Картину Левитана «Над вечным покоем» знаете? Ну, конечно, кто же ее не знает. Помните там эти грузные облака, похожие на далекие горы, тихое озеро, длинненький островок вдали, а над ним высоко на мысу ветхая церковушка… Этакой сладкой грустью от всего веет… Вот как приедете к нам на Озероуголь, ступайте в наш шахтерский парк культуры и отдыха, отыщите там городошную площадку и за ней скамейку, что над обрывом, над самой кручей. Сядьте на эту скамейку, и перед вами картина «Над вечным покоем» в натуре. Нет, правда, правда: и озерная гладь, и зеленые берега, и, если повезет, облака, похожие на горы, и даже строеньице, на мысу, правда не церковь, а лодочная станция. Ну, да это ведь пейзаж не меняет.
Я почему про эту картину начал? Чтобы показать, что бассейн наш особенный. Донцы вон в степях своих из самых земных недр уголь таскают. На Урале есть рудники, где прямо экскаватором из открытого разреза гребут и на платформы наваливают. Ну, а мы уголек свой берем из-под самого из-под озера. Ну да. Вы что думаете? Над озером облака плывут, над водой рыбачий парус белеет, чайки летают, весной в кустах соловьи поют. Тишь, гладь. А под озером целый город: штольни, штреки, электропоезда бегут, и в забоях круглосуточная работа. Техника самая современная.
Однако я отвлекся. Не о самом бассейне нашем хочу я вам рассказать, а о двух наших людях, о том, как они насмерть поссорились, как возненавидели друг друга и к чему все это в конце концов привело. Да-а! История эта у нас на шахтах в свое время, можно сказать, прогремела. Много о ней в нарядных судачили. Но, по совести вам скажу, никто, кроме меня, по-настоящему всего этого происшествия не знает, потому что довелось мне с начала и до конца быть, как любят выражаться в газетах, в самом горнило событий.
А началось все вот как. Как-то после партийного собрания зашел ко мне домой маркшейдер наш Тараканов, Федор Григорьевич, по пустом делу зашел — партию в шашки сгонять. Маркшейдер наш в шашках дока. В два счета загнал две моих в угол, запер и смоется в бороду. А я сижу перед ним и ломаю голову, как выйти из этого плачевного, можно сказать, положения. Вдруг стук в дверь. И не то чтобы кто-нибудь так, пальцем постучал: дескать, можно войти? Барабанит кулаком что есть мочи, так что у нас шашки на доске запрыгали.
Отпер я — что такое! Стоит передо мной лучший наш забойщик Петро, то есть Петр Николаевич Стороженко, стоит, за косяк держится, а у самого губы прыгают.
Мы с маркшейдером вскочили так, что шашки на пол посыпались.
— Авария? Говори, что ты молчишь? Вода? Обвал?
Таких шахт, как наша, нигде в мире еще нет. Геология сложнейшая, опыт эксплуатации еще только накапливается. Все время надо быть настороже. Ну и подумали мы, что на шахте беда какая случилась.
Но Стороженко головой мотает:
— Нет, говорит, обвал, говорит, тут. — Стукнул себя кулачищем по груди, зубами скрипнул. Потом сел на пороге да как заплачет.
Мне даже не по себе стало. Ну, женщина заплачет — это, так сказать, в порядке вещей. А тут Петр Стороженко, парень без малого центнер весу, огромных физических сил. И винишком от него попахивает так, что спичку зажигать рядом опасно. Никогда я его таким не видал.
Стоим мы с маркшейдером Федором Григорьевичем и думаем, что делать. Утешать неудобно, уж больно велик, с каким утешением к такому приступишься? Не воду ж ему предлагать… Ну, потом кое-как он сам успокоился, хлопнул ладонью и рассказал нам, в чем дело.
А дело получилось совсем странное: оказывается, наш главный инженер, Вадим Семенович Кульков, у Петра невесту отбил. Ни больше, ни меньше. Ситуация!
