Земля…
Отощавшая, отдавшая в войну и за двадцать последующих лет все, она сама ждала подмоги, она взывала к людям…
Сегодня ночью ему опять приснился прокатный цех.
Из печи выползла бело-алая, как кусок июльского солнца, болванка. Вот замирает она на рольганге, он переводит рычаг — и захватывают ее железные челюсти вальцев, крутят и мнут, прошивая насквозь черным стержнем; пот обливает лоб, шею, спину, а труба все тянется белой бесконечной кишкой, ему все жарче и тяжелей…
В той далекой теперь жизни всегда были такие горячие, как в этом сне, дни.
…Зима сорок второго. На дворе стылая, мертвая стужа, а здесь, в темных, задымленных пролетах, стальные чурки горят, источают невыносимую жару. Мастер трубопрокатного стана Николай Михайлович Лиссон получил особое задание: прокатка труб для нового оружия.
Допуски по внутреннему и наружному диаметрам жесткие — значит, переналадка стана, значит, простой. Может, на полсмены, то есть на шесть часов, а то и на всю смену.
И мастер решает катать с превышением наружного диаметра против допуска на две десятых миллиметра, потому что все равно будет обдирка на станке, токарь снимет и эту лишнюю пленочку, но зато сейчас не будет простоя, уже сегодня трубы пойдут потоком. Однако контроль обнаружил отклонение и пригрозил: «Сообщим Москве!» Известили военпреда, цеховое начальство, технологов.
Он объяснился: «Или трубы, или простой. Я считаю, что сейчас важнее дать прокат, допуск все равно снимать…»
Он был прав, это понимали все, но контроль есть контроль.
Начальник цеха кричал: «Отправлю на фронт!» Мастер отвечал: «В военкомате давно лежит мое заявление».
Строгий выговор был вынужденной ценой его правоты.
Так учился он брать на себя ответственность, если надо — рисковать. Да разве потом, и всю жизнь, она спадала с его плеч, единожды на себя принятая?
Или случай с заготовками минометных стволов, рассчитанных на стрельбу при минус сорока. Мастер предшествующей смены двадцать тонн заготовок из ценнейшей, необычно вязкой стали отправил в брак, не выдал ни одной годной трубы. Летят сроки освоения, все волнуются.
Лиссоновская смена принимала стан. Чуть поодаль военпред и цеховое начальство, они ждут. Каждый шаг, каждое движение мастера и всех его людей под взглядом настороженных глаз.
Все выспросил Лиссон у сдающего смену мастера, все просмотрел. В чем же причина неудачи? Уже был опыт, большой опыт, и он подсказывал мастеру — дело, видимо, в завышении нагрева: 1260 градусов — и вязкая сталь. Отозвал в сторону пирометриста, сказал тихо: «Надо снизить температуру…» У того в глазах страх: зарегистрируют самописцы, отступление от технологии на военном заказе пахнет не только судом… «На что ты меня толкаешь? Я не могу…»
И снова всю тяжесть решения — только на себя. Когда разогретая болванка выползла на рольганги, мастер замешкался будто бы, придержал ее там дольше положенного времени, чтобы отдала лишний жар.
И труба прошилась!
Он не поверил бы, расскажи ему кто, что взрослые люди, руководители, собравшиеся вокруг, могут так легкомысленно вести себя, кричать «Ура!», когда первая — и отличная — труба успокоилась после выхода из проката.
А начальник цеха вообще повел себя непонятно, бросившись опрометью вон из цеха. Куда побежал? Докладывать? Звонить? Вернулся он вскоре с лукошком, полным свежих, пусть из серой муки, но все равно таких вкусных пирожков — для прокатчиков. Это была очень большая награда.
А у мастера дело идет. Снова выдержка — и опять есть труба. Еще… Потом он запускает прокат с точнейшим соблюдением заданной технологии и выдает брак.
Доложил о своих предложениях. Ушли, совещались недолго, но бурно. Мастер ждал, потому что работать далее с нарушениями заданных режимов не имел права.
Принесли утвержденные изменения, и минометная труба пошла.
Не эти ли случаи припомнило заводское руководство, когда в 45-м мастер прокатного стана Первоуральского новотрубного завода Лиссон Николай Михайлович был представлен в числе двухсот других рабочих и командиров предприятия к награде?
