— До-о, от дизентерии сдохнуть лучше.
И у Калюжного сразу ушки на макушке. Смех и только: Серёга Артика ненавидит, аж зубы потеют — но прислушивается. Ему, идиоту, видать, всё ж таки инстинктивно охота послушать человека, у которого на полторы извилины побольше.
Но сейчас нам этого не надо.
— От дизентерии, — говорю, — может, сдохнем, может, нет, а от жажды обязательно сдохнем, тем более что после перехода долбит сушняк дичайший. Надо идти искать воду, Динька дело говорит. Меня уже достало тут торчать и нюхать полянку, которую ты облевал начисто.
Разумовский смутился, прочие — приняли к сведению. И мы выдвинулись, как нормальная группа, любо-дорого. Ишь, какой я командир — слуга царю, отец солдатам, ёпт! У меня дисциплина и порядок. Не подвернулась бы «Игла» эта, чтоб ей лопнуть — как пить дать, до сержанта бы дослужился.
А всё почему? А потому что я с детства умел с людьми разговаривать.
Откровенно говоря, мне тоже дико хотелось пить.
У меня горело во рту и даже в носу, и привкус рвотных масс казался просто чудовищным — мне всегда давали глотнуть воды, когда я выходил из ТПортала. Но мысль о том, что пить придётся здесь, воду, которую мы найдём где-нибудь в ручье, приводила меня в ужас.
Даже если Витя Кудинов был прав, и мы действительно оказались в Индии или Бразилии, в воде могли оказаться такие паразиты и возбудители таких чудовищных инфекций, что у меня по спине полз мороз. Но Витя ошибался. Впрочем, мне показалось, что спорил он, скорее, для проформы: он был неглуп и наблюдателен, а его лицо выражало слишком уж демонстративное спокойствие.
А я тихо подыхал от ужаса и тоски, которые нельзя было не только выставить напоказ, но даже и намекнуть на них. Гнуснейшее ощущение — невообразимое, вселенское одиночество. И мы — крохотные мураши, ползущие по чужому газону, знать не знающие, что нас ждёт за стеной зелени — забытый кем-то огрызок леденца или газонокосилка.
Это что тебе, Марс, Артик?!
Нет, это, к сожалению, не Марс. Потому что, будь это Марс, мы были бы мертвы через секунду. А в случае нашего невероятного везения — кислород, сила тяжести, свет, растения и животные — совершенно неизвестно, к какому кошмару мы все можем прийти. Очень возможно, что о моментальной гибели в мире вроде марсианского мы вскоре пожалеем. Жизнь может устроить такое, что быстрая смерть покажется пикником на пляже.
Вокруг нас толклась мошкара. Наверняка каждого из нас укусили по разику. Денис то и дело чесал шею… что с ним будет? Мы дышим чужим воздухом. Сейчас Витя найдёт воду, — у него уверенный вид человека, который знает, как и где её искать, — и мы чужого ещё и напьёмся…
Я всё время видел крохотные детали, которые не укладывались в мою собственную картину нашего родного мира — но мне, как и Вите Кудинову, хотелось убеждать себя в том, что я ошибаюсь. Пристрастен, одержим навязчивой идеей… приступы микроскопического ясновидения ничего не проясняли, только утомляли и усиливали тоску. Сперва в моём сознании, потом — наяву тоненькие спиральки скручивались на глазах из зелёных извивающихся нитей — что это? Побеги растения? Черви? Ни с чем не ассоциируется… Я слышал невообразимые звуки в листве: кто-то визгливо хихикал, кто-то настраивал контрабас, кто-то скрипел пальцем по надутому воздушному шарику — и все эти издаватели свистов, шорохов, визгов и прочего прятались в зелени, не попадаясь нам на глаза. Нормальный дневной шум джунглей? Громадное насекомое, похожее на жука или на палочника, неспешно переставляло длинные лапы-веточки по коре толстенного дерева, которое хотелось назвать секвойей или баобабом. У насекомого я отчётливо видел восемь ног… У насекомых не бывает по восемь ног… но, быть может, это экзотический паук? Мохнатая многоножка в полметра длиной, извиваясь, выскользнула у меня из-под ног, унеслась в траву, как поезд в тоннель… кажется, такие создания не могут быть покрыты пухом? Я скажу это Кудинову, а он снова криво улыбнётся: «Ты что, энтомолог, ёпт?»
А я не энтомолог.
Я просто всё ещё в шоке, мне дико. Я всем телом чувствую чужое и пытаюсь осмыслить слово «никогда». Никогда не вернусь домой. Никогда не увижу Ришку. Никогда не зайду в старый милый магазинчик «Библиофил» на Лиговке. Никогда не стану ни журналистом, ни писателем. Никогда не буду есть борщ с чёрным хлебом. Никогда не поцелую девушку. Никогда. У меня болит душа, я близок к панике, да что там — я близок к истерике. Мне страшно и плохо, очень страшно и очень плохо. И вдобавок очень хочется пить, тошнит от рвотного привкуса.
Хорошо ещё, что вовсе не так жарко, как могло бы быть в джунглях. И не так влажно, нет ощущения парилки. Да, мы вспотели, но — не жарче, чем летом у нас в Ленинградской области. И не влажнее. Нормальные испарения леса средней полосы… но это ощущения, которые я не могу никому доказать.
