А второй отец зятя — большой начальник или бизнесмен. Хуй его знает, кто он на самом деле. Босс какой-то. Толстый такой, как боров, и всем вечно недовольный. Нажрался за столом и сидит слюни пускает. Потом начинает хрюкать, после рычать.
Кому такое понравится? Тем более на поминках.
Я ему говорю, когда выпили уже прилично: «Ты кончай тут, слушай, ядом дышать. Люди сидят культурно поминают, а ты хуйней страдаешь — хрюкаешь, рычишь, слюни пускаешь. Неприятно на тебя глядеть даже со стороны. Вроде, солидный человек.»
Не перестал, братан. Неа… Не доходит до животного. Тогда я подскакиваю — раз ему в ебальник. Толстомордый такой, прикинь, угрюмый. Ну, скотина натуральная. Набычившись так сидит и тяжело дышит, падла. Только бубнит недовольно: бу-бу-бу…
Залил ему, братан, морду кровью. Он встать не может. Пузо-то огромное, и жопу оторвать не в силах. Я воспользовался. Еще ему по харе — бам-бам… ебать ту Люсю! Он только му-му… Му-му ебет, короче. И шуршит, как хуй в коробке. Ах, ты, бутер, думаю, свинья ебаная, ты хер за мясо не считаешь! Все мы люди. У меня тоже батя был младший сержант Золотых. Он геройски погиб в бою под Яйцевым. Брательника моего убили старшего. Его ребята-каратисты отоварили. Отбили печень, почки. Изо рта у него пахло гнилью перед смертью.
Теперь жизнь эта все веселей. Раньше все было дешево, а на хуй мне эта свобода?
А этот боров, слушай, все шуршит что-то непонятное. Ну, думаю, мразь! Тут народ поминает, а он все портит, тварюга.
Так получи же! Хрясь! Тресь! После еще бутылкой по кумполу. Короче, в итоге он отключился. Верке, моей сеструхе, было уже хорошо. Нинка, дочка, в ауте. Зятя искать негде. А первый отец зятя, Захарыч, наш человек, ходил на голове и рассказывал прикольные байки исключительно матом.
Тогда я хватаю со стола нож и ну этого босса ковырять. Колол, колол, а рука устала. Жир так и брызгал.
Братан, веришь-нет, я кромсал его, резал на части, отрезал щеки, нос, уши — все кидал в общак на закусь. Пойми, пойла-то оставалось еще много, а со жратвой было плохо. Пожалели бабы денег.
Эх, выколол ему, скоту, глаза, кастрировал чорта и в оконцовке подпалил урода…
Я приехал к Заморочкину, которого не видел сто лет. Мы выпили. Говорить собственно было не о чем. Скука. Выпили еще. Заморочкин стал жаловаться: сыну пять лет, а он не сказал еще ни слова.
Я утешил: ничего мол, композитор Драгомыжский тоже до шестилет молчал, все думали, что идиот растет, а первой его фразой было: «Эх, съел бы я сейчас грибочков.» Поел и тут же начал сочинять гениальную музыку.
Друг мой скучал — дела шли плохо. Увлекся салутаном да эйфедрином. Посадил печень, сердце. Он довольно быстро напился и ушел спать на четвереньках.
Мы с женой друга допили эту водку «Звезда России». Она ничего, мягкая. По телику показывали какие-то мерзкие хари. Потом дрочились остопиздевшие Леонтьев, Киркоров, Маккартни. Я одел бутылку пива из горла и думаю: «Ебаная Настя!». Что делать, если моя увлеклась серьезно зоофилией. Я не осуждаю, ни боже мой. Пусть. Ее дела. Бывает. У каждого свои убеждения.
Я осмотрелся. Увидел, что жена Заморочкина куда-то свалила. Пить больше было нечего. Скука. Тоска зеленая. Надо было линять пока еще трамваи ходили.
Олег Разумовский.
В День независимости мы сидели с бывшим переводчиком Филей в сквере возле бронзового Осла (советские солдаты привезли его с дачи Геринга и подарили детям) и мирно беседовали.
Филя после того как гавкнуло пиздой его издательство из-за ебаного дефолта (верхушка-то обогатилась, понастроили, суки, особняков, а мелкая сошка, как обычно, в пролете) ушел в сторожа, забил болт на английский, пил исключительно паленую водяру и поносил все на свете. Да и делом подкреплял свою независимость: мог поссать в открытую где угодно.
