Да, ко мне пришел успех, но с ним и одиночество — мне не с кем поговорить ни о моем успехе, ни о моих чувствах. Обычно я могла рассчитывать, что мой брат Дэвид будет мне защитой и от меня самой и от других, но последнее время я забочу его как-то неясно, просто по-христиански. Он влюбился в Дениз Мийкер, которая слывет самой духовно развившейся девочкой за всю историю лагеря, и поговаривает о том, чтобы пойти по стопам отца и стать служителем Божьим. Думаю, что, когда Дениз уедет домой, в Корпус-Кристи, Дэвид вспомнит про юридический факультет, но пока он мне не опора.
И вот теперь с моего места в первом ряду хора я убеждаюсь, что могу не тревожиться: моему прибыльному делу приходит конец. То, на что я втайне надеялась все лето, вот-вот произойдет — меня изобличат.
Десять минут назад, пока преподобный Стюарт представлял с кафедры наших гостей, я поглядела на людей в шатре и увидела, что по центральному проходу идет отец. Я смотрела, как он останавливается, жмет руки, здоровается — так же непринужденно и добродушно, как у себя в церкви утром в воскресенье. Он красивый мужчина, и, когда он остановился у скамьи, на которой сидит Дэвид — совсем близко от кафедры, — я поразилась, до чего же похожи отец и брат: они улыбаются, обнимаются, их темные головы почти соприкасаются. Я всегда думала, что Дэвид — мой, но одинаковость их движений застает меня врасплох, и слезы пощипывают мне глаза. Внезапно Дэвид указывает на хор, на меня, а отец кивает и идет дальше. Я знаю, он меня увидел, и изо всех сил стараюсь смотреть прямо перед собой, пока он поднимается на возвышение и садится слева от аналоя. Преподобный Споарт представляет его как гостя-проповедника, специально приехавшего на заключительный вечер в нашем лагере. И на секунду я позволяю себе поверить, что приехал он только поэтому. Он прочтет проповедь, а завтра мы вместе поедем домой. Все будет хорошо.
Слева кто-то придушенно всхлипывает. Мне не надо поворачивать головы: я и так знаю, что это Анджела сейчас заплачет. Она тоже увидела моего отца, и я дотрагиваюсь до ее руки, напоминая, что никто не поверит, будто она виновата. Из-за меня уже много лет учителя писали в табеле Анджелы «легко поддается чужому влиянию» и «часто плачет», и ее все равно считают хорошей девочкой. Думаю, что пластинку ей в этом году не носить, но в остальном ей нечего расстраиваться.
В следующую минуту разом случаются две вещи: Анджела начинает плакать, а отец поворачивается на стуле, смотрит на меня и отворачивается. И тут я понимаю, что Анджела решила, ничего мне не говоря, что ровные зубы не стоят вечной гибели души. Она и Бобби Данн признались, и отца вызвали в лагерь. И вот он сидит со своей Библией в руках, склонив голову, и в его профиле не осталось и следа добродушия. Не замечаю я и ни единого из выражений преуспевающего баптистского проповедника, какие только знаю. Он не выглядит одухотворенным, или полным светлой радости, или удрученным бременем надежд, возложенным на него Господом. Он кипит яростью.
В этот последний вечер в лагере объявлений было больше, чем я могла бы запомнить: списки молитв, заключительные волейбольные встречи, расписание автобусов, премия Лотти Мун присуждена Дениз Мийкер. Едва дочитывалось одно объявление, как я, забывая, что мне не за что ждать помощи от Иисуса, молилась, чтобы оно не было последним. Я же знаю: как прочтут последнее объявление, преподобный Стюарт объявит перед проповедью моего отца час личных свидетельств.
Даже опустив голову, я вижу, как Бобби Данн сползает пониже со скамьи, а Том Бейли рядом с ним наклоняется вперед, чтобы первым добраться до микрофона. Том Бейли тоже из Бишопского училища, и он зачесал волосы назад с «виталисом» и надел выходной костюм. В левой руке держит мой шедевр, воспроизведенный Анджелой на карточках три на пять. Он мне уплатил двадцать пять долларов — самую большую из сумм, мной полученных (это самое лучшее свидетельство за всю мою коммерческую деятельность). По сценарию Том должен трогательно поведать, как он встретил Бога в автокатастрофе под Эль-Пасо, когда грузовик столкнулся с легковушкой. Ему было десять. В эффектной фразе, которой я особенно горжусь, он словно бы дает понять, что Бог сидел за рулем грузовика.
Том, я знаю, пошел на это, чтобы произвести впечатление на девочку из Баптистской академии, — она ему сказала, что уж лучше будет танцевать кадриль одна, чем с мальчиком, который не познал Иисуса, как своего личного Господа и Спасителя. Сжимает он карточки, будто сокровище, и впервые в жизни, полной библейских стихов, я нахожу им прямое применение к моей каждодневной жизни. Мне поистине предстоит пожать то, что я посеяла.
