Потом девушка обрадовала Нур-ад-дина, показав унесенные из отцовской сокровищницы драгоценные камни, золото и серебро из того, что было легко на вес и дорого ценилось.
Влюбленные плыли с попутным ветром до города Искандарии. Когда их корабль пристал в гавани, Нур-ад-дин сошел на берег, привязал судно к камню из Камней Сукновалов. Взяв немного сокровищ, он отправился в город, сказав возлюбленной: «Посиди, о госпожа, на корабле, пока я не войду с тобой в Искандарию так, как люблю и желаю». И девушка молвила: «Не медли, так как медлительность в делах оставляет после себя раскаяние».
Юноша поспешил в дом старика-москательщика, чтобы взять на время у его жены для Мариам покрывало, одежду, башмаки и изар, какие обычны для женщин Искандарии. И не знал он о том, чего не предусмотрел из превратностей рока, отца дивного дива.
Вот что было с Нур-ад-дином и Мариам-кушачницей. Что же касается ее отца, царя Афранджи, то утром он хватился дочери, но не нашел. Слуги на расспросы господина отвечали в один голос, что ночью царевна пошла в церковь, после этого ее никто не видел. Вдруг под стенами дворца раздались крики. На вопрос правителя «Что случилось?» слуги ответили: «Ваше величество, ваш корабль пропал, тела матросов нашли на берегу. Кроме того, ворота церкви, ведущие к пристани, открыты, и пленник-мусульманин, прислуживавший в ней, тоже исчез». — «Если мой корабль, что был в море, пропал, то моя дочь Мариам на нем, без сомнения!» — воскликнул царь.
Он позвал начальника гавани и закричал: «Клянусь Мессией и истинной верой, если ты сейчас же не настигнешь с войсками мой корабль и не приведешь его и тех, кто на нем, я велю казнить тебя!». Начальник гавани, выбежав из дворца, призвал старуху из церкви и спросил: «Что ты слышала от пленника, который был у тебя, о его стране, и из какой он страны?» — «Он говорил: “Я из города Искандарии”», — ответила женщина.
Начальник гавани тотчас велел матросам ставить мачты и поднимать паруса. Корабли их плыли ночью и днем до тех пор, пока не достигли берега, где стояла Искандария. Среди франков был тот кривой и хромой визирь, который хитростью выкупил Мариам у Нур-ад-дина. Увидев корабль своего правителя, он вместе с сотней франкских бойцов напал на судно, но на корабле была лишь Ситт-Мариам. Захватив девушку и корабль, они направились в обратный путь, в страну румов. С попутным ветром добрались франки до города Афранджи, где Мариам предстала пред очи отца своего, восседавшего на престоле.
«Горе тебе, о обманщица! Как ты оставила веру отцов и дедов и крепость Мессии, на которую следует опираться, и последовала вере бродяг (он разумел веру ислама), что поднялись с мечом наперекор кресту и идолам?» — вскричал царь. — «Нет за мной вины, — ответила девушка. — Я вышла ночью в церковь, чтобы испросить благодати у Божьей матери, а когда я погрузилась в молитву, мусульманские воры вдруг напали на меня, заткнули мне рот, крепко меня связали, принесли на корабль и повезли в свою сторону. Я обманула их, говорила с ними об их вере, пока они не развязали меня. Я была счастлива, что твои люди освободили меня. Клянусь Мессией и истинной верой, клянусь крестом и тем, кто был на нем распят, я радовалась тому, что вырвалась из мусульманского плена». — «Ты лжешь, о распутница, о развратница! — кричал отец. — Клянусь тем, что стоит в ясном Евангелии из ниспосланных запрещений и разрешений, я неизбежно убью тебя».
Царь приказал убить Мариам и распять ее на воротах дворца, но в это время вошел к нему кривой визирь (он давно был охвачен любовью к Мариам) и сказал: «О царь, не убивай ее и жени меня на ней. Я сгораю от желания, но не войду к твоей дочери прежде, чем построю ей дворец из крепкого камня, самый высокий, какой только строят, так что никакой вор не сможет взобраться на его крышу. А когда закончится строительство, у ворот этого дворца я принесу в жертву Мессии от меня и от нее тридцать мусульман». Царь разрешил визирю жениться на Мариам и начать строительство дворца, подходящего для строптивицы.