Сидим мы, короче, пьем и вдруг чуем какой-то чуждый нам аромат дорогого парфюма. Отрываем глаза от левака на лавке и видим группу чиновников во главе с самим губернатором Похеровым. Они мимо канают и давят на нас неслабого косяка. И тут мы с другом непроизвольно начинаем вдруг блевать самым наглым образом. Она «Свобода» хоть и ничего среди паленых, но тут ее оказалось слишком много.
А что же чиновники? Да все нормально. Быстрым шагом прошли мимо, брезгливо отвернув носы. Только солидный мент полковник подбежал к нам и сделал замечание. Типа аккуратней надо. Мы хором послали его на хуй.
После того как мы с Филей харч кинули, «Свобода» у нас скончалась и надо было брать еще пузырь. А когда возвращались от левых бабок, вижу, вдруг сидит у Осла бывший майор КГБ. Он нас с Филей в свое время щемил за всякую хуйню. Сейчас этот товарищ комитетчик сбичевался в конец. Вид у него стал как у меня почти в былые годы — длинные патлы, рваные джинсы, грязные руки. Он здесь в сквере собирает бутылки, а потом покупает сэм и давит его из горла. Ишак помоечный.
Я подошел к ублюдку и, ни слова не говоря, въебал черту по постылой роже. Бич даже не дернулся, сжался только весь. Тут Филя подлетел и дал ему с ноги.
КГБ, где оно на хуй? А мы — вот они. Пьем левую «свободу».
Какая-то баба с толстой жопой и хитрой мордой села посрать прямо у фонтана, грозя дать пиздюлей начальству. Шел старик в обносках с хуем наружу. Так он протестовал по-своему против войны в Чечне. Молодые совсем девчонки пили баночное пиво и громко ругались матом, как бы открыто бросая вызов обществу.
Я выпил из горла пол бутылки водки и прямо в одежде прыгнул в фонтан. Искупался с большим удовольствием, послал всех конкретно на хуй, а потом снял по ходу поддатую худую шкуру. Вернее она сама меня зацепила. Кричит: «Эй, ты, хуила с Нижнего Тагила, соси сюда!» Я подошел, дал ей по голове, затащил в телефонную будку и стал ебать в стояка. И пока занимался этим веселым делом, видел, что происходит в ебаной реальности.
Какой-то задроченный растерзанный уебок орал блядским голосом: «Ебаная Россия!» Я заметил, кстати, что на смену пресловутому совку, который во всю отсасывал у системы, пришел отстойный россиянин, который вечно недоволен властью.
Праздник продолжался и набирал силу.
Клево прикинутый пацан подошел к ларьку и, не желая ждать продавца, врезал в стекло кулаком. Взял бутылку пива и спокойно удалился. Высокая пьяная девушка-милиционер с длинной дубинкой у пояса и глупой улыбкой во весь блядский рот тащила маленького плюгавенького и совершенно отвязанного мусора. Трое обдолбанных юнцов врезались на своей новой «Ауди» в бетонный столб. Вся троица прямо в морг. Возле гостиницы «Россия» киллер не спеша целился в бизнесмена, выходящего из забитого бабами и бабками джипа.
Я быстренько доебал шалаву и кинулся в толпу, которая к этому моменту охуев от «Свободы» громила магазины, жгла машины и пиздила буржуев.
Праздник был в разгаре. Я сам разбил витрину модного бутика «Леди Гамильтон», хозяйка которого недавно унизила меня. Просто оскорбила. Эта кобыла в модном прикиде, с которой я учился в школе, считала меня неудачником, потому что я так и не сделал деньги. Сучара.
Какая-то молодая незнакомая поросль, называющая себя «Левые демоны», энергично скандировала: «Бей скинов, просто пизди! Свастика хуйня, спасай Россию!»
Чуть позже, ближе к вечеру я подловил в темной подворотне солидняка в дорогом костюме. Порезал его весь в лоскуты. Хотелось, не скрою, взорвать какой-нибудь особнячок, отомстить, бля, за Филю, который давно уже был в ауте, но не было с собой ни грамма тротила.
Очнулся утром на трамвайной остановке. Пришедшие в себя граждане, хмуро спешили на работу, с трудом припоминая вчерашнее. Посмотрел на себя — ох, ни хуя себе! Ни куртки, ни ботинок. Так босиком и пошел до дома.
Олег Разумовский.
Она крепко схватила меня за яйца в подворотне возле модного пивняка «Кружка», где оттопыривались центровые маргиналы. Не глупые, порой талантливые молодые люди, выкинутые на обочину жизни проклятым сообществом злостных обывателей, карательных органов и нерезаных еще буржуев.
