Кэтлин только что исполнилось десять, и это путешествие было своего рода подарком ко дню рождения. Чтобы взглянула на мир, на кусочек жизни отца. По большей части она держалась хорошо — намного лучше, чем я, — и первые две недели без жалоб ездила по обязательным туристическим маршрутам. Мавзолей Хо Ши Мина в Ханое. Образцовая ферма под Сайгоном. Подземные ходы Кути. И памятники, правительственные учреждения и детские дома.
Кэтлин по большей части воспринимала это с удовольствием — экзотическая пища и зверье. И даже в периоды скуки и неудобств держалась терпимо и бодро. Вместе с тем, однако, казалась малость озадаченной. Война для нее была такой же древностью, как пещерные люди и динозавры.
Однажды утром в Сайгоне она спросила, что это было такое.
— Вся эта война, — сказала Кэтлин. — Почему люди посходили с ума и набросились на других людей?
Я покачал головой.
— На самом деле не посходили с ума. Просто одни хотели одного, а другие хотели другого.
— А чего хотел ты?
— Ничего. Остаться в живых.
— И все?
— Да.
Кэтлин вздохнула.
— Ну, я совсем этого не понимаю. То есть почему даже сюда ты попал с самого начала?
— Не знаю, — сказал я. — Потому что так было надо.
— Но почему.
Я попытался найти какие-то слова, но в конце концов пожал плечами и пробормотал:
— Это что-то таинственное. Сам не знаю.
Остаток дня Кэтлин была очень тихой. Зато вечером, перед тем как лечь спать, положила мне руку на плечо и сказала:
— Знаешь что? Иногда ты совсем чудной, а?
— Ну, не думаю, — сказал я.
— Да, очень. — Она убрала руку и нахмурилась, глядя на меня. — Вот ты приехал сюда. Какая-то глупость происходила много лет назад, и ты никак не можешь ее забыть.
— И это плохо?
— Нет, — сказала она тихо, — это чудно.
На второй неделе августа, к концу нашего путешествия, я и устроил эту дополнительную поездку в Куангнгай. Туристская программа была отличная, но я с самого начала хотел свозить дочь в места, где бывал солдатом. Хотел показать ей Вьетнам, из-за которого просыпаюсь по ночам, — тенистую тропу за деревней Микхе, грязный старый свинарник на мысе Батанган. Однако времени оставалось мало, и пришлось выбирать. В конце концов я решил привезти ее на этот клочок земли, где умер мой друг Кайова. Это казалось приемлемым. И кроме того, у меня здесь было дело.
Теперь, глядя на это поле, я думал, не ошибка ли это. Все было слишком обыкновенно. Стоял спокойный солнечный день, и поле было вовсе не тем полем, которое я помнил. Я представил себе лицо Кайовы, его манеру улыбаться, но, вспоминая, ощущал только досаду и неловкость.
Позади послышалось хихиканье. Переводчик показывал Кэтлин фокусы.
Все изменилось.
Теперь здесь птицы и бабочки, мягкий шелест живой природы. Внизу, в земле, несомненно, еще были наши следы: фляги, патронташи, котелки. Это маленькое поле, думал я, так много поглотало. Моего лучшего друга. Мою гордость. Мою веру в себя, как в человека, наделенного хоть малым, но достоинством и храбростью. Однако подлинного чувства во мне не поднималось. Его попросту не было. После той долгой ночи под дождем я как будто окаменел изнутри, исчезли все иллюзии; прежние амбиции и надежды утонули в грязной земле. Прошли годы, но леденящий холод так и не исчез до конца. По временам я не способен на сильные чувства — печаль, жалость, любовь, страсть — и почему-то виню это поле за то, каким я стал, виню его за то, что оно унесло человека, которым я когда-то был. Двадцать лет это поле воплощало собой всю погибель, которой обернулся Вьетнам, всю эту пошлость и ужас.
Теперь оно стало тем, что оно есть. Плоским, безотрадным, неприметным местом. Я пошел к реке, пытаясь отыскать хоть какие-то знаки на местности, но ничего не нашел, только бугорок, на котором Джимми Кросс расположил в ту ночь свой командный пункт. И ничего больше. Некоторое время я наблюдал за двумя старыми крестьянами, работавшими под горячим солнцем. Сделал еще несколько фотографий, помахал крестьянам и вернулся к джипу.
Кэтлин легонько кивнула мне и спросила:
— Ну, надеюсь, ты получил удовольствие?
— Это точно.
— Теперь можем ехать?
— Через минуту. Ты пока отдыхай, — сказал я и нашарил за задним сиденьем джипа холщовый сверток, который привез из Штатов.
Кэтлин прищурилась:
— Что это такое?
— Одна штуковина, — отговорился я.
Она снова посмотрела на сверток, выпрыгнула из джипа и двинулась за мной через поле. Мы прошли мимо командного пункта Джимми Кросса, мимо места, где Кайова ушел под воду, и дальше, туда, где поле у реки переходило в болото. Я снял ботинки и носки.
— Ладно, — сказала Кэтлин, — что дальше?
— Немного поплаваю.
— Где?
— Прямо здесь, — сказал я. — Ты обожди.
Она смотрела, как я разворачивал холстину. Внутри был старый охотничий топорик Кайовы.
Я разделся до трусов, снял наручные часы и вошел в воду. Ногам было тепло в воде. И сейчас же я вспомнил это ощущение: мягкое, жирное дно. Глубина здесь была дюймов восемь.
Кэтлин занервничала. Смотрела на меня искоса, руки дрожали.