Так, беседуя, мы довольно далеко удалились от места его работы. Казалось, он забыл о запланированной важной встрече и о чем-то еще более важном, а может быть, просто задвинул все это на задний план, так как с привычным, деловитым упорством продолжал разрушать мои воздушные замки.
— Искать чудо в этом мире — то же самое, что ловить птицу под водой. Все твои разговоры — это лишь… творчество. Чувства, работающие на вымыслы, — сказал он, будто поставил печать на исходящий документ, и умолк с видом жреца.
Я же, не желая сдаваться, напомнила ему о публичном извинении папы перед всем мусульманским миром за крестовые походы, когда он тем самым взял на себя ответственность за великие грехи, за разрыв связей между христианскими Западом и Востоком, за религиозные войны и инквизицию, даже за осуждение на пожизненное заключение, вынесенное инквизицией Галилею, о лично принесенном извинении перед всем человечеством… Припомнила и то, что через триста сорок лет после смерти Галилея, утверждавшего, что не Солнце вращается вокруг Земли, а Земля и все остальные планеты — вокруг Солнца, по инициативе папы была создана комиссия, реабилитировавшая ученого, сняв с него все обвинения. Он, казалось, не слушал меня — шагал, поглядывая на витрины магазинов, и вдруг спросил:
— Ну как можно освободить человека от чего-то после его смерти? — и язвительно хмыкнул.
Я выложила ему свою гипотезу о возможном продолжении наказания, понесенного в земной жизни, на том свете. Это, похоже, совсем разозлило его, и он зашагал быстрее, больше не оборачиваясь ко мне.
Думая о его внутренних терзаниях, причине его смятения, я бередила свою совесть, обвиняя нас самих в том, что некогда выпустили из рук этого кентавра, одной частью принадлежащего Литературе, другой — важному учреждению с узкими коридорами. А иногда, вспоминая морщинистое лицо его желчной, недовольной всем на свете жены, видела причины всего произошедшего с ним в ней.
Яд, исходящий от этой женщины, я ощутила очень давно, на каком-то общественном мероприятии, заметив, что он обращается с ней как с чем-то смертельно опасным, с тайной осторожностью и трепетным почтением. Такое же отношение просматривалось и в его полных тревоги и страха стихах последних лет, посвященных ее туфлям, перчаткам. Он читал их без вдохновения, с непонятной, напряженной ответственностью, будто официальный документ. И его привычку с раннего утра до поздней ночи, зачастую и по выходным дням, засиживаться в своем кабинете, напоминающем одиночную камеру, я также связывала с нежеланием остаться один на один с этой женщиной.
Временами я сваливала всю вину за происходящее на саму жизнь, на весь мир, управляемый страшными законами материальности, стремящейся уничтожить все духовное. Шагая рядом, я вспоминала его далекое прошлое. Не имея возможности платить за свет и тепло, долгие зимние месяцы он замерзал со своей семьей в темноте. Семейные неурядицы проглядывали сквозь неопрятность его одежд, когда, подавленный беспросветной нуждой, придя на работу, он молча сидел в своем пыльном закутке и смотрел на нас оттуда отрешенным взглядом. В такие минуты он напоминал старого, мудрого филина, потерявшего всякие ориентиры среди обилия развалин, окружающих его с четырех сторон.
Вполне возможно, что причиной его страхов было совсем не то, о чем я думала. Были и другие причины его необъяснимому беспокойству, временами слой за слоем проступающему на его лице подобно крови, сочащейся из сокрытой раны. Но додуматься до них я не могла. Вернее, мне на это не хватало сил.
По количеству разноцветных таблеток, по обилию всевозможных капель, без которых он не обходился, я ощущала нарастание его пресловутого беспокойства, беспричинного страха.