Вот что было с царевной Мариам, ее отцом и кривым визирем. Что же касается Нур-ад-дина и старика-москательщика, то когда юноша взял у жены москательщика на время изар, покрывало, башмаки и одежду — такую, как одежда женщин Искандарии, и вернулся к морю, он не нашел на месте корабля, на борту которого оставил любимую.
Купеческий сын зарыдал горючими слезами и прошептал:
Молодой человек брел по берегу, оглядываясь на людей и вопрошая: «В чем же дело?»
Люди ответили: «О сынок, пришел в нашу гавань корабль франков с войском, и захватили они корабль, стоявший там на якоре, вместе с теми, кто был на судне, и спокойно уехали в свою страну».
«О мусульмане, нет больше у города Искандарии чести, раз франки вступают в него, похищают людей и спокойно возвращаются в свою страну, и не выходит за ними никто из мусульман или из воинов нападающих!» — вскричал Нур-ад-дин и упал без чувств. Когда он очнулся, люди расспросили о его деле, и юноша поведал свою историю от начала и до конца. Когда люди поняли, в чем дело, всякий начал его бранить и говорить ему: «Почему ты хотел увести ее с корабля только в изаре и покрывале?». И все говорили ему слова мучительные, а некоторые говорили: «Оставьте его, достаточно с него того, что с ним случилось». От горьких слов Нур-ад-дин вновь впал в беспамятство.
В это время к толпе подошел старик-москательщик, увидев лежащего на земле юношу, он привел его в чувства и расспросил о случившемся.
«Дядюшка, — ответил Нур-ад-дин, — невольницу, которую у меня выкупили хитростью, я, вытерпев многие лишения и тяготы, привез сюда и, оставив на корабле, отправился к тебе, чтобы взять у твоей жены вещи для нее. Пока я отсутствовал, прибыли франки и, захватив судно вместе с невольницей, спокойно уехали восвояси»
Омрачили эти слова москательщика. «О дитя мое, — воскликнул он, — отчего ты не увез ее с корабля в город без изара? Но теперь не помогут слова! Вставай, дитя мое, и пойдем в город — может быть, Аллах наделит тебя невольницей прекраснее, чем та, и ты забудешь о первой девушке. Слава Аллаху, ты не понес убытков из-за нее, а наоборот, получил большую прибыль! И знай, о дитя мое, что соединение и разъединение — в руках владыки возвышающегося». — «Клянусь Аллахом, дядюшка, — воскликнул Нур-ад-дин, — я никак не могу забыть о ней и не перестану ее искать, хотя бы мне пришлось выпить из-за нее чашу смерти». — «О дитя мое, что ты задумал?» — спросил старик.
«Я намерен вернуться в страну румов, вступить в город Афранджу, подвергнуть свою душу опасностям, и дело либо удастся, либо не удастся», — ответил влюбленный юноша». — «О дитя мое, — молвил москательщик, — люди говорят: “Не всякий раз останется цел кувшин”. И если в первый раз ты уцелел, то в этот раз можешь погибнуть». — «Дядюшка, — сказал Нур-ад-дин, — позволь мне поехать и погибнуть из-за любви к ней, чем жить, оставив ее в пытке и смущении».
А по воле судьбы в это время из гавани отплывал корабль. Нур-ад-дин поднялся на борт и отправился на этом судне в море. В дороге на них напали франки, и купеческий сын вновь оказался в плену. Юношу вместе с другими полоненными привели к правителю Афранджи. Царь, исполняя обет, велел умертвить пленных мусульман. Палач же пожалел молодость и пригожесть Нур-ад-дина и оставил его казнь напоследок.
Отец Мариам узнал юношу и закричал: «Не ты ли тот мальчишка, что был среди захваченных ранее и которого я отдал в прислужники церкви?» — «Нет, повелитель, я никогда не был здесь раньше», — ответил Нур-ад-дин.
