Я заставил себя разогнуться — и увидел хозяина.
… Долгий путь приводит в эдем…
Я сидел на корточках и вынимал вещи из рюкзака.
Вытащил компас, котелок, свирель, семена тёплой одежды и шкатулку из белого дерева, с томиком старинных стихов и моей тетрадкой — я записывал в неё разное и вклеил листок с весёлым отцом, листок с мамой, когда она варит медовые тянучки, и листок с Дзиорном перед разлукой. Маленькую палатку распаковывать не стал. Сидел и смотрел на всё это имущество, разложенное вокруг меня на полу. Было то ли грустно, то ли стыдно.
Дождь.
*Я не хочу уходить в дождь*.
Паук спустился по плечу и руке на ладонь, уставился чёрными глянцевыми капельками глаз. Я поднёс его к лицу, тихонько дунул — и он приветственно развёл передние лапы. Я погладил его по шерстинкам на спине:
— Не пойдём в дождь, да? — и он принялся внимательно исследовать мои пальцы, надеясь на что-нибудь вкусное. Паук был со мной согласен. Я дал ему капельку слюны и сунул в волосы.
Ничего не стал раскладывать по местам. Бросил свои вещи рядом с рюкзаком. Дал понять: я просто пережидаю дождь. Подошёл к окну, чтобы посмотреть на небо.
На небе не оказалось ничего интересного. Серая хмарь затянула его от края до края; облачная муть была так плотна, что полдень казался сумерками. Стало ещё грустнее, но стыд поутих: как бесприютно человек чувствует себя один, в дождь, в пути. Кто осудит того, кому неприятна сырость? Путешествовать лучше в солнечную погоду.
Сзади потянуло Лангри, вернее, насмешкой Лангри — брата, принятого недавно, почти моего ровесника. Лангри, опытного и независимого до безобразия. Я оглянулся: он стоял в дверном проёме.
Запах насмешки стал куда заметнее, и была в нём примесь чего-то, мне не очень понятного. Как будто он хотел скрыть сочувствие под сарказмом.
Я слез с подоконника и подошёл, чтобы понюхать получше, но всё равно недопонял. Мешали сороконожки-стеночистки, их острый запашок; Лангри принёс их целую горсть. Всё правильно — в плохую погоду удобно убирать дом.
— Отпусти сороконожек, — сказал я. — Паук их не любит.
— Я знаю, — сказал Лангри и поднёс ладонь к стене, чтобы сороконожки расползлись. — Придержи его, пусть отбегут подальше.
Пауку не было дела до сороконожек — он неподвижно сидел у меня в волосах и, кажется, дремал.
— Остался, значит, — констатировал Лангри, разглядывая мои вещи, и сарказма стало больше, чем сочувствия. В сочетании с сороконожечьим привкусом это было как-то обидно. — Знаешь, что случается с теми, кто слишком надолго задерживается там, где родился? Он *укореняется* окукливается.
— Каламбур неудачный, — буркнул я. — Просто говоришь одно, а пахнешь другое. Не воображай себя великим остроумцем. И вообще, пусть я окуклюсь. В коконе у меня вырастут крылья, и я улечу *а ты завидуй дальше*.
Лангри ухмыльнулся и даже высунул кончик языка, будто хотел попробовать ответную хохмочку ещё и на вкус.
— Хм-м, — сказал он, — быть может, это и понравится какой-нибудь неразборчивой *девчонке* Хозяйке. Если у тебя хватит храбрости когда-нибудь отправиться в путь.
— Знаешь, — сказал я как можно небрежнее, — отец говорил, что на белом свете просто нет таких парней, которые легко покидают дом, где их любили. *У нас не принято никого гнать взашей*.
Лангри начал меня раздражать — я и не подумал скрывать, чем это пахнет. Моё раздражение почувствовал паук и выбрался из волос на плечо.
— Думаешь, с пауком ты похож на Друга Народа? — спросил Лангри. — Ты, конечно, очень чувствителен, *сестрёнка* братишка, но паук — ещё не Народ, всё-таки.
— Как хорошо, что я уйду, а ты останешься, — фыркнул я. — Я *тебе не сестрёнка, чтобы прощать явные глупости* не похож, я — Друг. Паук — тоже часть Народа, чтоб ты знал. Арахноиды — часть Народа. Ты просто завидуешь — с любым Народом общаются избранные; грибы молчат, пока молчит Народ-посредник.
— Если тебе так безразличны грибы, что ж ты снова увязался за микологами? — спросил Лангри, но я не стал отвечать.
