— Еду к хозяину.
Хозяином он называет командира дивизии, того грузного подполковника с одутловатым лицом, по заданию которого он так лихо контратаковал немцев в новогоднее утро.
Я молча беру карабин.
— Оставайся с комиссаром, — приказывает Симоненко.
Он возвращается к вечеру в отличном расположении духа. По его распоряжению я вызываю командиров батальонов, командиров спецподразделений, штабное начальство, приглашаю оперуполномоченного Милютина. Симоненко проводит совещание. Насколько я могу уразуметь, нам предстоит переброска на другой участок фронта и большие наступательные бои.
Немедленно после этого совещания Худяков вызывает в штаб полка политработников. Спокойным тоном, как хороший учитель, он говорит, что надо усилить политико-воспитательную работу, так как наши отдельные неудачи деморализующе подействовали на бойцов, а нас ожидают новые серьезные испытания.
Пока я сижу с Худяковым в штабе, Симоненко успевает подзаправиться. Подзаправиться в буквальном смысле: от него за несколько шагов несет бензином, точнее, немецкой горючей смесью спирта и бензина.
Симоненко вновь весел, шутит, в его глазах снова чертики.
— Отойди, адъютант, взорвусь, — предупреждает он, вставляя в рот немецкую сигарету и поднося к ней огонек зажигалки, тоже немецкой.
Худяков укоризненно качает головой.
— Опять дань разведчиков?
— Ясно… Адъютант же у нас спит, — с усмешкой отвечает Симоненко.
Это камешек в мой огород. Днем я отказался от поездки в тыл с нашим начпродом Рогачом, симпатичным парнем с подбритыми бровями, который обещал снабдить меня «горилкой» и военторговскими папиросами для командования. Я, возможно, и поехал бы, да побоялся новых нареканий Симоненко, что меня нет под руками в нужный момент…
Выступление батальонов назначено на 21.00. Штаб полка должен сняться с места через час после их ухода. Без четверти девять Симоненко посылает меня узнать, готовы ли подразделения к маршу.
Выхожу из избы. В воздухе морозный туман. На улице обычная сутолока построения. Покрикивают простуженными голосами командиры.
Подражая Симоненко, я тоже кричу:
— Комбат-один!
Меня подозрительно оглядывают в темноте.
— Комбат-один! — повторяю я громче.
— Я… В чем дело? — отзывается в хвосте строящейся колонны низкий голос.
— Готовы ли люди к маршу? — строго спрашиваю я, подходя.
— Так точно, — отвечает комбат, силясь разглядеть меня в тумане.
Я шагаю дальше и снова кричу:
— Комбат-два… Готовы ли к маршу?
— Готов! — весело отвечает звонкий голос. Иду дальше и снова уверенно спрашиваю:
— Комбат-три! Готов ли?
— Это еще кто такой? — раздается рядом хриплый медлительный голос высокого, затянутого в портупею человека.
— Адъютант командира полка… Вы комбат-три?..
— Знаешь, что, адъютант… Катись-ка ты к дьяволу, — раздраженно говорит высокий.
— Готов ли ваш батальон к маршу? — потише, но столь же строго спрашиваю я.
Откровенно, я просто побаиваюсь, что, спрашивай я нормальным человеческим тоном, меня не захотят слушать.
— Готов, готов… Да научитесь обращаться по форме, — отходя, желчно произносит командир третьего батальона.
Возвращаюсь в дом и докладываю, что все готовы.
— Добре, — отвечает Симоненко.
Он и Худяков пьют чай. Минут через двадцать снова выхожу узнать, выступил ли последний бетальон. На улице все тот же туман и сутолока построения.
Не решаясь больше тревожить желчного комбата-три, я обращаюсь к одному из бойцов:
— Вы третьего батальона?
— Кажись, третьего.
Колонна и в ней боец, ответивший мне, трогаются.
Прихожу и сообщаю Симоненко, что третий батальон выступает.
Через полчаса Симоненко сам выходит наружу. Возвращается разъяренный.
— Адъютант!
— Я!
— Ты что арапа заправляешь? Третий батальон еще стоит!