— Делать тебе нечего, кроме как здания измерять?
— А что, тебе больше делать нечего, кроме как спрашивать об этом?
Вот его диалог с местным аксакалом. Не будешь цветы и деревья поливать — сад высохнет. «Если дома строятся криво, и Родина загнется», — говорит Игорь.
Как-то в солнечный морозный день он вместе со своим старинным приятелем, врачом, приехавшим из Костромы на курсы повышения квалификации, отправился в музей. Игорь признает свою неопытность и некомпетентность по части музеев. Но первый изъян Пушкинского он уловил еще издали.
— Тень по утрам падает в реку.
— Ну и что? — удивленно взглянул на него друг.
— Музеи должны строиться так, чтобы тени от них не достигали реки.
— Но почему?
— Тень может впитать воду из реки. Картины могут отсыреть.
Друг из Костромы удивленно заморгал глазами.
Остановившись перед музеем Пушкина, Игорь долго рассматривал его слева направо, справа налево, снизу-вверх. Кажется, делал про себя подсчеты. Но ничего пока не сказал и, покачивая головой, стал подниматься по ступенькам. Внутри он был шокирован: стены ослепительны, бьющее с портретов сияние освещает лица. Эх, подойти бы критически к этому сиянию! Привычка не оставляла его в покое, но язык в ход он воздерживался пока пускать. В данный момент этот музей заслуживает критики, потому что убивает в нем критический дух. Ну, погоди. Одним-двумя залами дело не закончится. Надо до конца усвоить эстетику этого места. Его взгляды обязательно должны столкнуться со здешней эстетикой. Музейный классицизм не устоит перед его нигилизмом. Его вкусы — вкусы врача — сформированы вне музейной эстетики. Он довольствуется тем, что есть. Больных в жизни он повидал больше, чем здоровых. Повидал немало мертвецов, хоть и меньше, чем живых. А мертвецы, даже если прежде и были специалистами по эстетике, очень далеки от эстетического мира. Вдобавок, самый святой мертвец уже негигиеничен, и это его состояние усиливается ежеминутно. Именно по этой причине его быстренько закапывают в землю. Уважение и прочее — миф, мертвец фактически культурным образом изгоняется из семьи, общества, превращаясь в мусор.
В одном из залов они случайно набрели на Микеланджело. Вот это другое дело! Микеланджело как объект критики — интересная находка. Для Игоря Железова переход от существующей политической ситуации в сферу культуры неизбежен, и сейчас для этого возник подходящий случай. Критический взгляд на всякое историческое и культурное событие со временем выглядит более безопасным. Временная протяженность и жесткость критики прямо пропорциональны. Чем больше проходит времени, тем сильнее критика. Он считает этот закон своим открытием. Поскольку пока еще время Брежнева, размах критики Брежнева, его правления должен быть на минимальном уровне. Можно, и даже предпочтительно, опуститься на минусовой уровень — до уровня похвал. Того требовал объективный закон — его находка. Однако Игорь пошел против этого объективного закона, допустив тактические ошибки. Его арест был необходимостью. Конечно же, нарушение общественно-объективных законов делает аресты неизбежными. Экспонат работы Микеланджело был гигантской скульптурой, изображающей мужчину. Для начала Игорь принялся проверять, правильно ли написано имя автора. Критика была совсем близко. «Микеланджело Буонарроти» — нет, здесь ошибок нет. Да здравствует Пушкинский музей! Но зритель рядом с этим монументом похож на карлика. Насколько правильно воплощать человека в скульптуре больше его натуральной величины? Разве это не кощунство? Вот, отчетливо видны части его тела. Их можно назвать поименно. Хотя познания Микеланджело в этой сфере могут вызвать удивление лишь у малограмотного зрителя. В них нет ничего удивительного. В произведении главную роль сыграли примитивные анатомические знания, а не творческий размах. Правильней было бы назвать Микеланджело не творцом, а, образно говоря, анатомом. Однако он ошибся, применив знания анатома в скульптурном искусстве. Лишь дебилы могут изумиться анатомическими манипуляциями скульптора. Соответствие частей тела в художественном произведении природной данности не имеет никакого значения. Историческая память и жажда освящения свойственны только наивным. Изучение истории свойственно толпе. Сверхчеловек не зацикливается на исторических фактах. При надобности он вообще не считается с историей.
