— Нет, не бьют, — звонко ответил мальчик. — Не могут. Я сдачи даю. Знаешь, как я здорово дерусь? — он вскочил со скамейки и встал напротив мужчины, сжав свои маленькие кулачки.
— Не сжимай, кровь пойдет, — мужчина взял его за порезанную руку.
— И еще у меня в классе есть друзья. Мы дружим, — прибавил мальчик более спокойным голосом, усаживаясь обратно рядом с отцом.
— Хорошие друзья — это много значит! — рассудительным тоном произнес мужчина.
Он притянул мальчика к себе, большие его руки держали узенькие плечи мальчика. Он хотел поцеловать сына, но стеснялся. А мальчик, бледный от волнения, стоял, опустив глаза, не приученный к отцовской ласке, не просящий ее и не отвергающий. Внутри у него что-то сладко заныло. И тогда он заплакал, по-взрослому, беззвучно, крупными слезами из больших своих темных глаз.
— Что ты, глупенький? — дрожащим от нежности голосом спросил мужчина, он растерялся, не зная, что делать дальше, и просто повторил теперь уже осипшим, деревянным голосом: — Что ты, глупенький, не надо…
«Боже, — подумал мужчина, содрогнувшись на миг в душе своей, — не повтори в нем, боже, мою судьбу».
Ему даже не пришло в голову, что сына можно усадить к себе на колени, утереть ему слезы, приласкать… Да мало ли что можно… Мало ли что на его месте сделали бы другие, нормальные отцы. Он вспомнил об этом запоздало: мальчик перестал плакать и теперь сидел рядом, мрачный, тяжелым, недетским взглядом упираясь в мохнатые ели напротив скамейки.
Мужчина тяжело вздохнул, чувствуя свою беспомощность, и заискивающе произнес:
— Хочешь, немного погуляем?.. Хочешь, на бульвар пойдем? — он говорил заискивающе, как жизнь научила его говорить с людьми, потому что с собственным сыном говорить он еще не научился.
А мальчик, расслышав эту фальшивую нотку в его голосе, передернулся, она больно ударила по душе его, захлестнула горло. Дети ведь всегда остро чувствуют фальшь. Он презрительно хмыкнул, решив, что своим презрением перечеркивает фальшивую нотку, невольно прозвучавшую в голосе отца. Но мужчина уже перестал заглядывать ему в лицо и никак не среагировал, а может, даже не расслышал, и мальчик понял, что не удалось, так резанувшая душу ложь, исходящая от родного человека, и осталась висеть в воздухе между ними, звеня в его ушах. Подчеркнуто-равнодушным голосом мальчик ответил:
— Что ж, пойдем.
Отец, как ему показалось, даже обрадовался тому, что мальчик среагировал на его слова, тут же резво поднялся со скамейки, взял вялую руку мальчика в свою и сказал:
— Конечно, так сидеть — замерзнуть можно, лучше погуляем.
Мальчик убрал руку, спрятал в карман.
— Не маленький, — хмуро произнес он. — Так пойдем.
— Ты карман запачкаешь, — сказал тоскливо мужчина и потом с огромным усилием спросил: — Я, может, обидел тебя чем-нибудь?
— Нет! — крикнул мальчик, выплеснув в крике всю накопившуюся в душе горечь.
— Что же ты кричишь? — тихо, устало спросил мужчина и вдруг подумал, что ничего ведь не знает про этого мальчика, не понимает его и, может, даже не старается понять, и где уж ему разгадывать малейшие движения его души, распознавать странности поведения. Он вздохнул и обвинил в этом только себя, но от этого ему не стало легче. Да и мальчику от этого не легче, подумал он, нужно наверстать упущенное, привыкнуть к нему, почаще, побольше бывать с ним, ведь он такой одинокий!
Они шли по бульвару вдоль берега моря. Стояла поздняя осень. Ветрено и прохладно, море черное, звезд нет. И дождь сеял не переставая, нудный, мелкий, колючий. Они шли молча, и каждый думал о своем.
— Я пойду домой, — сказал вдруг мальчик.
— Тебе холодно? — спросил мужчина.
— Домой пойду, — повторил мальчик, не отвечая на вопрос. — Поздно, ругаться будет.
Он не сказал: мама ругаться будет. Он вообще старался как можно реже упоминать это слово — «мама», такое обычное и любимое для других детей.
Мужчина взглянул на электрические часы на башне высотного дома: одиннадцать.
— В самом деле, поздновато, — сказал он. — Тебе спать пора, ведь завтра в школу, а?
