои. Там ее рабыни напевали сладкозвучнейшие гимны, и все вокруг словно говорило о ее любви. Я всегда должен был быть как можно ближе к ней, она занималась лишь мною; ей вечно приходилось что-то поправлять в моем наряде, она расчесывала мне волосы, пробуя убрать их по-другому, и никогда не бывала довольна сделанным.
Однажды меня позвали к ней. Она лежала на ложе, крытом пурпуром, окутанная, как и прежде, покрывалами; голова томно клонилась; казалось, она пребывает в сладостной неге. Я приблизился, и одна из рабынь сказала мне так: «Любовь благоприятствует тебе, ты был приведен сюда в этом наряде по ее наущению. Царевна любит тебя; ей покорились бы все сердца, но надобно ей лишь твое». — «Как мог бы я, — сказал я со вздохом, — отдать сердце, мне не принадлежащее? Любезная моя Ардазира владеет им и будет владеть вечно».
Я не заметил, чтобы, услышав эти слова, Ардазира выказала волнение, но позже она говорила мне, что никогда дотоле не испытывала столь великой радости.
«Дерзновенный! — вскричала рабыня. — Царевна, должно быть, разгневана, подобно тому как боги гневаются на несчастных, посмевших отвергнуть их любовь!» — «Я изъявлю ей свою преданность всеми способами, — отвечал я, — мое благоговение, моя признательность умрут со мною, но судьба, жестокая судьба не позволяет мне любить ее. Могущественная царевна, — добавил я, бросаясь к ее ногам, — заклинаю тебя твоим венцом, забудь того, кто никогда не сможет быть достоин тебя, ибо вечно будет любить другую».
Мне послышался глубокий вздох и показалось, что по лицу ее струятся слезы. Я корил себя за бесчувственность; мне хотелось бы (хотя я и понимал, что это несбыточно) не отнимать надежду у ее любви и сохранить верность моей.
Меня отвели в мои покои: несколько дней спустя я получил следующее письмецо, писанное незнакомой мне рукой:
Любви царевны присуща пылкость, но не тиранство; она не будет сетовать на твое нежелание разделить ее чувство, если ты докажешь, что нежелание это — не пустая прихоть. Приди же и поведай царевне, какие причины побуждают тебя хранить верность этой Ардазире.
Меня снова привели к царевне. Я поведал ей всю историю своей жизни. Когда я рассказывал о своей любви, слышались ее вздохи. Она держала мою руку в своей и в те мгновения, когда моя повесть трогала сердца, невольно сжимала мне руку.
«Начни сначала, — молвила мне одна из рабынь, — с того места, когда мидийский царь предлагает тебе в жены свою дочь. Расскажи нам снова про то, как страшился ты за Ардазиру во время вашего бегства. Поведай царевне об утехах, коим предавались вы, когда вдали от света жили в маргианских землях».
Мне так и не удалось все пересказать: я повторял, и она, казалось, запоминала; я кончал рассказ, а ей представлялось, что сейчас я начну сначала.
На следующий день я получил такую записку:
Мне понятна твоя любовь, и я не требую, чтобы ты принес ее мне в жертву. Но уверен ли ты, что эта Ардазира все еще любит тебя? Что, если ты отвергаешь сердце боготворящей тебя царевны ради неблагодарной?
Я написал в ответ:
Ардазира любит меня такой любовью, что я не вправе молить богов о том, чтобы любовь эта стала еще сильнее. Увы! Быть может, она слишком любила меня. Я вспоминаю письмо, которое она написала некоторое время спустя после того, как я ее покинул. Если бы ты прочла его, о царевна, тебя растрогали бы изъявления ее скорби, нежные и яростные сразу. Покуда я, помимо воли, пребываю здесь, страшусь, как бы отчаяние, вызванное разлукой со мною, и отвращение к жизни не натолкнули ее на решение, которое будет стоить жизни мне.
Она отвечала:
Будь счастлив, Арзас, и отдай всю свою любовь любящей тебя красавице; что до меня, то я домогаюсь лишь твоей дружбы.