…Свернув направо, мы вышли на Приморский бульвар. То ли от непрерывного курения, то ли от чего-то еще его лицо и волосы заметно поблекли. Затаив дыхание и двигаясь рядом бесшумными шагами, он, кажется, пытался уловить ход моих мыслей. Я же продолжала говорить о папе. Охваченная желанием окончательно развеять его несносный цинизм, я припомнила и ритуалы экзорцизма, неоднократно проводимые папой в одной из римских церквей, подробно описав один из них, где он освободил из сатанинских сетей молоденькую девушку, которой казалось, что дьявол смущает ее посредством радио, отчего несчастная тронулась умом и, издавая нечеловеческие вопли, каталась по полу.
— Дьявол витает над миром и завладевает нашими душами в самый неожиданный момент…
От слов папы о дьяволе лицо моего спутника наконец-то изменилось — на нем появилось выражение ответственности. Увидев это, я умолкла.
…В ту ночь мы встретились с ним еще раз — во сне, на том же тротуаре, около его особо важного учреждения. Сидела я в этом сне почему-то в его душном, полутемном кабинете, долго заполняла мелкими знаками и буквами какие-то чертежи, напоминающие проекты фантастических сооружений. От микроскопичности букв и умопомрачительного обилия знаков я ощущала слабость и дрожь в коленях, но никак не могла оторваться от этого важного поручения и, изнывая от собственной покорности, все заполняла и заполняла бесконечные графики и таблицы.
В конце этого мучительно долгого процесса заполнения таблиц мой бывший коллега, зажав под мышкой папки и встав передо мной, с торжествующей улыбкой сказал:
— Поздравляю, ваш приказ подписан. С завтрашнего дня вы приступаете к работе старшего инспектора в Министерстве налогов.
На следующее утро я долго ворочалась в постели, пытаясь найти толкование этих странных видений — чертежей с их мелкими знаками, но разгадать сон мне так и не удалось.
Только ближе к вечеру, избавившись от служащих компании, собирающих деньги за электричество, и краем глаз следя за репортажами из Милли Меджлиса, вдруг вспомнила концовку сна — охватившее меня невыразимое чувство удовлетворения от неожиданной новости о моем назначении.
В связи с приездом папы начались подготовительные мероприятия на государственном уровне. Были приняты соответствующие организационные меры для проведения церемонии встречи священнослужителя с представителями общественности и запланированного на одном из крупнейших спортивных комплексов ритуала массовой проповеди. Шла подготовка к приему папы и в президентской резиденции — роскошном дворце, расположенном в гуще живописного парка в возвышенной части города, где предполагалось поселить папу на время его двухдневного визита.
Однако за день до приезда его преосвященства газеты распространили заявление Особого управления Ватикана по поводу визита, где уточнялось место проживания папы на время пребывания в стране: «Папа разместится не в резиденции…», а в маленьком, невзрачном отеле, расположенном на окраине города. Причина отказа от резиденции ни до, ни после визита, ни со стороны официального Ватикана, ни представителями властей так и не раскрывалась.
За неделю до приезда понтифика на улицах города стали появляться католические священники в долгополых рясах и молодые розовощекие служки. Как сообщалось, представители службы безопасности главы Католической церкви уже прибыли в город. Их можно было увидеть и на центральных улицах, и на многолюдной площади Фонтанов. Иногда их замечали даже на самой окраине — в узких переулках старых кварталов. В те дни я, как и все, недоумевала: от кого и от чего будут защищать папу эти доброжелательные люди? Ответ на это — от чего берегли папу и тут, и там величественные стены Ватикана, полутемные церковные помещения, надежный служебный персонал и сотня гвардейцев в железных касках — я получила только после той знаменательной встречи с моим бывшим коллегой.
Часто думая о человеке, добирающемся когда-то на работу в холодные, ветреные дни в одном тонком пиджаке из дальних, бедных кварталов пешком и в какой-то миг судьбы сумевшем перебраться на, так сказать, безветренную сторону жизни, я почему-то вспоминала его не по годам разумных, молчаливых, со стрижеными головками детей и жену, почерневшую, перекрученную вечной нуждой и постоянными лишениями. Я представляла его семью, тихими ночами набрасывающуюся на него с яростной ненасытностью и пожирающую вместо хлеба стопки его никчемных стихов.
