Когда она завязывала, он спросил еще тише, чем раньше:
— Помните «Ave santanas»?
Она стала вся красная. Он не видел её лица, но он чувствовал, как заторопилась вдруг её руки, затягивавшие узел.
Сейчас же она отошла от него. И когда она отошла от него и остановилась в стороне с опущенной головой, она провела по лбу ладонью, будто вспоминала что-то.
Но уже на её лице не было румянца. Оно стало почти серым. И это было так заметно в ней, еще сейчас розовой как утро.
Она медленно подняла голову и сказала, остановив на нем потухший и тусклый взгляд:
— Теперь этого нет. Я же вам сказала еще там…
Но её глаза были устремлены прямо на него. Она не прятала их. И по мере того, как она глядела на него, глухая, скрытая мука и боль разлилась в них.
Так, может быть, смотрят в лицо умершему дорогому и близкому человеку, позабывши стыд и не стесняясь присутствием посторонних, потому, что можно ли думать в эти минуты о посторонних.
И Молчанов, который знал эту девушку еще там, в Подолии, и встречался с ней в замке Христиана Пандурского, понял, что для неё он сейчас и посторонний, и вместе с тем по-прежнему дорогой человек.
По-прежнему. Но у них почти-что ничего не произошло. Она только любила его общество больше, чем общество других мужчин.
Она не была еще членом секты, только готовилась в нее вступить и лишь один раз присутствовала на церемонии прославления «Падшего». После она перестала ходить к Пандурским, у которых, может быть, и бывала потому, что секта не делала различия между национальностями своих членов и все были дети «Падшего». Одетая по тогдашней моде, эта еврейская девушка веселилась и танцевала наравне с другими и наравне с другими слушала поучения худого бритого старика, на тонких ногах, родом француза, необходимые, чтобы стать действительным членом секты. Но то, что она увидела на церемонии прославления Падшего, когда многие из членов секты стали уверять, что Падший здесь, среди них, заставило ее бежать прочь отсюда.
Она и действительно убежала, не дождавшись конца церемонии. И хорошо сделала, потому что…
Но Молчанов, когда вспомнил потом об этом её бегстве из залы, где происходила церемония, не думал никогда, что она сделала хорошо. Церемония оканчивалась обыкновенно неистовой вакханалией в честь «Падшего» и ради него.
Потом она и её отец совсем куда-то исчезли.
Молчанов никак не ожидал, что найдет их в Москве.
Если бы не она, если бы, встретив ее и найдя ее такою же прекрасной, как раньше, он не спросил, где они живут, ему, вероятно, пришлось бы совсем нехорошо.
Скрипнула дверь, и в узенькую дверь протиснулся Филин в круглых своих очках.
С Сарой Молчанов держался как равный с равной. Иногда он даже забывал, что она еврейка.
Отцу же её он говорил ты. Сказать ему «вы», к чему он привык в Польше, попав в общество тамошних панов, он не мог, хотя бы и ради Сары.
К Саре, впрочем, у него не было никакого глубокого чувства, и он ее больше любил в нарядном бальном платье, чем, когда встречался с нею у неё на дому…
Войдя, Филин низко поклонился Молчанову.
Потом, он приложил обе руки к щеке, приблизительна в том месте, где предполагалась у Молчанова рана, и закачал головою.
— Ай-ай-ай! — заговорил он, причмокивая и присвистывая.
Казалось, ему самому стало больно.
— И кто же это? — спросил он. — Пан такой хороший фехтовальщик. Вы что говорите?
И он быстро повернулся к Молчанову и приставил к уху ладонь, держа ее ребром сзади уха.
Он был глух.
— Пока ничего, — сказал Молчанов, — а сейчас скажу. Дай мне, пожалуйста, вина что ли. Только покрепче этого.
— Зараз, — сказал Филин. — Но дайте же мне на вас посмотреть. Боженьки мой! Да, пан весь в крови.
И он сморщился и охнул, опять чмокнув губами.
Потом он спросил, ткнув себя пальцем в щеку:
— И это вас только тут?
И опять спросил, указывая тем же пальцем на кровавые пятна на рукавах кафтана Молчанова. И сейчас же, не дождавшись ответа, снова спросил:
— И вы так, без шубы? В такой холод?
— Шубу я им оставил, — сказал Молчанов.
Филин закачал соболезнующе и вместе сокрушенно головою:
— Так-так, понимаю.
— Было человек с десяток.
— Ой!
— А осталось, должно быть, семеро. Да! Только сейчас вспомнил… Сара! Дайте мне еще тряпку.
И, вынув рапиру из ножен он приставил ее к столу острием вниз. На рапире были бурые пятна.
— Это кровь! — воскликнул Филин, приседая и глядя на пятна на рапире. — Ой-ой-ой-ой!
Он схватился обеими руками за голову.