На другой день меня провели к ней в покои. Там все влекло к сладострастию. По всей опочивальне разливался нежный аромат приятнейших благовоний. Она явилась моим взорам томно возлежащею на ложе, коему завесою были лишь гирлянды цветов. Протянув мне руку, она усадила меня возле себя. Все вплоть до покрывала, прятавшего от меня ее лик, было исполнено прелести. Я видел очертания прекрасного тела. Оно было задрапировано лишь простым полотном, которое, повторяя ее движения, то приоткрывало восхитительные прелести, то вновь их скрывало. Она заметила, что глаза мои заняты, и, когда увидела, что они загорелись, ткань распахнулась сама собой; я увидел сокровища божественной красоты. В это мгновение она сжала мою руку, глазам моим была дана полная воля. «Одна лишь любезная Ардазира может быть столь прекрасна, — вскричал я, — но призываю в свидетели богов, что моя верность…» Она бросилась мне на шею и сжала меня в объятиях. Внезапно в опочивальне сделалось темно, ткань, прикрывавшая ее, упала; она подарила мне поцелуй. Я был вне себя. Внезапный огонь пробежал по моим жилам, воспламенив все чувства. Мысли об Ардазире меня покинули. Разве что слабое воспоминание… Но оно казалось далеким, как сон… Я собирался… собирался предпочесть ее ей же самой. Руки мои уже легли ей на перси, они торопились коснуться всех ее прелестей, любовь являла уже свое неистовство, стремясь к победе; еще мгновение, и Ардазира не могла бы защищаться долее; но она вдруг сделала над собой усилие, затрепетав, высвободилась из моих объятий, и я утратил ее.
Я возвратился к себе в покои, сам дивясь собственному непостоянству. На другой день ко мне в опочивальню явились слуги, они вернули мне приличествующие моему полу одежды, и вечером меня отвели к той, образ которой все еще пленял меня. Я приблизился к ней, стал пред нею на колени и, вне себя от любви, стал говорить о своем счастии, сетовать на собственные отказы, молить, обещать, требовать; я решился все сказать, хотел все узреть, намерен был всего достичь. Но я нашел странную перемену: она казалась ледяною; и, насладившись моей растерянностью и замешательством, она заговорила со мною, и я услышал ее голос в первый раз: «Не хочешь ли ты видеть лицо той, кого любишь?» Звук этого голоса поразил меня: я замер в неподвижности; я надеялся, что передо мною Ардазира, и страшился этого. «Подними это покрывало», — проговорила она. Я повиновался и увидел лицо Ардазиры. Я хотел заговорить, но голос мой пресекся. Любовь, изумление, радость, стыд — все страсти поочередно владели мною. «Ты Ардазира?» — сказал я ей. «Да, коварный, — отвечала она, — это я». — «Ардазира, — проговорил я прерывающимся голосом, — почему ты так тешишься над несчастным влюбленным?» Я хотел поцеловать ее. «Господин мой, — молвила она, — я твоя. Увы! Я надеялась, что ты выкажешь мне больше верности. Довольствуйся тем, что ты здесь повелеваешь. Если будет на то твоя воля, покарай меня за то, что я содеяла. Арзас, — добавила она, рыдая, — ты этого не заслуживаешь».
«Любезная моя Ардазира, — сказал я, — почему ты приводишь меня в отчаяние? Ужели тебе хотелось бы, чтобы я остался нечувствителен к прелестям, всегда мною боготворимым? Заметь, что ты сама с собою не в ладу. Не тебя ли я любил? Не эти ли прелести неизменно меня чаровали?»
«Ах, — сказала она, — ты и другую любил бы».
«Никогда не любил бы я никого, кроме тебя, — отвечал я. — Никто, кроме тебя, не мог бы пленить меня. Что было бы, когда бы я не увидел этих восхитительных черт, не услышал этого голоса, не встретил этого взора? Но пощади, не приводи меня в отчаяние, подумай, что из всех возможных измен я совершил самомалейшую».
По томности в ее очах я понял, что она не гневается более, и то же понял я по слабеющему ее голосу. Я сжал ее в объятиях. Какое счастие сжимать в объятиях предмет любви! Как выразить это счастие, коего безмерность дано познать лишь истинным любовникам, когда любовь возрождается из самой себя, когда все сулит, все требует, все повинуется; когда чувствам все дано и всего мало; когда душа словно обретает волю, словно устремляется за пределы естества!
Придя в себя, Ардазира промолвила: «Любезный мой Арзас, любовь, что я к тебе питаю, толкнула меня на странные поступки. Но истинно пылкая любовь не ведает ни правил, ни закона. Тот ее не знает, кто не включает причуд в число величайших ее утех. Во имя богов не покидай меня более. Чего недостает тебе? Ты счастлив, когда любишь меня, ты уверен, что никто из смертных не был так любим. Скажи, обещай, клянись мне, что ты останешься здесь».
Я принес ей тысячу клятв, прерываемых лишь объятиями, и она мне поверила.
Счастлива любовь, уже утоленная, когда, найдя способ выказать себя в ощущениях, она стремится явить себя разумению, когда, насладясь прелестями, она упивается одними только приятностями!