Объявления кончаются, и преподобный Стюарт призывает лично свидетельствовать. Том Бейли встает, и встает мой отец. Выпрямляясь, он опять смотрит на меня и на этот раз указывает на кафедру. Это насмешливо галантный жест: таким он приглашает маму сделать первый удар в минигольфе. На секунду это простое напоминание, что я — не зловещий мутант, что у меня есть семья, играющая в мини-гольф, внушает мне мысль, что все будет хорошо. Но тут же я понимаю, что подразумевает отец. Том Бейли не взойдет на кафедру, не разразится моим свидетельством. Первым ее займет мой отец и поведает верующим в переполненном шатре о своей печали и сожалениях из-за грешных деяний его маленькой дочки. Его маленькой дочки… Он сделает то, о чем я ни разу не подумала, сколько ни фантазировала об этой минуте: он меня простит.
Сама не зная как, я вскакиваю и почти бегу от скамей хора к кафедре. Я поднимаюсь на нее первая, раньше и моего отца, и Тома. И даже прежде чем преподобный Стюарт успевает назвать мое имя, я начинаю свое личное свидетельство.
Начала я с признания в том, что я делала все три прошедшие недели. Говорю, как меня душила ненависть, не позволяла оценить любовь моих чудесных родителей и Иисуса. Я говорю о том, как забирала деньги своих солагерников, которые в искреннем желании почтить Господа запутывались в паутине моей греховности.
Бобби Данн плачет. Слева от него я вижу мистера Толлиферро, и что-то в его сосредоточенном, неулыбающемся лице снимает с меня напряжение — я победила. Все на моей стороне. Я слышу, как Анджела рыдает в сборник духовных песнопений, и в доказательство того, что я победила, говорю о том, что я поняла, каким благословением было родиться почти под пологом целительной Любви Божьей. Ведь мне могло выпасть родиться буддисткой, говорю я, и дружный вздох всего шатра ласкает мне слух, и я уже не сомневаюсь, что теперь мне можно говорить все, что я захочу.
На секунду я теряю контроль над собой и начинаю цитировать вместо Писания светские стихи. Несколько тревожных секунд в голову лезут только строки «Остановившись в лесу в снежный вечер» Роберта Фроста, но я умудряюсь привязать их к выбору, стоящему перед каждым христианином. Недоумение на лицах исчезает, слышатся выкрики «аминь!». Тогда я испрашиваю прощения — у них и у Господа — и, глядя на ряды людей в зелено-белом шатре, понимаю, что победа осталась за мной. Я достигла вершины. Я создала лучшее личное свидетельство, с каким кто-либо когда-либо выступал.
Я больше чувствую, чем вижу, что рядом со мной теперь стоит отец, но не умолкаю, а — как я слышала это в церкви от него — прошу хор спеть гимн приглашения и пою вместе с ними: «Ласково, нежно Иисус призывает, призывает тебя и меня. Придите домой, придите домой. Вы, что устали, придите домой».
Мой отец так и не смог прочесть проповеди.
Пока еще звучит гимн, Бобби Данн встает со скамьи и поднимается на возвышение, за ним подходят остальные. Они обнимают меня, говорят, что понимают, говорят, что прощают меня. Потом каждый подходит к моему отцу, и я слышу, как он благодарит их за участие, говорит, что да, он знает, они будут молиться за нашу семью.
К десяти часам вечера последние верующие покинули шатер, и мы с отцом одни на возвышении. Он глядит на меня и молчит. И такого выражения на его лице я никогда прежде не видела.
— Папочка!
Я сама удивляюсь. «Папочка», детское словечко, которое я ни разу не произносила с того дня рождения, когда мне исполнилось девять. Отец поднимает левую руку и сильно бьет меня по правой щеке. Подхватывает, когда я чуть не падаю, и мы садимся рядом на ступеньках, ведущих к аналою. Он достает носовой платок, чтобы вытереть кровь у меня под глазом, где его бэйлоровское кольцо оцарапало мне кожу. Я слышу звуки, каких прежде не слышала, и понимаю, что мой отец плачет. Я тоже плачу, и сквозь слезы, смешивающиеся с кровью, почти не вижу его. Но все равно, я тянусь к нему, и только чуть-чуть удивляюсь, что он и правда туг.
Lynna Williams, «Personal Testimony»
Copyright © 1990 by Lynna Williams
Опубликовано в «Лирз»
© И.Гурова, перевод
Дейтон, Огайо
Конец сентября 1955 года
На автомобильной стоянке позади дансинг-холла уже начали хлопать дверцы, включились первые моторы, откуда-то — со двора, из соседнего переулка — донесся собачий лай. С краю, в темном углу, дожидается оркестрантский автобус, похожий на пустой черный амбар. На нем сбоку косыми алыми буквами выведена надпись: ЭРЛ ФЕРГЮСОН И ЕЮ ЛУЧШИЙ В АМЕРИКЕ ДЖАЗ.
