…Две орды, поделившиеся на классы, готовились к драке. Ученый медик в растрепанных чувствах — взъерошенный— метался среди стариков, успокаивая и уговаривая их.
— Надо действовать.
Николка продрался сквозь беснующуюся толпу к Скальпелю и, улыбаясь (надо было улыбаться!), крикнул ему в ухо:
— Идемте на председательское место, оттуда будем говорить. Нельзя же допускать кровопролития.
Скальпель с живостью согласился.
Когда две фигуры, представляющие два разных лагеря, появились вместе у стола, гвалт и ругань понемногу стихли и ребят разняли.
— Друзья, — сказал Скальпель, волнуясь и в волнении не замечая, что его очки болтаются на одном ухе, без выполнения своих функций. — Друзья, вот что я предлагаю. Пусть те, кто согласен со мною и со стариками-моглями, отойдут в одну сторону, кто не согласен, а следовательно, согласен, с Къколей, — в другую.
Немедленно образовалось два течения. Николка и Скальпель следили за ними с большим волнением. Когда течения прекратились, оба они облегченно вздохнули: враждующие поделились приблизительно поровну. К Скальпелю отошли все старики — и могли, и арийя, часть молодежи моглей, часть женщин, преимущественно пожилых, и часть инвалидов. К Николке — весь его красный штаб, все инвалиды арийя, большая часть охотников моглей, много молодых женщин и четыре краснокожих старухи… Ребята коммунаров решительно остались при Николке, ребята моглей поделились поровну.
Скальпель торжествующе и растроганно вместе с тем протянул руку Николке.
— Друг мой, — сказал он, — будем жить каждый по- своему. До свиданья, до свиданья, или, может быть, прощайте…
После этого он подошел к своей группе и обратился к ней с короткой речью:
— Друзья! Мы найдем себе новое место для жилища и охоты, мы построим и приобретем все то, что здесь построено и приобретено, и мы будем жить не хуже арийцев. Но мы будем жить по «старому слову» моглей. У нас в чистоте останутся те порядки, которые завещали нам наши предки, ибо только эти одни порядки — истинны… Идемте смело, друзья!..
Скальпель решительно зашагал к югу, за ним стала вытягиваться в походную цепь вся орда. В хвосте ее застряли неприкаянными старики-арийцы.
Николка был до того огорошен, что в первые минуты не знал, как реагировать. Столь решительного и опрометчивого поступка нельзя было ожидать от Скальпеля. Ведь, как-никак, они единственные культурные люди в этом диком плиоцене, затерявшемся в веренице седых веков. Им бы думать только о дружной совместной работе, о беззаветной взаимной помощи на благо первобытного человечества, а не о ссоре и, тем менее, о разрыве. Это же дико. Кошмарно…
— Доктор! Доктор! — Но уже хвост длинной цепи исчезал за поворотом. Николка махнул рукой и решил продолжать заседание.
Когда он, сломленный неудачей, заняв место у поломанного стола, призывал дикарей к порядку, среди них вспыхнул иронический смешок, и головы всех повернулись к югу. Из-за поворота показался оторвавшийся хвост, хвост держал направление в обратную, недалекую дорогу — к пещере. Впереди шел Айюс, имея далеко не заносчивый вид, сзади остальные старики-арийцы и пара дряхлых мог-лей…
Николка обрел утраченную бодрость. Он в корне подавил иронический смешок и энергично предложил называть имена кандидатов.
Подошедшие старики нашли заседание в полном разгаре. Воспользовавшись паузой, Айюс попросил слова. Николка дал.
— Старики арийя и два могля, — сказал Айюс, — проводили своих дорогих братьев и гостей. Теперь они вернулись и хотят участвовать в выборах. Пусть охотники, инвалиды, женщины и Къколя не думают, что старики хотели от них уйти… У маленького Къколи — большая голова, и голова эта лучше работает, чем у Ффеля, человека с четырьмя глазами. Ффель горяч, но не тверд: Къколя — горяч и тверд. Старики это видят прекрасно. Они будут работать наравне со всеми.
Седобородый хитрец, проживший 150 зим, до конца выдержал тон и вошел в новую орду с ясными, открытыми глазами и с личиной ничем не опороченного.