«Ты — лжец, но это легко проверить. Я велю привести старуху, которая взяла пленника в услужение, и она узнает тебя», — ответил царь. Но в это время к царю подошел хромой визирь, который женился на Мариам. Он сообщил правителю, что завершил строительство дворца для царевны, теперь же хотел бы исполнить обет и казнить у ворот тридцать мусульман и просит царя об одолжении. Поскольку нет среди его рабов мусульман, хочет он увести царских пленников.
Владыка Афранджи ответил, что визирь опоздал и может забрать только лживого мальчишку и казнить немедленно у ворот. Но когда хромой привел свою жертву к воротам, маляры, занимавшиеся их покраской, сказали:
«О владыка, нам осталось работать и красить два дня. Потерпи, может быть, к тебе придут недостающие до тридцати, и ты казнишь их разом и исполнишь свой обет в один день». Тогда визирь приказал заточить Нур-ад-дина. Юношу заковали в кандалы и отвели в конюшню.
А по определенной судьбе и твердо установленному предопределению было у царя два коня, единоутробные братья, одного из которых звали Сабик, а другого — Ляхик, и о том, чтобы заполучить одного из них, вздыхали цари Хосрои. Один из коней был серый, без пятнышка, а другой — вороной, словно темная ночь, и все цари островов говорили: «Всякому, кто украдет одного из этих коней, мы дадим все, что потребует из красного золота, жемчугов и драгоценностей», — но никто не мог украсть ни одного из этих жеребцов.
Однажды заболел один их коней — пожелтели у него глазные белки. Царь призвал всех коновалов, но ни один из них не смог вылечить жеребца. Хромой визирь, зная печаль царя, вызвался вылечить любимца повелителя. Но когда жеребца вывели из конюшни, другой конь из-за разлуки с братом стал ржать и биться на привязи. Когда доложили об этом царю, он велел не разлучать жеребцов и перевести обоих в конюшню визиря как часть приданого Мариам.
С этими-то животными и соседствовал Нур-ад-дин в конюшне кривого визиря. Разглядывая коней, увидел он у одного из них бельмо на каждом глазу. Надо сказать, что купеческий сын был сведущ в вопросах врачевания и решил он, что это шанс. «Вот, клянусь Аллахом, время воспользоваться случаем! Я солгу визирю, что смогу вылечить коня. Сам сделаю что-нибудь, чтобы он ослеп окончательно, и тогда визирь казнит меня без промедления», — думал юноша.
Дождавшись, пока хромой визирь зайдет в конюшню поглядеть на жеребцов, Нур-ад-дин сказал: «О владыка, что мне будет, если я вылечу этого коня?» — «Клянусь жизнью, — ответил визирь, — если ты его вылечишь, я освобожу тебя и исполню любое твое желание». — «О владыка, — сказал купеческий сын, — прикажи расковать мне руки». Когда Нур-ад-дина освободили от кандалов, он истолок в порошок стекло, смешал его с негашеной известью и луковым соком и наложил жеребцу на глаза повязку с этой смесью.
«Теперь его глаза провалятся, а я избавлюсь от этой гнусной жизни», — подумал Нур-ад-дин и с легким сердцем отправился спать, обратившись перед сном в молитве к Великому Аллаху со словами: «О господи, мудрость твоя такова, что избавляет от просьб».
С восходом солнца визирь поспешил в конюшню посмотреть на результаты лечения. Когда же снял он повязку в глаз животного, то увидел, что болезнь отступила и это прекраснейшие из красивых глаз по могуществу владыки открывающего. «О мусульманин, я не видел в мире подобного тебе умельца! Клянусь Мессией и истинной верой, ты угодил мне, ведь бессильны были излечить этого коня все коновалы в нашей стране». Визирь собственноручно освободил Нур-ад-дина от оков, пожаловал ему роскошную одежду и назначил главным конюхом, установив довольствие, жалованье и поселив в комнате над конюшней. Купеческий сын несколько дней восстанавливал силы, но не забывал о своих обязанностях. Он нещадно наказывал нерадивых слуг, которые недостаточно хорошо ухаживали за лошадьми, ежедневно сам вычищал любимцев визиря. Хромой господин не мог нарадоваться на нового слугу и не подозревал, к чему все это приведет.