Вдруг распахнулась дверь служебного хода, и на толстой подушке сигаретного дыма выплыл громкий смех. Опережая остальных, выходят двое в костюмах, который повыше — в клетчатом, второй — в полосатом. На ходу переговариваясь и куря, быстро идут к машинам. Остановились у темно-красного «бьюика-дайнафлоу» с брезентовым откидывающимся верхом, на котором уже выступила ночная роса. За ними потянутся остальные, по двое, по трое, перебрасываясь шутками, хлопая друг дружку по спине. Пойдут садиться в автобус. В свете фонаря над служебным ходом вьются ночные бабочки.
Из двоих тот, что меньше ростом, Билли Кокс, снял очки, дважды подышал на стекла, протер шелковым нагрудным платком в белый горошек. И протянул руку навстречу подошедшему басисту Томми.
— Хотел попрощаться до встречи в Кливленде, — говорит Томми. — После такого успеха не так-то легко будет вырваться из этого города. Или я не прав, Билли К.?
Он хохочет, блестя золотым зубом, и приглаживает великолепную шевелюру. В джазе шутят, что Томми потеет ледяной водичкой. Вот и сегодня, после трех часов сумасшедшей работы, поглядеть на него — лицо сухое, прическа волосок к волоску, галстук точно посередке — пожалуй, что и поверишь в это:
Авторитетно расставив ноги, Томми погрозил пальцем и строго произнес:
— Смотрите, чтобы у вас от успеха голова не закружилась. А то свалитесь в канаву, и с концами.
Это его дежурная прощальная шутка. Билли отмахивается от него, и он с гортанным смешком отходит к автобусу.
Билли Кокс и Эрл Фергюсон поедут к месту следующего выступления на «Разведчике», как именуется в джазе «дайнафлоу». Будут ехать всю ночь, опережая автобус не меньше чем на час. И, уже позавтракав, пристроются вздремнуть до того времени, когда он въедет во двор гостиницы и люди, одурев от урывочного сна под смех и разговоры, начнут выбираться наружу.
В машине по соседству фейерверком взрывается сипловатый женский смех. Эрл и Билли оглядываются: ну, так и есть, Красавчик Хорейс опять за свое — стоит, заглядывает в окно машины, весь изогнулся, вихляет задом и поглаживает ладонью патлы на затылке.
— Будет тебе врать-то! — слышится голос женщины. Она тоже поправляет волосы, крашеные, ярко-рыжие, отсвечивающие под фонарем.
Ее подруга на водительском месте, круглолицая, как луна, со скуки тянется послушать, принять участие в разговоре. Но с ее стороны тихо, как вор, подкрался ухмыляющийся Пу и что-то шепнул ей в ухо. Она сначала отшатнулась, а потом оборачивается к нему и слушает, облизывая губы и блестя улыбкой, рука на горле.
Билли и Эрл, наблюдая эту картину, в унисон качают головами. Билли вынул изо рта сигарету и, похлопывая себя по лацкану пиджака, говорил.
— Кое-кто, похоже, собрался тут подзадержаться.
Эрл кивает:
— Да-а, некоторые подлые нарушители намылились чесать языки и опоздать на автобус.
Действительно, случается, что кто-нибудь, разгоряченный после выступления, загуляет в компании или увяжется провожать приветливую женщину и не поспеет к отправлению автобуса. А правила тут просты: прозевал автобус и назавтра не явился на репетицию — штраф полсотни; а пропустил концерт из-за того, что опоздал на автобус или на поезд, и ты уволен. Но и в этих пределах можно неплохо поразвлечься. А потом коротать долгие часы переездов увлекательными рассказами о своих приключениях, пуская по прокуренному перегретому автобусу рассыпчатые пузырьки смеха.
Сбоку с автомобильной стоянки выруливают машины и, проезжая мимо музыкантов, коротко сигналят в знак восхищения. Эрл плавно кланяется в ответ на эту овацию и широким размахом рук показывает на своих оркестрантов, выходящих друг за дружкой из служебного хода. А потом обнимает Билли, прижимает к груди, отстраняет на расстояние вытянутой руки и тычет пальцем в его манишку — мол, вот кто виновник успеха. И вправду ведь Бейси и Эллингтона сыграли сегодня с блеском. Да и собственные композиции звучали — любо-дорого. Оркестр с первых же тактов сумел завладеть залом, народ танцевал, танцевал весь вечер без роздыха, волновалось море голов и плеч, каждое соло срывало аплодисменты, каждую новую мелодию встречали радостные возгласы, публика скакала и веселилась или медленно в обнимку переступала с ноги на ногу в мечтательном темпе блюза. И вот теперь люди опять благодарят музыкантов — кто кричит из машины, кто сигналит, кто машет рукой.
Через час все снаряжение джаз-оркестра будет уложено в багажное подбрюшье автобуса и он грузно выкатит на мостовую. Кое-кто из музыкантов уже, наверно, спит. На окраине города, может быть, с автобусом поравняется легковая машина, резко затормозит, визжа покрышками, и остановится. Оттуда вылезет кто-то из джазистов — согласно легенде, это должен быть Мак-Ти или Кролик Аусли — и, послав женщине за рулем воздушный поцелуй, широким победным шагом прошествует в автобус. Дверцы автобуса за ним закроются, ограждая его похвальбу от разоблачений, а его товарищей — от долгой ночной темноты.