И Ловля оставил недоумевающего капельмейстера. Тот ускорил шаги. Лучше всех обо всем знает Гулида. А Гулида, наверное, в околотке.
Но у самого почти околотка, откуда-то сбоку, вывернулся круглый стрелок. Стрелок всем телом налетел на капельмейстера, чуть не сшиб с ног, откачнулся, взглянул дико и понесся вдоль изб. А в руке — винтовка.
Дрожь пошла по телу капельмейстера. Подпрыгивая, пустился он к околотку. Там Гулида, только что сорвав банк, упрятывал в кошель выигранные рубли.
Капельмейстер проговорил, задыхаясь:
— В деревне… что-то…
Врач Ширмак протянул тонкую и потную руку.
— Эге! Да вы взволнованы… Уж не сочинили ли чего-нибудь новенького?
— Да нет… Полковник ускакал — и поручик Таульберг…
В этот момент невдалеке раздался выстрел. Гулида вздрогнул и выронил кошель. Серебряные рубли рассыпались по полу. Гулида ползал, дрожащими руками подбирая рубли.
Вскочил. Круглый стрелок шагнул в избу, протянул правую руку врачу. Указательный палец на руке отстрелен.
— Немец ранил, — сказал стрелок, улыбаясь глупо.
Гулида выскочил из избы; забежал во двор; вспрыгнул на обозную кобылу; крепко сжал дрожащими икрами облезлые гнедые, в яблоках, бока; руками охватил дряблую шею кобылы и, болтая локтями, пятками и головой, подкидывая тощим задом, пронесся по деревне с криком:
— Братцы! Германский шпион предал нас! Немцев с гати навел!
Из-за изб выскакивали стрелки. Рты разинуты, в глазах туман, дула винтовок торчат в воздух, посылают пули.
Офицеры сбились в избе. Немногие выскочили на улицу. Подпоручик Ловля влез на плетень, охватив рукой дерево; набрал воздуху в легкие, чтобы крикнуть: «Смирно!» И крикнул:
— Ряды вздвой!
Схватился за голову, шлепнулся наземь и уперся широкой спиной о ломающийся плетень. А мимо проскакивали стрелки.
— Отрезали! Окружили!
Стрелки на бегу спотыкались, падали, думая, что уже они убиты, вставали и снова падали, и вновь воскресали из мертвых.
Как во время великого боя набивались стрелки в полковой околоток.
Колючая фигура врача ласково изгибалась среди раненых и контуженных.
— Ты, братец, ничего не слышишь?
— Так точно, ваше благородие, ничего не слышу.
— Ах, ты…
И колючие костяшки уже бьют по лицу.
Капельмейстер дергал врача за локоть.
— Господин врач… Меня убить могут. Я не хочу.
— Оставьте!
И врач уже разглядывал коричневый нагар на пальцевом суставе стрелка.
— Самострел!
Краска просквозила на тонкой коже докторского лица. Глаза прокалывают стрелка.
Капельмейстер прижался к стене. Никто не поймет: не тела толстого жалко. А в теле — талант, дар божий. Залетит пуля в тело, убьет талант.
Врач толкнул капельмейстера:
— Не мешайте! Прошу вас убедительнейше — уходите отсюда или…
Капельмейстер отодрал тело от стены и, подталкиваемый в бок, в спину, в живот, пробрался к двери, прыгнул с крыльца и завяз ногой в канаве.
И показалось тут капельмейстеру, что он — деревенская девка, сдуру залезшая в болото.
— Ой, тошнехонько! — завопил капельмейстер тонким голоском. — Ой, девушки! Тоню!
А уже на другом конце деревни увидели гнедого коня командира полка.
Полковник Будакович вскакал в деревню, опрокинул не успевших увернуться стрелков, остановил коня возле подпоручика Ловли.
Ловля подбежал, тяжело шевеля ногами, приложил руку к козырьку — что сказать? — и отрапортовал:
— Во время дежурства в шестом стрелковом полку никаких происшествий не случилось.
И сделал ударение на «не».
Все смешалось, сплелось, перепуталось в деревне Емелистье. Кет Гулиды, чтобы разъяснить. А полковник Будакович молчит. Никого не наказал. Приказал только военными кордонами окружить деревню, никого не выпускать, никого не впускать. Одному Ловле полковник рассказал все.
Рыжая фигура подпоручика вытянулась перед ним в штабе полка. Полковник Будакович постукивал по столу пальцами, а на столе — германская каска, и в дыру, сквозь которую достигла острая сталь человеческой головы, вставлена свеча.