Однажды дочь кривого визиря, невинная и прекрасная, подобная убежавшей газели или гибкой ветке, сидела в новом дворце у окна, из которого была видна конюшня. Девушка услышала, как новый главный конюх поет и сам себя утешает такими стихами:
Слушая эти строки, дочь визиря думала: «Клянусь Мессией и истинной верой, этот мусульманин — красивый юноша, но только он, без сомнения, покинутый влюбленный. Посмотреть бы, возлюбленная этого юноши красива ли, как он, и испытывает ли она то же, что и он? Если его возлюбленная красива, то этот юноша имеет право лить слезы и сетовать на любовь, а если нет, то погубил он свою жизнь в печалях и лишен вкуса наслаждения».
Накануне во дворец привезли Мариам-кушачницу, и дочь визиря видела ее печаль и решила развеять грусть разговорами об этом юноше. Девушка пошла к жене отца и застала ее в слезах. Мариам, сдерживая рыдания, произнесла:
Вспоминая минувшие наслаждения, Ситт-Мариам прочла такие стихи:
«О царевна, — сказала ей дочь визиря, — не печалься, пойдем к окну во двор — у нас в конюшне есть красивый юноша со стройным станом и сладкою речью, и, кажется, он покинутый влюбленный». — «Как же ты определила, что он покинутый влюбленный?» — спросила Мариам. «Он говорит касыды и стихи ночью и днем», — ответила девушка.
Царевна подумала: «Если она говорит правду, то это примета огорченного, несчастного Али Нур-ад-дина. Узнать бы, он ли тот юноша!» Волнение и страсть придали бывшей невольнице решимости, она подошла с дочерью визиря к окну, взглянула на конюха и тотчас же признала в нем своего возлюбленного, хоть разлука, страсть, тоска и лишения иссушили его Она слышала, как ее господин промолвил:
Утаив от дочери визиря волнение, Мариам отошла от окна. «Клянусь Мессией и истинной верой, я не думала, что тебе ведомо о стеснении моей груди!» — сказала она и направилась в свои покои. Дочь визиря тоже вернулась к своим занятиям. Выждав некоторое время, царевна вернулась к окну и снова стала жадно вглядываться в своего господина, наслаждаясь его красотой, тонкостью и нежностью. Он же был печален и, вспоминая со слезами былое, читал такие стихи:
Мариам услышая слова тоскующего влюбленного, прослезилась и произнесла такое двустишие:
Нур-ад-дин, услышав эти слова, воскликнул: «Клянусь Аллахом, это голос Ситт-Мариам-кушачницы — без сомнения и колебания и метания камней в неведомое. Знать бы, верно ли мое предположение, действительно ли это она или кто-то другой!». Опечалился юноша сильнее прежнего и, вздохнув, произнес:
Ситт-Мариам принесла чернильницу и бумагу и написала в ней после священных слов: «А затем — привет на тебе Аллаха и милость его и благословение! Сообщаю тебе, что невольница Мариам тебя приветствует и что велика по тебе ее тоска, и вот ее послание к тебе. Исполни все, о чем прошу. Когда пройдет первая треть ночи (а этот час — самое счастливое время), оседлай обоих коней и выведи за городскую стену. Если спросят: куда идешь? Отвечай, что прогуливаешь жеребцов. Если скажешь так, тебя не задержит никто: жители этого города уверены, что ворота заперты».
Ситт-Мариам завернула бумажку в шелковый платок и бросила ее Нур-ад-дину из окна, и юноша поднял ее, прочитал, узнал почерк возлюбленной. Он поцеловал записку и приложил ее ко лбу между глаз, вспомнил былую приятную близость и, прослезившись, произнес:
Ближе к ночи купеческий сын, по обыкновению, начал вычищать коней. Выждав, пока прошла первая треть ночи, взял два лучших седла, оседлал жеребцов, вывел их за городские ворота и стал ждать Ситт-Мариам.