— Ого, я нашел главную ошибку Микеланджело! — Игорь радостно закричал, и все повернулись к нему если не телом, то головами.
— У мужчин левое яичко ниже правого! А у него наоборот!
— Художественное произведение — это тебе не наглядное пособие по анатомии, — толкнул его локтем друг.
— Замолчи. Т-с-с-с.
— Ладно, но почему тогда все остальные части тела изображены верно? Почему только яички в художественном произведении должны быть искажены?!
— Здесь функция яичек состоит в том, чтобы показать, что это мужчина. Вот и все.
— Но разве не мог он их изобразить правильно?
— И что теперь? Казнить Микеланджело? Или уголовное дело на него завести?
— Реалистическое произведение должно соответствовать реальности. Микеланджело в этом произведении — пятно на реализме.
— Вот тебе раз! Ну ты даешь.
— Ну почему правое яичко ниже, когда ниже должно быть левое? Объясни мне! Или и это имеет художественное значение?
— Это могло быть случайной ошибкой.
— А я о чем с самого начала твержу? Я обнаружил ошибку пятисотлетней давности!
— Успокойся, мы включим твою находку в книгу рекордов Гиннесса. А теперь пошли.
Для Микеланджело непростительна даже малейшая ошибка. Если творца не привлекают к ответственности за гиперболы, фантастические выдумки, то механическая ошибка считается более чем проколом. Механическая ошибка говорит также и о безграмотности. Однако все, что рождено фантазией, является воплощением таланта. Ошибка Микеланджело могла также работать против развитого социализма. Правое яичко, изображенное ниже левого, могло также свергнуть социалистический режим в отдельно взятой стране. Минимальное количество подобных ошибок в художественном произведении двигало бы социализм вперед. Размещение же в Пушкинском музее фигуры с правым яичком ниже левого может также расцениваться как демократизм, положительное явление в обществе. Это — свидетельство того, что в обществе есть место как отрицательным явлениям, так и альтернативе. А социализм должен строиться на нетерпимости к альтернативе. Общество, допускающее альтернативу, постепенно придет в упадок. Неверное отображение яичек в мужской фигуре Микеланджело способно дать толчок свержению социализма. Эта скульптура вредна стране. Интересно, почему эту ошибку никто не заметил. И в особенности врачи. Неужели они ходили по залам музея, глядя в потолок? С раскрытыми ртами? Ужас. Это показатель того, что на протяжении столетий во всем мире не появлялось ни одного дельного врача. Либо ни один дельный врач не видел эту скульптуру. Ее видели лишь тупые врачи. Или же ошибка пятьсот лет оставалась тайной, для того чтобы засиять счастливой звездой в жизни Игоря Железова? Точно, ошибка Микеланджело ждала Игоря. Ошибка, вернее, обнаружение ошибки было ему предначертано. С обнаружением этой ошибки человечество сделает сильный скачок вперед. Отныне и впредь Микеланджело не станет распространять неверное мнение о мужских яичках.
Все, точка.
Друг взял Игоря Железова под руку и повел домой. У обоих раскраснелись лица. Чего и следовало ожидать.
Что за праздник, господа, в такую августовскую жару! Уставший от безделья и фонограмм брокер Ханчалов захотел выбраться из города и уехать куда-нибудь подальше. Он не сомневался в том, что теперь в этом городе многие, как и он, скучают, но их почему-то не было видно, словно они заранее сговорились и попрятались в укромных местах, чтобы никто не мог их найти и поздравить с этим праздником.
