— Да, куда?
— К Давыдюку, — сказал я, — и только к нему. Вы его знаете?
— Я всех знаю в нашем отделе.
Опять — холл, лифт, пустынный длинный коридор, третий этаж. Как–то они все раскиданы по разным этажам, для конспирации, что ли?
Давыдюк Викентий Гаврилович — в списке номер три — багроволикий грузный мужчина, со стекающими по коже к шее склеротическими трещинками, лысый, потный, одышливый. Такому взять больничный — раз плюнуть. Узнав, кто я, неприязненно хмыкнул и велел подождать в коридоре, пока он освободится. Занят Давыдюк был тем, что с глубокомысленным видом стоял у вакуумного насоса и стряхивал на него пепел от сигареты. Ничего не поделаешь, вышли мы с Шурой в коридор и сели на два стульчика под табличкой «Не курить».
— А я закурю, — сказал я. — Урна ведь — вот она.
— Курите. Здесь все курят… Ух, не люблю я этого Давыдюка!
— Почему, Шурочка?
— Не называйте меня Шурочкой, пожалуйста… Не люблю, и все. Он противный. Строит вечно из себя неизвестно кого. Недаром от него жена сбежала.
— Так и сбежала?
— Сбежала с одним приезжим вроде вас. Это он такой паровоз, а она очень красивая и обходительная. Молодая. Это его вторая жена, а первую он уморил.
— Как это?
Шура поморщилась:
— Как, как. Как жен умаривают. Пыхтел, пыхтел, ныл, ныл, а потом взял и уморил.
— Газом, что ли? — ужаснулся я.
— Вы все подсмеиваетесь, Виктор Андреевич, ну и ладно. Я почему–то на вас не сержусь. Странно, да? Вчера вы мне казались тоже очень противным, а сегодня — ничего. Между прочим, все ваши московские шпильки не достигают цели, если иметь в виду меня.
— Какие шпильки, Шурочка?
— А такие, что вы считаете меня глупенькой. Многие так считали, да ошиблись. Нельзя судить только по возрасту. Я такое понимаю, чего вы, может, не понимаете… Вот я все, например, поняла, зачем вы приехали.
— Зачем?
— Вы решили, что наш отдел, или группа Капитанова, посылает в Москву бракованные узлы. И хотите это доказать. Так?
Я с уважением кивнул:
— Шура, не буду скрывать, я приехал именно за этим. Но доказать очень трудно, почти невозможно. Такая закавыка. Нужна специальная экспертиза, а для того чтобы она была проделана, нужен весомый повод. У нас пока подозрения. Больше ничего.
Шура помолчала и сказала тихо, как говорят о самом секретном, большом, невозможном:
— Как вам не совестно, Виктор Андреевич! Вы подозреваете в жульничестве самых честнейших людей.
И я ответил так же тихо, глядя в ее ясные обреченные глаза, в эти безгрешные зеркала:
— Я не подозреваю, я — уверен. Ты, Шура, не представляешь, какие чудеса случаются в мире. Он не так еще хорош, как хочется. В нем идут войны и голодают дети, любимые предают любимых, а честнейшие прячут в карманах потные, ворованные пятаки. Это бывает.
Она побледнела, взлетели ее руки, упали на колени, и светлое лицо на миг осунулось, подурнело. В нем проступил облик той женщины, которая когда–нибудь ляжет в гроб.
— Вам, наверное, очень тяжело жить, — вздохнула она, упираясь взглядом в пол.
— Мне хорошо жить! — ответил я.
Зряшный разговор, пустой, никчемный. Что это на меня накатило. Из той дали, куда мы неожиданно шагнули, трудно было возвращаться в казенный коридор…
Со стороны лифта показался худенький мальчик.
Это был я. Впервые я увидел себя так отчетливо. На ногах прохудившиеся сандалии, в руке — прутик. Прыщики на лбу. Это старость моя мелькнула. Да, да, я понял. Галлюцинации, связанные с детством, — верный признак.
Наступит время, когда я напрочь забуду середину жизни, и расцветет, как наяву, сад далекого прошлого, милые образы вернутся из Леты. Я их всех обниму, моих дорогих родителей, мальчишек, усну в детской кроватке, переживу заново незлые обиды и посмеюсь прежним невинным смехом. Но не сейчас же, не здесь.
Сощурил глаза, и мальчик с прутиком растворился, исчез в стене.
— Ладно, — сказал я. — Не принимай мои слова всерьез, Шура.
Что бы мы еще наговорили в чудную эту минуту друг другу — неизвестно; появился освободившийся от стряхивания пепла Давыдюк.
Подходя, он строго глядел на свои ручные часы.
— В вашем распоряжении десять минут, товарищ.
— Уложусь, — заверил я. — Шура, прогуляйся покамест.
Девушка безропотно подчинилась. Джинсы в обтяжку на выпуклых бедрах, раскачивающаяся походка — ох, помучит кого–то мой новый приятель.
Давыдюк взгромоздился на Шурочкин стульчик — хрустнул деревянный.
— Слушаю вас, товарищ.
— Это я вас слушаю, Викентий Гаврилович. Специально прибыл послушать. Вы нашего коллегу Мальцева шибко обидели, он теперь ехать отказывается сюда. И тем не менее утверждает, что именно вы гоните брак. Лично.
— Чего? — одышка, отпустившая было Давыдюка, возникла снова свистящим хрипом. Неприятно, когда человек неподвижно сидит, а дышит со свистом.