Новая жизнь забила ключом. Сначала Николке приходилось частенько подкручивать машину, подвинчивать гайки, регулировать ход; по-прежнему приходилось смотреть в оба и смотреть за всех. Плиоценщики большими административными способностями не выдавались и не привыкли заботиться о завтрашнем дне. Исключение составляла краснокожая молодежь, уже имевшая в этом некоторый опыт. Но затем, по прошествии двух-трех недель, знакомство с новыми способами производства резко подхлестнуло сознание и остальных дикарей. Большой досуг, остававшийся в результате разумного разделения труда и целесообразного использования громадных богатств первобытной природы, вскоре позволил коммунарам думать не только о материальных запросах, но и о духовных. Николка начал помышлять об упреждении еще одной административной должности в коммуне — должности плиоценового Наркомпроса.
Пока существовало пять должностей и соответственно — пять «комиссаров». Выборы дали такие результаты. Были избраны: Николка — единогласно — от всей объединившейся орды; Мъмэм, как представитель краснокожей молодежи; Айюс — от стариков; Трэпе — от молодежи моглей; Уша — от красных и желтых женщин. Каждый член правления получил в свое заведование определенную область жизни коммунаров. Николка же был общим руководителем и воспитателем ребят.
Организатор коммуны имел полное право гордиться делом рук своих и находиться в безмятежном спокойствии. Все шло, как по маслу. Коммунистические навыки дикарей, направленные в новое культурное русло, расцвели пышным цветом, и можно было надеяться, что через год, а то и меньше, всякий элемент принуждения в коммуне станет излишним… Социалистическое общество!..
Попадались, правда, отдельные шероховатости и неровности на организационном пути, но они быстро ликвидировались, и общее направление жизни указывало на постоянный, интенсивный прогресс плиоценщиков, прогресс — отнюдь не временный, не реактивный, после которого, по предсказанию медика, должны были бы наступить отупение и вырождение. Не оставалось и тени сомнения, что ученый медик оба свои пари проиграл.
Наконец-таки осуществил Николка давнишнюю свою мечту — построить динамо. Теперь вся его техника стояла на электричестве; последнее-то и дало возможность сократить до 4–5 часов рабочий день и отвоеванное время употребить на расширение и углубление учебы. Николка горячо благодарил самого себя за то, что время, проведенное им в XX веке, не пропадало даром; он умел читать и умел хорошо работать; знания, упорно приобретаемые им, теперь пригодились.
Да! Организатор коммуны имел полное право гордиться делом рук своих и имел право пребывать в безмятежном спокойствии. И он гордился, но спокойствия не имел. Беспокоила его, прежде всего, судьба сумасброда медика — ни слуху ни духу о нем не доходило. Неужели Скальпель решил прервать всякие сношения? Кажется, это не входило в программу его действий. Коммунары могли быть полезными во многих отношениях второй орде, так же, как и та коммунарам. Николка был уверен, что Скальпель даст своеобразное направление жизни и деятельности моглей; техника, конечно, у них будет хромать, зато, вероятно, быстро народится большой кадр плиоценовых врачей и гигиенистов. Пещерная коммуна нуждалась в медицине. Колдун Тъма являлся единственным в этой отрасли, но он во время лечения прибегал к заклинанию и вызовам духов, что ему строго-настрого запрещалось. Без заклинаний же средства краснокожего врача не оказывали целебного действия. Очевидно, все дело заключалось в гипнозе. Николка ничего бы не имел против приобретения одного-двух врачей на свою коммуну.
Но беспокойство его о судьбе медика крылось не в этом. Он просто болел душой за своего опрометчивого друга; боялся, что тот по вине своей интеллигентской мягкотелости пропадет ни за грош ломаный — может быть, свихнется с ума… Кроме того, он боялся и за себя. Боялся одичать и опуститься. Не с кем было поговорить, поделиться своими соображениями и планами — проще говоря, не с кем было душу отвести. Ведь между ним и его коммунарами все-таки стояли миллионолетия.
Другой стимул к острому беспокойству лежал в состоянии погоды: изо дня в день, не переставая, доносились глухие удары разгневанных сил, бесновавшихся на юге, и эти удары с каждым днем будто становились явственней и явственней, будто шли в победном шествии с неумолимой настойчивостью дальше и дальше на север. И другое: небеса все более и более разбухали кровавым месивом, часто падали кровавые ливни, грозно повышалась температура атмосферы. Был бы здесь Скальпель, он бы, пожалуй, объяснил эти явления и, может быть, сумел бы предвидеть их разрешение.