Орден Красной Звезды, боевой орден, он получил за труд.
В трубопрокатном тоже проходила фронтовая линия.
Это теперь можно улыбнуться при словах: прошел-де огонь, воду и медные трубы. Но когда катали медные трубы для авиационных заказов, было еще тяжелее. В воздухе уже не дым и гарь, а пары, которые сродни серной кислоте. Возьмешь папиросу, а на губах сладковатый привкус окиси.
И ко всему скудное питание, хотя у прокатчиков вроде бы паек был приличный. Но ведь у каждого еще семья… Он помнит: иные умирали от истощения прямо в цехах, рядом с огненным металлом, который в этом тихом бою готовили на фашиста.
Может быть, и она, память о тех днях, жившая в душе сквозной болью, позже привела его, трубопрокатчика, к совсем иному занятию, которое так же далеко от металлургии, как его родная Белоруссия от Урала?
Дальнее, милое время…
Речка Бася — приток Прони, Проня впадает в Сож, а Сож вливается в многоводный Днепр. Течет Бася в Могилевской области, и там, на ее правом берегу, в какой-то полусотне верст от старинных русских смоленских земель, и стоит городок Чаусы в самой близи от железной дороги Рославль — Могилев.
В соседстве с Чаусами, в деревеньке Любавин, жил и крестьянствовал белорус Михаль Лиссон, единоличник, отец четверых детей — трех сынов и дочки.
Младший, Коля, не успел покрестьянствовать на отцовском наделе, разве что носил еду для батьки, шагая по проселку, через узкие полоски земли знакомых селян.
В тысяча девятьсот тридцать первом году сын, теперь уже колхозника, Коля Лиссон закончил семилетку в Чаусах и был послан на скоротечные учительские курсы. В том же году начал учить ребят и взрослых в ликбезе, а еще заведовать клубом и еще возглавлять ревизионную комиссию колхоза…
Видимо, углядели селяне в Николае что-то такое, чего он сам в себе тогда и знать не мог.
А жизнь манила еще большей ширью: газеты писали о первой пятилетке, новое слово «индустриализация» будоражило и притягивало.
Вот почему предложение приехавшего на побывку приятеля было принято — махнуть вместе с ним под Ленинград, в Колпино.
На Ижорском металлургическом заводе жаркий прокатный цех принял его, завихрил, показав в первый же день, что пот прокатчика солонее и обильнее крестьянского: как-никак там, в поле, и ветер легче, и воздух чище, и хлебушко сытнее и вкуснее, потому что материнской закваски.
Знал ли свежеиспеченный восемнадцатилетний вальцовщик Коля Лиссон, что простоит он после этого дня у прокатных станов двадцать три долгих года…
А в тридцать девятом новость, да еще какая: он, Николай Лиссон, в числе восьми специалистов, направлен из Никополя, где работал на трубном после Колпино, в долговременную командировку на Урал, в малоизвестный тогда город Первоуральск, на новотрубный завод. Надо было учиться — окончил вечерний трубопрокатный техникум. Переведенный затем в Первоуральск «на постоянно», стал устраиваться здесь основательно.
Начало войны застало его в цехе. Все пошло круче, все усложнилось сразу стократ. Прибывало с Запада и Юга оборудование, в жесткие сроки его устанавливали и осваивали.
Война принесла горе всем — не миновало оно и Николая. Старшие братья, защищая родную белорусскую землю и всю Россию, погибли. Не вынесла фашистской неволи сестра…
Такое нельзя вспоминать без комка в горле, без острой боли в сердце. И росло тогда одно, как у всех, желание: бить врага, отомстить ему за все. Он знал, что каждая раскаленная труба, прошитая его сменой на его стане, понесет огонь и гибель захватчику.
В месяцы, когда Красная Армия уже ломала хребтину фашистскому зверю, мастер трубопрокатного Николай Михайлович Лиссон был принят в члены ВКП(б). Шел август сорок третьего. И снова заявление в военкомат с просьбой зачислить в Уральский добровольческий танковый корпус. Сначала обнадежили, но когда узнал об отправке корпуса, понял, что просьба отклонена вновь.