— Слова эти народ сам о себе сложил, и от скромности он далек. Весы у народа этого не в глазах, а в руках…
Журналист подскочил с места и чуть ли не стал умолять мужчину:
— Но как же вызволить народ из такого положения, как очистить его?
Кривошеий мужчина поерзал в своем кресле, уставился в одну точку, провел несколько раз по воздуху правой рукой и, уронив ее на колено, сказал:
— Ты ведь в лесу вырос… — он не почувствовал, как вздрогнул журналист. — В лесу гниль мешается с землей, сверху сыплет снег, дождь, и все очищается. У народа же нет ни шанса, ни возможности смешать гниль с землей, потому что народ — не лес, а человек — не дерево. Этот стихийно идущий в лесу процесс в обществе должен происходить осознанно.
— Можете сказать короче? — рискнул журналист.
— А короче, чтобы вывести наш народ в ряды полноценных, порядочных, культурных народов, необходимо на государственном уровне незамедлительно создать институт, не имеющий аналога на земле. Затем путем генетического отбора полностью отделить от нас и окружающей нас среды новорожденных мальчиков и девочек, создать для них здоровую атмосферу и всевозможные удобства и, как нации, начать все сначала. — Он посмотрел в глаза журналисту:
— Другого пути нет, все!
— И сколько лет для этого потребуется?
— Лет сто, я думаю, в среднем…
— Другого пути нет?
— Я не вижу… И еще, сынок, очистить народ — не белье постирать. Если сто лет тебе кажется много, изобретите «народостиральную» машину, засыпьте туда народ и пусть себе стирается…
Довольно долго они молчали… В комнату без разрешения вошла младшая дочь кривошеего мужчины, шестиклассница:
— Папа, я сегодня пять получила, дневник посмотришь?
— После! После! — уже сказав, почувствовал, что обидел девочку, и тут же стал оправдываться:
— Ну и что, вон каких людей всю жизнь обижали, и мир не рухнул, не рухнет и сейчас… Ничего не случится…
Если бы журналист знал, о чем думает кривошеий мужчина, он бы еще больше растерялся, но он не знал, а потому и не терялся.
— Еще один вопрос. — Он прокашлялся. — В Азербайджане есть такие известные семьи, которые, если взять последние сто лет, в различные, совершенно противоположные друг другу исторические периоды всегда обеспечены были за счет народа, однако при случае всегда были недовольны им, смотрели на него свысока. Как вы смотрите на такие семьи, династии? Ради того, чтобы жить широко и вольготно, сегодня переиначивают сказанное вчера, а что скажут завтра, вообще неизвестно.
— У таких людей, к сожалению, у целых семей и даже родов — тысяча личин, не успеешь узнать одну, тут же появляется другая. Они — гниль. Многие из них энергичны. Вот чтобы очистить от них народ, и нужен такой институт, о котором я говорил. От таких популярных и «ведущих» семей нужно защищать народ. Не то все захотят быть на них похожими, а потом их и сам Аллах не остановит… Что до моего личного отношения, то я ими брезгую. Опасно смотреть не только в их лица, но даже и в зеркало, в которое они огляделись.
Обоим стало не по себе. Они молчали, пока девочка не принесла чай, значит, молчали столько, сколько накрывался чайный стол.
Молчание нарушилось:
— Папа, этот дядя — журналист?
— Да, доченька.
— Я тоже буду журналистом, когда вырасту.
— Дай бог, — благословил ее журналист, — о чем писать будешь?
— О папе, — она слегка запнулась, — напишу, что папа — честный человек, хороший, что денег у нас немного, ведь он столько лет не работает, сидит дома. Но говорит… — голос ее задрожал, — что все будет хорошо.
Дрожавший голос ее оборвался, она прижалась к отцовской груди, трепеща, как маленькая птичка.
— Ему ведь только пятьдесят два года. Его все знают… — высвободившись из отцовских рук, уставилась на журналиста большими глазами.
— Папа говорит, что все будет хорошо… Вы пейте свой чай…
— Доченька, принеси-ка дневник, посмотрим.
Девочка так обрадовалась, что последнюю пятерку показала отцу, а весь дневник целиком — журналисту.
— Одни пятерки, — сказала она и осторожно вышла.
Кривошеий мужчина поднялся, подошел к окну:
— Отдохни немного…
Журналист тотчас же сдался.
Беседа продлилась до полуночи, но не завершилась. Этот разговор не кончится никогда, они оба, независимо друг от друга, пришли к такому выводу. И лента диктофона, и блокнот давно уже были исписаны. Но сердце кривошеего мужчины все еще было полно. Он не хотел, чтобы журналист уходил. Ведь скоро ему опять придется остаться наедине с самим собой. Остаться наедине с собой во много раз тяжелее, чем править миром — пока еще никто, кроме Аллаха, не оставался сам с собою. Упаси Аллах…
Когда журналист уходил, кривошеий мужчина сказал:
— Не увлекайся мною сказанным, молод ты еще. И еще просьба — тот список незаконнорожденных не публикуй, это я со зла, — для себя толкуй его наоборот.
— Спокойной ночи.
Он закрыл за журналистом дверь и остался в одиночестве. Непроизвольно остановился у окна. Дал себе слово больше не сидеть в кресле. А дождь занимался тем, что мыл и чистил мир. Мир становился краше — красота небес, не знавших лиц людских, проливалась на землю. Мир был красив и попал под дождь. Теперь с колоска этой красоты капала вода. Браво!..
Ближе к утру, на глазах у кривошеего мужчины, дождь прекратился. Перед окном кривошеего мужчины стояла красавица — имя ей было Утро. Кривошеий мужчина стоял с Утром лицом к лицу. Утро устремило свои огромные голубые глаза на кривошеего мужчину. Говорят, стоя лицом к лицу с красавицей, хорошеет даже самый некрасивый человек. Кривошеему мужчине захотелось познакомить с этим Утром весь народ Азербайджана. Только счет-то свой ты веди, да смотри, как думает народ азербайджанский, а потом счета эти сравни, кривошеий мужчина…
— Алло, это кладбище?
— Да.
— Простите, с кем я говорю?