Ну, прослушали мы его, маркшейдер Федор Григорьевич и спрашивает:
— Как же ты это, Стороженко, девушку проворонил? Ты вона какой — ростом с добрый копер, с лица неплох и работаешь — дай бог всякому, в Москве тебя знают. А ведь он — глядеть не на что, тьфу, да и хромой вдобавок.
И уж лучше б ему, Федору-то Григорьевичу, молчать. Петро как затрясет своими кулачищами, а они у него в добрую кувалду, как закричит:
— Вот и пойми ее… Оскорбила она меня, обидела. Дураком выставила перед всем поселком. А я ей и это простил. Я по-хорошему к ней — забудем все, Варя, давай чтобы было по-старому. В новом доме первая квартира моя, давай в загс сходим, вместе заживем. «Нет, говорит, Петро, разошлись наши дороги. Хороший ты, говорит, парень, замечательный, любая девушка за тобой счастлива будет, и спасибо, говорит, тебе за любовь, а только, говорит, прощай. И надеждами, говорит, себя не мучь. По-старому не будет».
Замолчал, зубами скрипнул, и такая тощища у него в глазах, что в комнате зябко стало.
— И чего ей надо? Заработок? Так я не меньше этого колченогого инженера получаю. Диплом? Так и я учиться могу, годы наши не вышли. Чего, ну скажите, чего?.. — А потом как брякнет шляпу об пол. — Все. Конец. Не могу я тут больше жить, дядя Саша, не могу на них глядеть, уеду отсюда к чертовой матери. Давай, говорит, меня открепляй…
Ситуация! И что сделаешь! Отпустить? Как его отпустишь — лучший наш забойщик, герой, гордость бассейна. У него целая школа своя из молодых ребят. И бассейн особенный, небывалый. Кадры тут позарез нужны. С инженером поговорить: отдавайте, дескать, чужую невесту? Вовсе глупо.
Ну, как мог вразумил его: дескать, парень ты молодой, хороших девушек много, а Озероуголь наш не только в стране, но и во всем мире пока один. Большая честь из-под озера уголек добывать, небывалые пути в технике прокладывать. Ну, и на партийную совесть поднажал — дескать, тебе, как молодому кандидату партии, не годится из-за личных дел большое общественное бросать. Ну, а в заключение пообещал: «Ладно, говорю, с этой злодейкой Варей потолкую, а об уходе с бассейна забудь и думать, из головы выброси. А то, говорю, всем партсобранием за тебя возьмемся».
Ничего он мне не ответил, повернулся и ушел. Даже шляпу свою фетровую на полу оставил.
А девицу-злодейку эту мы хорошо знали — Варюшка Гречишкина, из местных она, из колхоза, что за озером, из коренной рыбачьей семьи. Пришла она к нам сама, без зова, когда мы еще тут на местности колышками план первой шахты намечали. Так, голубоглазая девчонка с косичками. Но смышленая. Сначала она стряпухе нашей помогала, палатки прибирала, потом с нами землю рыла, а когда первую шахту в эксплуатацию сдали, обучилась на курсах и стала машинистом на подъемке. Наша воспитанница, общая любимица всех, так сказать, основоположников нашей шахты. Вызвал ее и говорю:
— Что ж ты это, дурешка, такого золотого парня бросила? Герой. По секрету скажу — к большому ордену мы его представили, а ты?
Знаю, отвечает, все знаю. Только, говорит, Александр Ильич, сердцу не прикажешь. Полюбила, говорит, инженера, и все.
Сказала, а у самой и глаза засверкали, как вода в нашем озере, когда ее солнце осветит. И глаза эти ее мне больше слов сказали.
— А у него-то, спрашиваю, это серьезно? Он-то тебя хоть любит, твой инженер?
— Не знаю, говорит, Александр Ильич, мы с ним об этом и не говорили, робкий он человек, молчаливый. А вот я его люблю — это знаю. Это серьезное. Отцу с матерью еще не говорила, а вам скажу — вот не вижу его, уедет он куда, мне и солнышко не так ясно светит. Я и не знала, что вообще так на свете бывает.