В Согдиане жизнь наша потекла в таком блаженстве, что мне не передать словами. В Маргиане я пробыл всего несколько месяцев, и этого времени мне было довольно, чтобы излечиться от честолюбия. Я успел снискать царскую милость, но вскоре заметил, что царь не может простить мне ни моей храбрости, ни собственного малодушия. Мое присутствие приводило его в замешательство — стало быть, он не мог любить меня. Его придворные, лишь только заметили это, стали остерегаться, дабы не изъявить мне излишнего почтения; и для того чтобы я не вменил себе в заслугу спасение государства от опасности, все при дворе сошлись на том, что никакой опасности никогда не было.
Таким образом, проникшись отвращением и к рабству, и к рабам, я не ведал более страсти, кроме любви к Ардазире; я полагал, что буду стократ счастливее, сохранив лишь те узы, которые мне по сердцу, и не променяю их на другие, которые возненавижу.
Нам казалось, что гений наш за нами последовал: мы вновь обрели прежнее изобилие, и чудеса возобновились.
Незнакомый рыбарь продал нам рыбу — мне принесли драгоценнейший перстень, найденный у нее в глотке.
Однажды, когда нам понадобились деньги, я отправил на продажу в ближайший город кое-какие драгоценности; мне принесли вырученную за них цену, а несколько дней спустя я увидел драгоценности у себя на столе.
«Великие боги, — вскричал я мысленно, — мне, видно, не обеднеть!»
Мы захотели испытать гения и потребовали у него непомерную сумму. Он тотчас дал нам знать, что желания наши безрассудны. Несколько дней спустя мы нашли на столе самую крохотную сумму, какую нам случилось получить. При виде нее мы не могли удержаться от смеха. «Гений подшучивает над нами», — молвила Ардазира. «Ах, — вскричал я, — боги — мудрые податели: золотая середина, сужденная нам их щедротами, превыше сокровищ, в коих они нам отказывают».
Нами не владела ни одна из страстей, повергающих в скорбь тех, кто ими одержим. Слепое честолюбие, жажда наживы, стремление к власти были бесконечно далеки от нас, словно принадлежали другой вселенной. Такого рода блага созданы лишь для того, чтобы заполнить пустоту в душах, обделенных природою. Они порождены были воображением людей, неспособных чувствовать иные страсти.
Я уже говорил, что малый народец, составлявший челядь нашего дома, боготворил нас. Мы с Ардазирою любили друг друга; и, разумеется, естественное следствие любви состоит в том, что она дарит счастие любящим. Но всеобщее благорасположение со стороны людей, нас окружающих, может подарить больше счастия, чем сама любовь. Люди, здравые сердцем, не могут не чувствовать себя привольно среди всеобщего благорасположения такого рода. Странное действие природы! Человек всего менее принадлежит себе тогда, когда, казалось бы, принадлежит себе более всего. Сердце лишь тогда сердце, когда приносит в дар себя, ибо услады его — вне его самого.
Вот почему все эти помыслы о величии, неизменно замыкающие сердце в нем самом, обманывают тех, кто ими опьяняется; вот почему люди эти дивятся тому, что не чувствуют себя счастливыми, достигнув того, что мнится им счастием; и вот почему, не находя счастия в величии, они домогаются еще большего величия. Когда они не могут его достичь, они полагают себя еще несчастнее; достигнув же, счастия все же не обретают.
Стоит гордости завладеть нами, и она уже не дает нам принадлежать самим себе, она побуждает нас сосредоточить все помыслы на себе и тем самым неизменно обрекает печали. Печаль эта проистекает оттого, что сердцу одиноко, ибо сердце непрестанно ощущает потребность в наслаждении, но наслаждения не находит; ощущает, что создано для других, и не обретает их.
Таким образом, мы с Ардазирою могли бы вкусить утехи, которые природа дарует всем тем, кто не бежит ее; могли бы провести жизнь в радости, невинности и мире; могли бы вести счет годам по цветению цветов и созреванию плодов; и годы эти исчезали бы в быстротечности счастливой жизни; каждый день я видел бы Ардазиру и твердил ей о своей любви; и души наши возвратились бы в одну и ту же обитель. Но вдруг счастие мое развеялось, и я познал жесточайшую из превратностей судьбы.