Черт его разберет, этот плиоцен! Почему ученые не находят в земле человеческих костей, приуроченных к этому периоду? Николка не без глаз, он видит, что плиоцен населен — и не десятками индивидуумов, а добрыми сотнями. Должны же от этих индивидов остаться кости в свидетельство их существования! Может быть, что-то страшное, гигантское — как и все в этом веке гигантов — уничтожало их дотла, обратило в прах, развеяло по ветру? И не ожидает ли коммунаров такая же участь? И не удрал ли Скальпель заблаговременно вместе со всей своей ордой, предвидя наступление какой-нибудь гигантской катастрофы?..
Николку мучили все эти вопросы и не давали ему душевного покоя.
Однажды, когда отяжелевшее небо уже в продолжение трех дней разрешалось проливными дождями, отчего Волга вышла из берегов, заняла старое русло и стала подкатывать буро-ржавые валы к подножью пещеры, он собрал всю коммуну и попытался изложить перед нею беспокоившие его мысли.
Айюс — комиссар над двором и животными — ближе всех подошел к тревогам начальника коммуны.
— Животные, — сказал он, — сильно беспокойны. Они чуют беду. Айюс давно хотел сказать об этом, но он думал, что Къколя сам имеет хорошие глаза и обо всем позаботится.
— Какая беда? Что думает Айюс о беде? — заволновался Николка, обрадованный, что он не в одиночестве со своими тревогами.
— Айюс много жил, — отвечал старик, уважавший свое преклоннолетие и никогда не упускавший случая покичиться этим. — Айюс много видел и много помнит. Сто зим прошло с тех пор, как небо было такое же красное и земля так же рокотала. После этого — Айюс хорошо помнит — шли долгие дожди, реки поднялись к небу, и многие тогда нашли свою смерть.
Николка вскочил в волнении.
— Надо уходить из этих пещер! Надо переселяться в новую местность! Подальше от реки, подальше на север!..
Громкий лай собак, стук в дверь, и в пещеру влетел, преследуемый Керзоном, истощенный, израненный, оборванный и грязный дикарь — желтокожий. Он не был из орды коммунаров.
Сделав несколько шагов, дикарь свалился на пол в полном изнеможении. Его подняли и перенесли на кровать; женщины влили ему в рот крепкого бульона, от него он тотчас же заснул вопреки ожидаемому эффекту.
Заинтригованный странным визитом, Николка стал всматриваться в лохмотья, прикрывавшие исхудалое тело гостя. На груди у него была привешена сумка, из сумки торчал продолговатый четырехугольный предмет, тщательно завернутый в мочало и лыко. Николка счел себя вправе завладеть этим предметом и осторожно развернуть его. Под слоем лыка и мочала находились две тонкие дощечки из крепкого белого дерева; с внутренней стороны они были исписаны неровным скальпельским почерком…
— Скальпель изобрел чернила… — мелькнула первая, немного завистливая мысль у Николки. — Но что он пишет — этот чудак, пропавший без вести?
Чудак писал:
ЕГО ВЫСОКОБЛАГОРОДИЮ, ГОСПОДИНУ ДИКТАТОРУ И ЭКСПЕРИМЕНТАТОРУ НИКОЛАЮ СТЕПАНОВИЧУ ДАНИЛЕНКО.
Дорогой друг (хотя вы — жестокий диктатор и неисправимый экспериментатор, для меня вы остаетесь дорогим другом), спешу вас уведомить по долгу старой дружбы, что через неделю — максимум через две — нас ожидает чудовищной силы наводнение. И сверху и снизу хлынут горы воды. Это — не мое предвидение, это предвидение старых, почетных моглей, и я им верю. Опасаюсь, что вас застанет катастрофа врасплох. Опасаюсь и виню себя за свой поступок. Мне не нужно было отделяться от пещерной «коммуны». Мне следовало остаться с вами и начать медленную, но упорную борьбу с вашими ошибочными воззрениями на природу человечества и на природу общественных отношений. Вы еще молоды, и можно было надеяться, что неумолимые факты переделали бы со временем вашу идеологию на более соответствующую истине. Мне следовало бы остаться и удержать подле вас всех стариков, знаниями и опытом которых пренебрегать в этом суровом времени более чем преступно. Впрочем, я надеюсь, что вы — если не с полным раскаянием, то с некоторой повинной — еще придете ко мне.