Вот то, что было с Нур-ад-дином. Что же касается царевны Мариам, то она, вернувшись в свои покои, увидела там кривого визиря, который сидел, опершись на подушку, набитую перьями страуса (а он совестился протянуть к Ситт-Мариам руку или заговорить с нею). Увидав его, царевна обратилась в сердце к своему господину: «О Боже, не дай ему достигнуть со мною желаемого и не суди мне стать нечистой после чистоты!». Потом подошла к визирю, села подле него, приласкала и сказала: «О господин мой, что это ты отворачиваешься? Высокомерие ли это с твоей стороны и надменность ли? Но люди говорят: “Когда приветствие не имеет сбыта, приветствуют сидящие стоящих”. И если ты, о господин мой, не подходишь ко мне и не заговариваешь, тогда я подойду к тебе и заговорю». — «Милость и благодеяние — от тебя, о владеющая землею и вдоль и поперек, и разве я не один из твоих слуг и ничтожнейших твоих прислужников?» — ответил визирь. — Мне только совестно посягнуть на возвышенную беседу с тобой, о жемчужина бесподобная». — «Оставь эти слова и принеси нам еду и напитки», — сказала девушка.
Визирь кликнул невольниц и евнухов и велел им принести скатерть, на которой было то, что ходит, и летает, и плавает в морях: перепелки, птенцы голубей, молочные ягнята и жирные гуси, и были там подрумяненные куры и кушанья всех видов. Ситт-Мариам стала есть и класть визирю в рот куски и целовать его в губы. Когда они насытились, а потом вымыли руки, евнухи убрали скатерть с кушаньем и принесли скатерть с вином. Мариам стала наливать, выпивать и поить визиря. Она служила как подобает, и он млел от радости. Когда же разум хромого окончательно затуманился, царевна вынула из-за пазухи кусок крепкого маграбинского банджа — такого, что если бы почуял малейший его запах слон, он бы проспал год. (Мариам приготовила его для подобного часа.) Затем она отвлекла внимание визиря, растерла бандж в кубке и, наполнив кубок вином, подала мужу. Тот взял кубок и выпил, и едва утвердилось вино у него в желудке, как он тотчас же упал на землю, поверженный.
Мариам же, не медля, поднялась, наполнила два больших мешка тем, что легко весом и дорого стоит, из драгоценных камней, яхонтов и всевозможных дорогих металлов, уложила немного съестного и напитков, надела доспехи, вооружилась и прихватила роскошные одежды и оружие для Нур-ад-дина. Подняла мешки на плечи (а она обладала силой и отвагой) и вышла из дворца навстречу любимому.
Вот то, что было с Мариам. Что же касается Нур-ад-дина, влюбленного, несчастного, то он сидел у ворот города, ожидая Мариам, и поводья коней были у него в руке, и Аллах (велик он и славен!) наслал на него сон, юноша заснул — слава тому, кто не спит! А цари островов в то время не жалели денег за кражу хотя бы одного из жеребцов царя Афранджи. Больше всего украсть лошадей хотел один черный раб, воспитавшийся на островах, ему за эту кражу обещан был остров и многие дары. Этот раб долго выслеживал добычу. Как раз в эту ночь он вознамерился увести жеребцов из конюшни хромого визиря. И надо же было такому случиться, что именно на его дороге оказался спящий Нур-ад-дин, удерживающий на привязи желанную добычу. Вор освободил коней от поводий и сел на одного из них. В это время появилась Мариам. Решив, что это ее возлюбленный, девушка, не теряя времени, молча подала наезднику мешок с добром. Он молча уложил поклажу. Другой мешок был уложен на второго жеребца, царевна устроилась в седле, и они поскакали подальше от города. Через некоторое время Мариам спросила молчаливого спутника: «О господин мой Нур-ад-дин, отчего ты молчишь?». Тот обернулся и сердито сказал: «Что ты говоришь, девушка?». Мариам, услышав незнакомый голос, увидев, что спутник чернокож и ноздри у него, как кувшины, едва не лишилась сознания. «Кто ты, о шейх сыновей Хама, и как твое имя?» — спросила она. — «О дочь скверных, — сказал раб, — мое имя — Масуд, что крадет коней, когда люди спят».