Он и сейчас писал стихи, в которых, как и в прежние времена, то сетовал на одиночество, на жизненные потрясения, то призывал на помощь Бога, то корил жестокий мир, однако мастеровитая гладкопись лишала эти слова прежней живости, и они уже не вызывали былого восторга, будто проскальзывая мимо всех потрясений и переживаний, мимо Бога, и вызывая чувство сострадания, подобное тому, какое испытываешь к брошенным, беспомощным детям. Порой мне хотелось собрать в охапку все эти немощные слова и спрятать их подальше, защитить от чего-то…
…Это было в те времена, когда я частенько испытывала странные, не совсем объяснимые чувства, постоянно наплывающие на меня откуда-то извне.
Все началось с того, что я вдруг почувствовала свое бессилие перед вещами — армией предметов, обладающих особой силой. Их агрессию, напоминающую скорее сопротивление, я как-то испытала в один из знойных весенних дней, убирая в чемоданы зимние вещи и собираясь заменить их легкой одеждой. В тот день я вдруг обнаружила себя в эпицентре душного потока ворсистых жакетов, бесчисленных кофт, шапок и перчаток, после чего проспала двое суток как человек, потерявший сознание от солнечного удара.
А еще раньше — когда, словно выпорхнув из своего укрытия, сам по себе исчез сверток с драгоценностями, подаренными мне по случаю многочисленных знаменательных событий, я вместо естественного огорчения ощутила какую-то странную легкость — привкус незнакомой, новой волны свободы, и поняла причину помех — исподволь, из своего потаенного угла создаваемых на протяжении долгих лет именно этими дорогими, изящными безделушками.
Позднее, когда смутно ощущаемое воздействие бездушных предметов переросло в отчетливо осязаемое давление, я осознала, что мы, внешне вроде бы управляющие всеми этими мелочами, на самом же деле по каким-то неведомым нам причинам безнадежно зависим от них…
Это необъяснимое, тягостное ощущение я испытала спустя некоторое время и на юбилее нашего друга-поэта — в его роскошном особняке, построенном после перехода на новую работу.
…Там, сидя на исполинских размеров готических стульях с высокими спинками, окружающих продолговатый стол на пятьдесят персон, уставленный полчищем столовых приборов, напоминающих череду редких раковин на белом песке, я поначалу ощутила легкую тошноту. Немного погодя — почувствовала головокружение от обилия разнообразных по форме фарфоровых предметов, выставленных в вычурно инкрустированных горках — всех этих слоников, кивающих японских божков, тело будто пронзило током, как это бывает обычно от плохих новостей. А спустя еще немного, озираясь по сторонам, я вдруг поняла, что нахожусь в заточении у этих совсем непростых вещей, опутавших меня со всех сторон неким тайным заговором…
…Именно в тот день — наблюдая почтительное отношение моего коллеги по перу к расположенным в особом порядке столовым приборам, его нежную заботливость к ним, то, как он ставил после каждого глотка на стол свой тяжелый, на длинной ножке хрустальный бокал с переливающимся обворожительными оттенками вином, наблюдая его жену, благоговейно снующую мимо заполненных хрустальной и фарфоровой утварью буфетов, я ощутила царящую в этом доме трепетную ответственность в отношении к вещам и тайное превосходство над всем живым этих предметов, на самом деле обладающих некой скрытой поглощающей силой — силой устрашающей, довлеющей своей липкой вечностью материального над всем тленным.