Владыка той страны был тиран, способный на любое преступление; но более всего мерзок он был из-за постоянных оскорблений, чинимых тому полу, на который не дозволено поднимать и очей. От одной из Ардазириных рабынь он проведал, что госпожа ее — прекраснейшая из женщин Востока. Этого было довольно, чтобы он решился отнять ее у меня. Однажды ночью многочисленнейший вооруженный отряд оцепил наш дом, и поутру мне передали повеление тирана отослать к нему Ардазиру. Я увидел, что спасти ее невозможно. Первым моим побуждением было пойти к ней и предать ее смерти, покуда она еще не пробудилась. Я схватил меч, вбежал к ней в опочивальню, отдернул занавеси — и отступил в ужасе, все чувства мои оледенели. Новый приступ ярости овладел мною. Я собрался было ринуться в гущу наемников, истребляя всех, кого встречу на пути. Но тут мне в голову пришел замысел более разумный, и я успокоился. Я решил облечься в те самые одеяния, которые носил несколько месяцев назад, назваться Ардазирою, сесть в паланкин, присланный за нею тираном, и отправиться к нему. Другого выхода я не видел; к тому же мне было по душе совершить мужественное деяние в тех же одеждах, коими слепая любовь опозорила некогда мой пол.
Все это я исполнил с полнейшим хладнокровием. Я распорядился, чтобы от Ардазиры скрыли, какой опасности я подвергаюсь, и чтобы тотчас после моего отбытия ее переправили в другую страну. Взяв с собою раба, в мужестве которого убедился, я вверился женщинам и евнухам, присланным за мною тираном. Путь длился всего два дня; когда мы прибыли, было за полночь. Тиран давал пир своим женщинам и придворным в одном из садовых павильонов. Он пребывал в состоянии той бессмысленной веселости, которую порождают излишества кутежа. По его приказу меня ввели в пиршественный чертог: он усадил меня подле себя, и я сумел скрыть свою ярость и душевное смятение. Желания мои были не вполне ясны мне самому. Мне хотелось привлечь взоры тирана; когда же он бросал их на меня, я чувствовал, что гнев мой нарастает. «Он осмеливается вожделеть ко мне, — говорил я себе, — ибо мнит меня Ардазирою». Мне казалось, что обиды, наносимые им, множатся, что он на тысячу ладов оскорбил мое чувство. Меж тем я был готов насладиться жесточайшим мщением. Страсти его разгорались, и я видел, как, сам того не зная, он идет навстречу своей погибели. Покинув пиршественный чертог, он отвел меня в более укромный из садовых павильонов; с нами были один только евнух и мой раб. В своем грубом неистовстве он уж близился к тому, чтобы узнать, какого я пола. «Эта сталь, — воскликнул я, — покажет тебе яснее, что я мужчина. Умри, и пусть скажут в преисподней, что супруг Ардазиры покарал твои злодеяния!»
Он рухнул к моим ногам, и тотчас дверь отворилась, ибо раб мой, едва заслышав мой голос, прикончил евнуха, сторожившего вход, и прошел в покой, где я находился. Мы бежали; долгое время проблуждав в царских садах, мы наткнулись на какого-то человека. Я схватил его так, что он не мог шевельнуться, и воскликнул: «Если ты не выведешь меня отсюда, я всажу этот кинжал тебе в сердце». То был садовник; дрожа от страха, он довел меня до какой-то калитки и отворил ее; я приказал ему снова запереть калитку и следовать за мною.
Скинув свои одеяния, я закутался в плащ, какие носят рабы. Некоторое время мы бродили по лесам, но волей неожиданного счастия, когда мы уже изнемогали от усталости, нам попался один купец, устроившийся на привал; тут же паслись его верблюды, и мы принудили его помочь нам выбраться из этой роковой страны.
Чем дальше в прошлое отодвигались все многочисленные опасности, тем неспокойнее становилось у меня на сердце. Мне предстояло свидание с Ардазирою, но все побуждало меня страшиться за нее. Ее женщины и евнухи скрыли от нее нависшую было над нами угрозу; но, не видя меня более подле себя, она мнила меня виновным и воображала, что я нарушил все свои бесчисленные клятвы. Будучи увезена без всякого предупреждения, она не могла постичь, что означает сие варварство. Любовь видит то, чего страшится. Жизнь сделалась ей невыносима, она приняла яд — он подействовал не сразу. По прибытии я застал ее при смерти. «Ардазира, — молвил я, — я теряю тебя, ты умираешь, жестокая! Увы! Что сделал я…» Она уронила несколько слезинок. «Арзас, — молвила она, — мгновение назад смерть казалась мне упоительной, но едва я увидела тебя, как она представилась мне ужасною. Чувствую, что хотела бы вернуться к жизни ради тебя, и пусть бы душа моя рассталась с телом по воле любви, а не смерти. Храни мой образ в памяти; если в царстве теней я узнаю, что он дорог тебе, это избавит меня от мучений. У меня есть хоть то утешение, любезный мой Арзас, что я умираю у тебя в объятиях».