— Пани Анна!
— Спасибо, мне хочется постоять.
— Пани старше!
— Барбара, если вы так любезны. Пожилая села Чесеку на колени.
— Очень приятно, — сказал он, не скрывая своего удивления. — Меня зовут Чесек.
Послышались имена: Хонората, Зося, Янка, Зося, Янка, Хонората. Он не запомнил, кого как звали, слышал, что Рудловский по очереди представляет их.
— А это Хенрик, — услышал он и поклонился.
Янка, Зося, Хонората — какая разница? Он видел только формы, выпуклости — единственное, что у них осталось от его идеала женственности.
— Не хотите таблетку? — спросил Рудловский чернявую. — Против морской болезни.
Машина доехала до развилки и свернула в лес. Она двигалась по тенистому коридору в лучах солнца, пробивающихся сквозь кроны деревьев. И пахло по-настоящему. Не пожаром, не хлоркой и падалью, а лесом, живицей, грибами, мохом, волосами молодой девушки. «Я был прав, — подумал Хенрик, — останусь в лесу». Он стоял, опираясь о крышу кабины, ощущая возле своей руки руку печальной женщины в лагерной куртке. Она задумчиво смотрела вперед, ветер развевал ее короткие волосы, гладил лоб и вздрагивал на ресницах. Она закрыла глаза, словно желая что-то вспомнить, вызвать какую-то картину.
— Пахнет, — сказал Хенрик. Она кивнула, не открывая глаз.
— Вы могли бы жить в лесу? — спросил он.
— Нет. Мне было бы страшно.
Грузовик подъехал к брошенной бензоколонке. Дальше дорога отрывалась от деревьев и входила в извилистую каменную улочку, состоящую из нескольких десятков двухэтажных домов. Палисадник перед ближайшим из них зарос сорняками, крапива поднялась высоко и доставала до ставней.
— Заглушить? — спросил Смулка. Шеф, должно быть, сказал «да», потому что мотор замолк и стало тихо. Мелецкий спрыгнул на мостовую, крикнул: «За мной!» Хлопнула дверь. Все стали слезать с машины. Рудловский обхватил чернявую (Зося? Хонората?). Чесек принял на себя седую Барбару. Анна спрыгнула, осмотрелась, несколько раз втянула носом воздух, но не могла угадать запах.
— Это мята, — попробовал помочь ей Хенрик.
— И плесень, — добавила женщина.
— Все? — спросил Мелецкий.
— Все.
— Ну тогда за мной, марш, — повторил он команду.
— Пан начальник, — сказал Смулка, кланяясь перед окошком бензоколонки. — Налей, пан, скорее, высшего сорта…
Он начал качать. Аппарат затрещал. Потом что-то захрипело, раздалось бульканье, как при полоскании горла, и из трубы брызнула струя бензина. Все улыбнулись.
— Спасибо, — сказал Смулка. — Сдачи не надо.
Они шли по улице не спеша, от дома к дому, от витрины к витрине. Витрины были пустые, запыленные, у некоторых опущенные жалюзи, но вывески объясняли, что за ними скрывается.
— «Спортварен», — прочитал Прилизанный. — Я возьму себе костюм! — воскликнул он радостно.
— Вы играете в теннис? — спросила седая. — В свое время, — ответил он небрежно.
— Тогда устроим матч, — предложила Барбара. — Я покажу вам класс.
Рудловский вломился в аптеку.
— Вы знаете, — признался он Хенрику, когда вышел оттуда, — у них прекрасные препараты, я думал, что найду там противозачаточные средства, вечером пригодились бы.
Сначала все разговаривали тихими голосами, словно боясь кого-то разбудить, вдруг Чесек запел по-тирольски, ответа не последовало, никто не возмутился, никто не крикнул: «Мауль хальтен, ферфлюхте швайне!» Тогда Чесек крикнул:
— Гуляй душа! Чего, б…., стесняться!
— Заткни глотку! — крикнул шеф. — Не выражайся при женщинах.
Барбара рассмеялась.
Их голоса звучали свободно между стенами — весь городок наш, что бы здесь сделать — может, поджечь, может, пострелять в цель, такой свободы я еще в жизни не испытывал. Пусть дамы голыми станцуют на улице — ого, кто-то рехнулся. Смулка поднял с мостовой камень.
— Сейчас разобью вон то окно, ей-богу! — крикнул он. Хенрик хотел подойти, но вдруг спохватился. Не спеши, наблюдай и молчи.
Зато к Смулке подлетел доктор.
— Брось! — приказал он.
— Почему?
— Брось камень.
Водитель послушался. Но опять спросил:
— Почему?
— Потому что мы приехали охранять эту местность, а не стекла бить. Понял?
Смулка пожал плечами. Нет, не понял. Он подошел к Хенрику и пожаловался:
— Псих наш доктор. А я все равно какое-нибудь стекло разобью, увидишь. Напьюсь и десять стекол разобью. Вон те, все.