Мы пили все что имелось в наличии в то чумное время: вечное вино Анапка, роковой портвешок «777», крутую водку «Черная смерть» с черепом на баночке, предательский напиток «Макбет» и белорусскую отраву «Малина», после которой вас трясет болотная лихорадка и конкретно глючит. Мы бухали в подъездах, в подвалах, на кладбище(иногда ночью), на всяких лавках, опасаясь ментов, в котельнях и на многочисленных запущенных хатах.
В «Кружке» Чума напилась в жопу и заснула прямо на столе. Никто ей там слова не сказал. Она уже однажды навела тут порядок, то есть разнесла все помещение и наразбивала хуеву тучу посуды. Пиздила бутылками и кружками обслугу, которая пыталась сделать ей замечание. Потом они поняли, что ее лучше не трогать.
Да поебать! Кругом рушились устои, вымирала нация, борзели менты, жирели и наглели чиновники, глумились буржуи. Многие из нас выпали тогда в осадок, а тех кто приподнимался мочили в подъездах, взрывали в тачках. Такие как мы выродки, прозванные с чъей-то легкой руки птеродактилями, плотно садились на стакан или иглу, спускали последнее или даже проссывали квартиры за ящик водки. Но все было абсолютно по хую. Мы не хотели замечать ебаную реальность. Слушали Нирвану, Моторхед, Эксплойтид, Мэрлин Мэнсона. Тусовались в " Бешеной лошади» или «Пиковой даме». Опускались. Попадали в дурку. Бичивали. Умирали.
Когда Чума проснулась, я отвез ее к себе домой, в свою разъебанную хрущебу. Она выпила из горла бутылку паленой «Столичной», съела упаковку Родедорма и конкретно охуела. Что она творила. Это было нечто. Чума орала, как потерпевшая. Выла и причитала, будто буйно помешанная. Разорвала на себе одежду и раздолбала в конец мою итак расхуяченную напрочь хату с жалкими остатками еще советской мебели. Кричала «хайль Гитлер» и хотела сделать себе харакири тупым кухонным ножом. Металась по комнате и с грохотом падала на пол. В своей буйной дикости была похожа на Валькирию, только гораздо круче, учитывая наши чумовые реалии. Я боялся, что она скинится с балкона и поэтому дал ей хороших пиздюлей и пинками спустил с лестницы.
Она мне это припомнила. Дождалась, сучка, когда я вышел на улицу и въебала сзади по башке приличной железкой. Я истекал кровью, но решил не сдаваться. Кое-как доканал до больнички. Голову мне зашили без всякой анастезии. Я стал действительно какой-то бесчувственный. Станещь тут при такой жизни. В палате съел чей-то лимон прямо с кожурой. Ребята пожалели меня, угостили водкой «Ни шагу назад» с портретом Сталина и салом. Я взбодрился и смылся из больницы через задний проход.
С окровавленной перевязанной башкой я носился по городу, как легендарный Щорс. Птеродактили меня неслабо поддержали и морально и пойлом. Да мне поебать! У меня крепкие гены. Дед мой прошел всю финскую. Оба родителя воевали в Сталинграде, а отец еще дошел до Берлина. Дядька служил в НКВД и участвовал в расстреле польских офицеров в Катыне. Потом защищал Брест и партизанил на Смоленщине. Тетка была снайпершей. Под Кенигсбергом в лесу вступила в поединок с немецким снайпером-ассом и победила. Я говорю, у меня та еще родня. И вся моя жизненная дорога покрыта трупами безвременно рухнувших товарищей. Нас нещадно косила чума эпохи.
Несколько суток я охуевал в центре с пробитой башкой. Чистые граждане мной брезговали, зато бичи уважали и угощали последним сэмом. Случалось до меня доебывалась всякая шпана, но все кончалось как-то удачно для меня и хуево для них. Однажды напали менты. Пытались хлопнуть, как обычно, не за хуй. Я вырубил двоих, конечно, но они вызвали подкрепление и дубинкой сломали мне руку. Отбили почки. и на время испортили настроение.
Чума, как выяснилось позже, искала меня по всему городу. Странно, что мы не пересеклись, но бывает. Она жрала свои чумовые колеса носилась повсюду, как охуевшая ведьма. По ходу попала под машину, получила сотрясение, вскрылась мойкой, вызвала себе «шестую бригаду» и отметилась в «дурке», сдернула оттуда, ширнулась на халяву «геранью», отпиздила в трамвае по ходу какую-то пожилую гражданку совершенно не при делах и в оконцовке сломала ногу.