Когда знакомые с серьезным видом говорили, что, несмотря на праздник, каждый из них занят каким-то делом, Ханчалов, подумав, что он должен стыдиться за то, что лодырничает и спит дома, отложил в сторону телефон. Он подумал — может быть, и ему в эти так называемые праздничные дни следует, засучив рукава, заняться каким-нибудь полезным делом, — приносить пользу и себе, и обществу?! Он долго думал, но так ничего и не придумал. Все необходимые дела муниципальные власти взяли под свой контроль и по окончании праздничных дней намеревались продолжить процесс успешного претворения в жизнь этих самых дел, с тем чтобы еще больше повысить уровень благосостояния людей, уровень изобилия и достатка, и чтобы все были довольны.
Брокеру не удалось уговорить даже любителя природы, своего театрального друга Гусейна Джахангира, рассказав ему о неповторимой красоте гор и лесов. Театр готовился к гастролям, а несчастный Гусейн Джахангир вновь собирался вступить в смертельную схватку с дьяволом, зная, что никогда не сможет его победить. Когда брокер еще раз подумал об этом, он увидел, как далека сценическая схватка от скучных телевизионных сцен, и тогда еще больше усилилось в нем желание бежать из города.
Ага! Кажется, один из бывших друзей подал ему надежду на возможность вместе вырваться из города. Но почему-то Ханчалову не пришлось по сердцу то, что ему придется уехать с ним далеко на несколько дней и быть с ним вдвоем. Недовольный тем, что его собственное сердце очень привередливо даже при подобной нехватке друзей, брокер вслух проворчал:
— А ты, ей-богу, молодец… Кому что, а лысому — расческа.
Ханчалов так же громко разговаривал и со всеми вещами в доме, где он жил один, и даже со знакомыми, с которыми он мысленно вступал в общение, словно в условиях великолепной пространственной акустики готовил для кого-то аудиоотчет основных моментов своей жизни, и к тому же этим он грозил пальцем одиночеству.
Как и во всех подобных случаях, неожиданно позвонила она сама. Звонила одна из знакомых женщин, и после того как она что-то спросила о какой-то чепухе про доверенность, связанную с недвижимым имуществом, в этот праздничный день на предложение Ханчалова о путешествии в провинцию она ответила так: «У меня будут гости. Ты позвони Сарве, на днях она говорила, что скучает».
Много лет назад именно эта его знакомая рассказала ему анекдот, связанный со скукой, хоть и не отличающийся таким уж юмором. Анекдот примерно походил на арбуз: далеко везти было трудно, а бросить — жалко. Брокер не забыл его, иногда при встрече он подмигивал ей с известным намеком: «Не скучаешь?».
Старый знакомый, в живой памяти Ханчалова загубивший свою молодость, рассмеялся каким-то печальным хохотом, дал телефон Сарвы, затем фамильярно упрекнул брокера: «Ловелас!». Словно повесил на грудь чемпиона по боям без правил медаль, не нужную никому, кроме него самого.
Тут брокер Ханчалов неожиданно заметил, что громко поет известную песню, повторяя это интересное имя Сарв в стиле «ловеласничества», действительно впрыснутого в его душу старым знакомым:
От приятного расположения духа, полученного от того, что простой, плавный поток этих строк своим напряженным желанием расплывался по сердцу, Ханчалов почувствовал, что уже вышел из города. И уходит в сторону гор.
Двигаясь в машине Ханчалова, Сарв-ханум, которую он видел всего один раз и помнил ее по странному имени и акценту, долго говорила с кем-то по телефону и писала сообщения, затем, глубоко вздохнув, пожаловалась:
— Сколько можно отправлять запросы на дружбу?!
Родной акцент Сарв очень растрогал Ханчалова. Он напоминал ему далекое прошлое, детские годы, родных и близких людей, многих из которых уже давно не было в живых. Он не знал, чем все это кончится…
Затем, перечисляя имена и фамилии мужчин, посылающих ей запросы на дружбу и расположение, Сарв-ханум, уверенно говорящая о том, что точно определяет по их фотографиям, какие они люди, внимательно смотря в лицо Ханчалова, словно изучая, что он за человек, спросила: