– Гулял, – Синица взглянул вызывающе и прямо. – Твое какое дело?
– Ясно. Борзый… Вещи к досмотру!
– Че встал? – толкнул в плечо второй. – Вещи к досмотру, быстро!
Содержимое вещмешка вывалили под ноги. Там смотреть не на что: пара белья, кусок темно-коричневого мыла, несколько писем. Мелкая месть. Паскуды.
– Че мусолишь в рукаве? Сюда бросай!
В лагере Синица оружие свое прятал в подошве валенка, там и выемка под размер имелась. Сейчас не видел смысла.
– Это что? – патрульный покатал носком сапога окровавленную в налипшей шерсти заточку.
– Напильник, – Синица пожал плечами.
– Кровь чья?
– Ежика, – Синица оскалился. – Вон, там иголки остались.
Патрульный поскреб щетину – в исполнении вертухая сей жест обычно предшествовал пинку под ребра. Но ударить не посмел. Народу вокруг много, да и не лагерь тут. Неизвестно, как еще сложится.
– Вали!..
В поселковой конторе было накурено и шумно. В полутемном коридоре толпились рабочие, кто-то спал на стуле, привалившись к стене, кто-то орал, охрипнув, в телефонный аппарат:
– Подпорки! Говорю: под-пор-ки!.. Нет! Под-пор-ки!..
– Слышь, – Синица тронул за плечо бородатого мужика, смолившего ядреную цигарку, – главного где найти? Коменданта или начальника, кто тут у вас.
– Председателя, что ль?.. Наверху.
Синица поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж, толкнул первую попавшуюся дверь. За письменным столом сидела старушка, бойко царапала что-то в листке. Седые волосы забраны в клубок размером с полголовы, на плечи наброшена пуховая шаль, на носу очки: ни дать, ни взять – школьная учительница.
– Председателя… – начал Синица.
– Я председатель, – перо поклевало в чернильницу. – Надо чего?
– Вот, – Синица выложил на стол справку.
И остался стоять, переминаясь с ноги на ногу, потому как старушка будто бы забыла о его существовании. С валенок отваливались снежные струпья, растекались лужицей на полу. Убористые буквы строка за строкой покрывали бумагу. Когда первый листок заполнился, на смену ему лег второй. Синица изобразил деликатное покашливание.
– Ты мне тут не кашляй! – пригрозила старушка. – Мне тоже не больно-то охота лагерным ароматом твоим дышать. Дойдет и до тебя очередь, – голосом она говорила писклявым и тихим.
– Так я могу в коридоре подождать.
– Неужто? – изумилась старушка. – Глядишь, мы так дойдем и до того, чтобы стучаться при входе. И здороваться… Ладно, – председательша пробежала документ и обдала посетителя цепким старушечьим прищуром поверх очков, – Как, говоришь, фамилия?
– Синица.
– Имя? Отчество?
– Нет.
– Угу, – председательша поскребла верхнюю губу. – Стало быть, сам ты враг и отец твой враг. М-да… Значит, поступишь у меня, пожалуй, во второй забой. Справишься – переведу в первый, – председательша задумчиво полистала пухлую тетрадку. – Жить станешь в пятом бараке, там свободных коек нет, но я записку старшему напишу – пристроишься как-нибудь. Паек отоваришь в продторге. На работу завтра в восемь. Сразу предупреждаю, дисциплина здесь железная. У тебя, я гляжу, условно-досрочное. Имей ввиду, если хоть один залет, прямая тебе дорога обратно за колючку. И свое дотрубишь, и новенького подболтаем. Понятно, да? Опять же, зарекомендуешься с положительной стороны – светят тебе иные перспективы. Перед комиссией походатайствую об окроплении, новое имя у тебя будет. Отчество сможешь Илларионович взять. Человеком станешь! Отец-то жив у тебя?
Синица покачал головой.
– Вот и хорошо. Зовут меня Вера Алексеевна. Будут вопросы – обращайся. Да, и возьми, пожалуйста, за правило приветствовать товарища Иллариона, – старушечья рука указала на портрет на стене. – Это добрая традиция. Все тебе ясно?
– Более чем. Только оставаться я здесь не стану.
– Да? – Вера Алексеевна удивленно приподняла брови. – И куда же ты собрался, позволь узнать?
– Домой.
– Домой?
– Да, домой. Под Тамбов.
– Гм, – председательша слезла со стула и принялась выхаживать по кабинету, будто цапля. На поясе ее, доставая до колена, болтался маузер в деревянной кобуре. – Ты что, Синица, дурак? Под какой под Тамбов? Через тридцать верст кордон. Стреляют без предупреждения.
– Как стреляют? Почему? Я свое отсидел! Я свободный человек!
– Свободный, свободный, – успокоила председательша, подойдя к окну. – Под микитки никто не держит. Хочешь – работай, хочешь – с голоду подыхай.
Синица потер ладонями лицо. Получается какой-то бред! Тот же лагерь, только что без колючки. Те же вертухаи, пайки, нормы, серый уголь в шахте, который и не уголь вовсе, а не пойми что. От работы в забое ногти чернеют и суставы ломит, не приведи господь. Там люди за пару лет истаивают, как свечи, дряхлеют и отходят в муках. Синица через несколько месяцев понял, что если из забоя не выберется, то воли уже не увидит. Рогом уперся, правдами-неправдами выпросился на воздух, лес валить. Жилы рвал за троих, лишь бы только не под землю. Это что же теперь, все по новой?
– Тебе что, – усмехнулась Вера Алексеевна, – и впрямь не объяснили? Мда. За кордон пропустят, если только по вызову с той стороны. Если понадобишься кому-то. Там. Или по ходатайству комитета по производственной командировке.
Пол качнулся под ногами, Синица пошатнулся.
– Ну что ты, – протянула Вера Алексеевна, – нюни развесил? И здесь люди живут. И счастливы. И лучше, чем там еще! – старушечья рука мазнула за горизонт. – Дружно живут, сплоченно. Коллективом. И у всякого смысл есть и цель!..
– Вот вам! – Синица резко переломил руку в локте, скрипнул зубами зло. – Мою жизнь!
– Э-э, – поморщилась Вера Алексеевна, – зря только на тебя время трачу! Гнилой ты человек, птица-синица! Ступай! С голоду попухнешь да поостынешь малость – сам приползешь. На пузе.