Паук щёлкнул хелицерами у меня под ухом, я взял его в ладонь и поднёс к лицу. Он тут же упёрся лапой мне в щёку — и я подул на него нежно. Если бы не он, мне было бы очень тоскливо. У всех, как правило, есть погодки или ровесники, которые могут уйти вместе с ними — а в мой год, как назло, рождались только девчонки. Сокровище клана. А мой любимый старший брат Дзиорн ушёл прошлым летом — не мог же я хватать его за ноги, чтобы убедить подождать годик, пока я вырасту… он и так задержался. И этого паука подарил мне на память и на прощанье.
Шикарный, эфемерный подарок — самец-боец. Жить ему лет пять — грустно, но пяти лет его жизни мне хватит, чтобы привыкнуть к собственной взрослости.
Отец говорил: у каждого парня в жизни наступает такой момент, когда сестрички становятся более чужими, чем чужие. Поэтому всё время случаются мелкие ссоры — сёстры отгораживаются от тебя запахом, как стеной, или вообще зажимают его в кулаке, если ты подошёл некстати. Это обидно.
И принятые братья, особенно ровесники — это обидно. Потому что девчонки всеми силами дают понять: эти пришлые типы тут теперь свои, а ты — чужой… а сами пришлые пытаются изображать из себя взрослых мужчин. Подумаешь.
Я отвернулся от Лангри и снова запихал в рюкзак всё своё имущество. Я уйду сразу, как только кончится дождь. В конце концов, дома я уже со всеми простился, я простился с мамой и Прабабушкой, а лесная лаборатория микологов — это просто остановка в пути.
Я бросил рюкзак в угол и вышел из комнаты, где Лангри тут же начал проверять водосбор, будто именно за этим и пришёл, а я ему мешал.
Из кухни благоухало прекрасным: жареными грибами-плакунами, яйцами термитов в масле и чем-то сладким и непонятным — печёным то ли со шмелиным мёдом, то ли со сваренным на меду вареньем из хмеля. Я не пошёл; лично мне до обеда сестрички принципиально не дадут ни кусочка. Давно ли стали такими строгими?
Из глубины дома, из комнаты Гзицино, доносилось тихое пение флейты — мелодия тянулась нежно и светло, как солнечный луч или струя запаха, а не звук. Играла не для меня — для себя или имея в виду кого-то из пришлых. Я не пошёл слушать.
Я поднялся в комнату Нгилана.
Если мне и было жаль расставаться с кем-нибудь здесь, в лаборатории — так это с Нгиланом, принятым братом, *давным-давно* уже года четыре как пришедшим в клан. Он был мне уже настоящей роднёй; я бы попытался сманить его с собой, если бы мои сёстры не цвели для него *клумбой медоносов для шмеля*.
Ему не захочется никуда идти. Он любит свою работу в нашем клане, сестричек, Дольгина, Ларда и бабушку Видзико. Прижился.
Я помню, как приход Нгилана восхитил саму Прабабушку, не говоря уж обо всех прочих. Во-первых, он был Друг Народа, да ещё специализировавшийся на медицине. Во-вторых, он был милый — и чем больше мы все к нему привыкали, тем он становился милее. Мне хотелось бы стать похожим на него — даже на его снежность и пушистость, даже на его запах-фон. Будь я хоть вполовину таким, как Нгилан — я не беспокоился бы о том, что ждёт впереди. Я бы знал, что меня примут и полюбят.
Он учуял меня раньше, чем я подошёл к двери — встретил вполне приглашающим запахом, рассеянным и неконкретным, как намёк на сладкое или смешное. Я обрадовался — думал, у него плохое настроение из-за дождя, а оно — хорошее. Было приятно, что Нгилан рад мне и хочет поговорить.
Он ведь тоже меня отличал. Считал, что у меня есть способности, которые стоит развивать — в сфере, которая интересовала меня гораздо больше, чем любые грибы. В конце концов, грибы — всего лишь специализация клана Кэлдзи, который я навсегда покину со дня на день, а моя личная специализация — арахноиды.
Нгилан сидел на подоконнике, держа на коленях справочник по грибам Светлого Леса — но не читал. Наверное, он бросил щепотку прикормки в фонарик, потому что тот ярко светил, несмотря на тусклый дневной свет из окна. Разведчики Народа, пять или шесть, ползали по рукам Нгилана, слизывая секрет из-под ногтей. Мы обнюхались, хоть уже встречались за завтраком — мне было приятно.
— Твоя разведка начеку, да? — сказал я. — Рою что, и дождь нипочём?
Нгилан вздохнул, встряхнул волосами.
— Нет, конечно. Они вернулись затемно, и я с тех пор пытаюсь разобраться в странных вещах, которые они хотят мне объяснить.
— Ты не понимаешь? — я крайне удивился. Я думал, Нгилан понимает Народ, как самого себя.