Оказалось, он проспал лишь немногим более суток! Был понедельник…
Андрей опустился на чей-то чемодан, и какая-то женщина толкала его в спину и зло кричала ему что-то, потому что это был ее чемодан и еще потому, что ей не было дела ни до Андрея, ни до того, что произошло с ним. И людям, которые торопливо текли куда-то мимо, тоже не было никакого дела. Андрей не мог ни сказать, ни закричать, ни объяснить им того, что случилось.
Когда прошло потрясение первых минут. Андрей, неожиданно для себя, не почувствовал ни разочарования, ни досады. А где-то в душе поднималась даже трусливая радость, что все обошлось. И этот мир, эти люди, которых он с таким легким сердцем собирался было покинуть, показались ему теперь дороже всех грядущих эпох и миров. Во всяком случае, теперь Андрей знал одно — он не сумел бы заставить себя повторить все это еще раз.
Но тут он вспомнил о Веташевской, и на душе у него заскребли кошки. И вообще. что теперь будет! Если она успела уже войти в кабинет, он погиб! И тут началась гонка между Андреем, судорожно пробиравшимся сквозь толпу на привокзальную площадь к такси, и Веташевской, которая в эту минуту не спеша поднималась по широкой лестнице. Она отвечала на приветствия, время от времени останавливаясь, чтобы благосклонно сказать то одному, то другому несколько снисходительных слов.
Когда Андрей, наконец, подбежал к машине, длинная очередь с детьми и чемоданами взревела от ярости. И снова бесполезны были слова и беспомощны жесты, люди кричали что-то ему в лицо и размахивали руками. Когда в конце концов он сел в такси, минутная стрелка на больших привокзальных часах заметно продвинулась вправо, приближаясь, а может уже перейдя ту точку, которая должна была оказаться роковой. В тот момент, когда Андрей хлопнул дверцей машины, Веташевская переступила порог своего кабинета.
Взбегая по лестнице, Андрей слышал, как громко стучало его сердце, а знакомые белые ступени, казалось, вытягивались вверх, и он никак не мог добежать до площадки. То, что он увидел, распахнув дверь кабинета, походило на страшный сон. Там сидели завкадрами, директор, а Веташевская, с лицом, покрытым красными пятнами, показывала им портрет. Еще издали Андрей увидел ослиные уши. Одно торчком, другое — опущенное.
Но почему-то никто даже не посмотрел в его сторону. А когда Андрей захотел сказать, крикнуть им что-то, он почувствовал только, как шевелятся его губы, но голоса не было.
В ту же секунду, похолодев, он начал понимать, почему никто на него не смотрит. На ковре, там, где должны были быть его ноги, ног не было. Он протянул руки, но не увидел их. Не было его тела. Не был его вообще. Но он не успел даже удивиться этому, потому что откуда-то сверху опять повалили густые черные хлопья…
Андрей лежал на возвышении, в центре круглой бетонированной камеры глубоко под землей. Он не был живым и не бы мертвым. На лбу у него выступил иней.
Он проснется через двести лет.