— Завтра воскресенье, — равнодушно напомнил мальчик.
— Ах, да, да! — деланно хохотнул мужчина и шлепнул себя по лбу.
— Забыл… Знаешь, как оно бывает… Забегаешься, уж и дней недели не помнишь… А я ведь часто теперь и по воскресеньям работаю, и поэтому мне…
— До свиданья, — тихо сказал мальчик, не глядя на него.
Мужчина замолчал, молча протянул руку и пожал холодную ладошку мальчика. Тот повернулся и пошагал прочь. Он удалялся — маленькая светлая фигурка, такая беззащитная на огромном пустынном пространстве бульвара. Мужчина растерянно смотрел ему вслед. Потом, словно очнувшись, большими торопливыми шагами пошел за ним, догнал, взял за плечи, повернул лицом к себе.
— Послушай, послушай, — взволнованно заговорил он. — Мы уедем, я увезу тебя, обещаю. Обязательно. Будет грузовик, все будет, как ты хочешь… Будешь в нем жить и путешествовать… Мы будем кататься по дорогам, все время кататься…
Мальчик вдруг поморщился, как от боли.
— И я брошу, обещаю тебе, честно, брошу эту гадость… И тогда никто не посмеет назвать твоего отца наркоманом, никто не посмеет… Я буду всегда с тобой, мы начнем жить сначала, и никогда не будем вспоминать наше прошлое… Я буду работать, ты — ходить в школу… И грузовик будет, мы станем ездить по разным дорогам, куда ты хочешь, по самым красивым дорогам, которые только есть на свете… И я никогда, никогда больше не буду колоться, и никогда не дам тебя в обиду, мы будем вместе, всегда вместе, — говорил мужчина, задыхаясь, захлебываясь словами, стараясь убедить, чтобы его жалкие, липкие слова заставили бы мальчика поверить ему. Он говорил все это, но одна прилипчивая мысль вертелась в мозгу и не хотела исчезнуть.
«Мне одна дорога — дорога в ад», — думал он, и потому все, что он говорил, звучало еще менее убедительно под давлением этой мысли.
— Нет! — крикнул вдруг мальчик и отбежал в сторону, вырвавшись из рук отца. — Нет! Никогда этого не будет! Не рассказывай мне сказки! Никогда, никогда мы не уедем! Ты врешь, врешь, думаешь, я маленький, мне можно и соврать, а я поверю. Нет, я уже не маленький, и я не верю тебе! Я всегда буду с ней, и всегда будет одно и то же, и никаких дорог не будет, никаких дорог и грузовика не будет… — мальчик громко заплакал, зарыдал, сжимая ладонями, одна из которых была все еще обвязана грязным отцовским платком, разболевшуюся голову.
Мужчина молча подошел к нему. В горле его стоял горячий ком — большое горе маленького мальчика. Он опустился на корточки перед плачущим сыном, взял его руку и прижал к своей небритой щеке. Это было так неожиданно, что мальчик внезапно перестал плакать, но слезы все еще катились, оставляя извилистые полосы на немытых его щеках. Мужчина притянул его к себе и нежно поцеловал в лоб, обнял. Мальчик продолжал тихо всхлипывать.
— Может, ты и прав, — тихо сказал мужчина. — Может, и не будет. Но надо верить, сынок, надо верить в то, что любишь, о чем мечтаешь, это помогает жить… Если даже не приведется со мной, то ты сам вырастешь и уедешь, куда захочешь. Главное — верить, что это сбудется. Без веры невозможно жить. Ты еще маленький, и ты не научился ждать. А в жизни много приходится ждать. Ты ждешь, когда вырастешь и уедешь, а я, если еще буду жив, буду ждать твоих возвращений…
Мальчик задумчиво, устало, как обычно бывает после вспышки рыданий, слушал, мало что понимая из слов отца, не вникая в них, но сам голос родного человека, тихий и ровный, успокаивал, убаюкивал его. Ему вдруг как-то сразу сделалось очень холодно, сразу напала сонливость, он чувствовал себя, как избитый.
— Ладно, папа, я понял. Я постараюсь ждать, раз это нужно, — сказал мальчик, не замечая, что прервал отца, и немного помолчав, прибавил: — Я пойду, папа… Очень спать хочется…
— Идем, я провожу.
— Не надо, тебе потом возвращаться далеко. Сам дойду. Пока…
— Пока, — сказал мужчина. — Я завтра заеду, покатаемся.
— Ладно, — сказал мальчик равнодушно. Он на самом деле очень устал.