Мы шли медленно; вероятно, ребята чувствовали себя такими же усталыми и разбитыми, как я. У нас не было возможности отдохнуть после перехода, выпить воды, прилечь — а ТПортал ещё не достиг того совершенства, чтобы, пройдя через него, солдат тут же кидался в бой. И идти было тяжело. Заросли, и впрямь плотные, как в джунглях, расступались лишь кое-где; в идеале их надлежало бы прорубать мачете, но у нас ничего не было, мы могли только раздвигать ветки голыми руками. Калюжный дёрнул в сторону колючую плеть, она упруго выскользнула из его руки, хлестнула по лицу. Он выматерился, вытер ладонью кровь — на скуле и щеке осталась глубокая царапина. Ещё один путь инфекции. Мне жаль Калюжного?!
Денис вздрогнул и остановился, показывая пальцем вверх — мы остановились, и я тут же увидел то, что его поразило. Это был крохотный птеродактиль — более точного слова для этого существа я придумать не смог.
Размером с воробья, не больше. Его лысая клювастая головка выглядывала из облачка белых пушинок, пушистое жабо спускалось вниз, к животу — и исчезало под, я бы сказал, панцирем из мелкой блестящей чешуи. Существо свернуло беспёрые крылья, и их голые кожистые кончики торчали где-то сзади, а спереди я явственно видел торчащие светлые косточки, обтянутые пергаментной перепонкой. А вот ножки оказались совсем воробьиные, цепкие — пальцы удобно держались за ветку.
Воробьиный птеродактиль посмотрел на нас, склонив на бок ящеричью головку, пронзительно свистнул или пискнул — я уже много раз слышал из листвы такой писк — и вспорхнул. Мы смогли разглядеть его хвост — длинный и тонкий змеиный хвостик с парой кожистых наростов по бокам; эти наросты раскрылись, как хвостовое оперение у самолёта.
Сперва мы молчали, провожая существо глазами. Оно летело стремительно, крыльями взмахивало резко и редко, как воробей — и вскоре исчезло из виду. И тут же ко мне повернулся Калюжный.
— Чё это? — спросил он озадаченно и хмуро. — Таких не бывает?
— На Земле, — сказал я. — На Земле не бывает. Здесь бывают.
Кудинов сморщил нос.
— Ах, ты же, Господи! Зоологов развелось — не протолкнуться, ёпт… Разумовский, ты всех летающих ящериц знаешь в лицо? Или, скажешь, ящерицы не летают?
— Да нет, — сказал я. — Летают. Но не такие и не так. Это не совсем ящерица, Витя.
— Слышь, умник, — Кудинов попытался насмешливо улыбнуться, — давай уже не будем, а? Это, может, заповедник. А ящерица — редкая. Может, редчайшая вообще, из Красной Книги…
— Они тут не редкие, — возразил Денис. — Я всё время слышу, как они пищат.
— Ещё одна, бляха! — выпалил Калюжный и ткнул пальцем.
Над нами и вправду пролетел ещё один птеродактиль, без хвоста, величиной, минимум, с ворону. Он был очень ярок, изумрудно-алый, и чешуйки на его боках вспыхивали искрами на солнце.
— Два вида летающих рептилий? — спросил я Кудинова. — За две минуты, да?
— Этот — такой же, — фыркнул Кудинов. — Только тот был детёныш, а этот уже вырос… Да и вообще, ша! Сказано — Индия.
— Мужики, — подал голос Багров, — а как думаете, эти ягоды есть можно?
— Один раз любые можно! — выдал Калюжный и сам захохотал над немудрящей шуточкой.
Денис обиделся:
— Серёга, я серьёзно!
Ягоды сплошь осыпали колючий кустарник, буйно разросшийся чуть в стороне от нашего пути. Кустарник весь щетинился шипами, длинными, как шпильки, и острыми даже на вид, листьев на нём было меньше, чем шипов — но ягоды, которыми он был усыпан, выглядели прекрасно. Этакая декоративная малина, крупная, как садовая клубника, сочного розового цвета, желтоватые семечки просвечивают сквозь полупрозрачную мякоть…
— Чего-то слишком красивые, — сказал Кудинов. — Ядовитые, наверное.
Я подошёл поближе и, тщательно расположив пальцы между шипами, потянул за ветку. И тут из колючих зарослей, с писком резиновых игрушек и шёлковым хлопаньем крыльев, взлетела целая стайка маленьких птеродактилей. Они были даже мельче воробьёв, зато окрашены пёстро, как попугайчики: их покрытые чешуйками тельца переливались синим, зеленоватым, лимонным, а кожаные перепонки беспёрых крылышек казались перламутровыми.
Они были прелестны, эти существа. Я бы сказал, совмещали в себе обаяние птиц и маленьких ящериц, вроде сцинков.
— Они ягоды ели! — радостно сказал Багров. — Значит, неядовитые!
И прежде, чем кто-то из нас успел среагировать, он сорвал пару ягод и засунул в рот.
— Багров, ты дурак или сроду так?! — заорал Кудинов, но было уже поздно.