Мое болезненное опасение вещей чем-то походило на тщательно скрываемый страх нашего друга-поэта перед Литературой…
И в этом столкновении опасений одно я понимала совершенно точно: некими тайными законами, дополняющими или как бы отвергающими друг друга разными полюсами — как тело и душа, разум и чувство, явь и тайна, — я и он, со всеми своими крайностями, отталкивающими и одновременно как-то дополняющими друг друга, — мы боялись друг друга…
…В день прибытия правопреемника Святого Петра папы римского Иоанна Павла II над городом лил мелкий дождь, словно кто-то стряхивал с неба на город зернышки, засевая необозримое поле…
Всю ночь над столицей, сотрясая небесные своды, сверкали зеленовато-голубые молнии. Горожане, выглядывающие из окон, стали очевидцами невиданной до сих пор сказочной картины — над столицей полыхал небесный фейерверк.
Я же той ночью, глядя на величественные всполохи молний, дробящие косыми трещинами небесную твердь, вспоминала самолет, приземлившийся в полдень на взлетное поле аэропорта, вынесший на пыльную, обдуваемую порывами ветра посадочную полосу, словно праздничное подношение, понтифика в своем напоминающем свиток чистых листов бумаги одеянии…
Глядя на грохочущий купол неба, я почему-то вспомнила и о беспрецедентном в истории Ватикана историческом шаге легендарного старца — созыве чрезвычайного собрания Гильдии кардиналов, на котором был поставлен вопрос о покаянии Римско-католической церкви пред Богом и людьми, думала о всевозможных грехах, быть может, совершенных внутри величественных стен Ватикана, где покоятся мощи многих святых и самого Святого Петра. При мысли о приезде папы — человека, одаренного болезненной чуткостью к понятию греха, искавшего его следы и среди священных церковных стен, сюда — в страну, где обесценено само осознание греха, сжималось сердце…
…Неожиданное появление папы римского, преодолевшего такое большое расстояние, почти не имея сил передвигаться, в те дни многим казалось странным. Что же все-таки поддерживало его в столь изнурительном испытании?.. Какой интерес представляла для него — белолицего мудреца, немощного церковника эта маленькая, смуглолицая мусульманская страна?!..
Люди, более или менее осведомленные, были уверены в том, что причина приезда папы — в действительности лишь вознесение молитвы. По их мнению, спасительная молитва, прочитанная именно здесь, имеет свой смысл, недоступный всеобщему пониманию…
Я же думала о той ночи — о церемонии принесения клятвы, согласно традициям Ватикана проводимой в маленькой, скудно обставленной «Комнате Слез», о самом проникновенном стихотворении, произнесенном им в ту ночь вместо молитвы.
Для освещения церемонии встречи папы в аэропорт съехалось бессчетное количество местных и зарубежных журналистов и фотокорреспондентов. Поднаторевшие в деле приема высоких гостей государственные деятели стояли на полосе приема с привычно озабоченным выражением лиц.
Стоявший наготове позади полосы военный оркестр заиграл печально-торжественный гимн Ватикана, как только в дверях самолета показался папа.
Вся тяжесть состояния здоровья понтифика сразу же бросалась в глаза. Осторожно перенесенный из спускаемого по трапу кресла в специальную коляску, он едва держался на ногах, осматривая все вокруг усталыми отсутствующими глазами, будто не приехал, а вернулся в страну с нескончаемыми, утомительными проблемами и желал побыстрее избавиться от всего этого.
Подобным уставшим взглядом в свое время, говорят, он глядел в одиночной камере и на своего несостоявшегося убийцу — Мехмеда Али Агджа, стрелявшего в него на площади Святого Петра. На этой тайной встрече, когда, потрясенный спасением папы, Агджа воскликнул: «Почему вы не погибли?! Ведь я же знаю, что целился точно!» — понтифик дочитал молитву и, тяжело шагая, молча покинул камеру. Сразу после этого он подписал обращение Ватикана к правительству о помиловании преступника, и спустя некоторое время в одном из своих пояснений по поводу этого события высказался:
— Этот мир не в состоянии сделать человека счастливым…