Что ей на это ответишь? Ситуация!
Теперь расскажу я вам насчет этого самого главного инженера Кулькова, Вадима Семеновича. Парень он молодой, недавно со студенческой скамьи, но уже успел отличиться в сложных условиях в Сибири. К нам приехал, когда работы по строительству первой шахты уже были в разгаре, и, скажу прямо, коллективу он не понравился: сухарь какой-то, слова лишнего не скажет, не улыбнется. Голоса, правда, никогда не поднимает. Но уж если кто иной раз в работе промахнется, так с ним он, не поднимая тона, так поговорит, что тот вспотеет от обиды: лучше бы уж как следует изругал. И из себя не видный: сутулый, угловатый, губы в ниточку и к тому немножко хром: ногу ему повредило в Сибири во время обвала.
За что такого любить — непонятно.
А Варюшка наша втюрилась в него без памяти. Он в рудоуправлении, бывало, поздно засиживался, а она ночь-полночь возле ходит, ждет. Сидят они вместо в столовке — глаз не спускает. И если кто при ней о нем худо скажет или даже просто пошутит — съесть готова того живьем.
Ну, а Петро — тот видеть его не мог. Инженер в комнату, он вон. Заметит их вдвоем — в первый переулок свернет. Ведь что с парнем стало? Бывало, раньше кто на вечерах песню заводит? — Петр Стороженко. Чей смех на весь поселок гремит? — Его. Вокруг кого девчата табуном? — Опять же вокруг Петро.
А тут вроде даже и характер у парня сломался. Работал, правда, по-прежнему, лихо работал, красиво. Но как поднимется на-гора — в баню, из бани — на озеро. Так до самой смены никто его больше и не видит. Удочки завел, лодку в деревне купил, так целые дни и занимался этим самым апостольским промыслом, точно старик какой. Наловит, бывало, рыбы, а потом ходит с пудовой насадкой по поселку, собак кормит. И тут уж его и случайно не задень. Чуть что — зубы скалит, из-за каждого кривого слова готов в ссору. И чего только мы не предпринимали! И душеспасительные разговоры с ним вели, и дела всякие общественные ему поручать пробовали, и на бюро вызывали — не помогает. Я его все время из поля зрения не выпускаю, а ребятам говорю: вы его оставьте, не трогайте, время лучший лекарь — любую рану заживит.
Ладно! А у Варюшки с инженером дела вроде идут на лад: не разлей вода; на работу вместе, с работы вместе, в кино или там в клуб на концерт — рядом. Ну, наши поселковые бабешки, женщины, извиняюсь, уже совсем их было поженили. Вдруг — бах! Новость!
Прибегает ко мне профорг первой шахты весь, фигурально выражаясь, в мыле.
— Варю Гречишкину уволили!
— Уволили? Кто? За что?
— Кульков уволил. Она на минутку вышла из кабинки — объявление физкульткружка повесить. А ему в шахту спускаться надо. Где подъемщица? Нету. Куда ушла? «Не знаем». Он, ни с кем не посоветовавшись, — раз приказ. «За самовольное оставление ответственного поста».
Час от часу не легче! А тут кряду же врывается Стороженко. Как был из шахты, в робе, в шахтерке, в резиновых сапогах, весь черный, неумытый, белки глаз сверкают. Хлоп кулаком по столу.
— Что, не говорил я! Сердце эту пакость чуяло! Инженер! Побаловался с девкой — и с шахты ее вон, чтобы глаза не мозолила! Так! А ты, кричит, что, — покрывать его будешь, секретарь парткома? В райком, в обком напишем…
Я его урезонивать: утихни, разберемся, выясним… Какое!
— Нет, кричит, теперь мне вашего разбора не надо, теперь я сам разберусь. Пусть моя голова летит, а и ему не поздоровится. Нам, говорит, с ним на одном земном шаре двоим тесно. Либо я, либо он.
Говорю ему: