Люди искали близких. Шли туда, где жили когда-то, на свои пепелища, и оставляли такие записи, как последнюю надежду. Не хотелось думать, что многие погибли под грудами развалин во время бомбежки. Может быть, кому-то удалось спастись.
Я уже направилась к рынку, как вдруг услышала:
— Ну-ка поворачивай назад!
Передо мной стоял Антон Соловьев и показывал рукой на Московскую улицу:
— Топай туда.
Еще несколько человек шли туда, куда показал Соловьев. И тут я увидела, как со всех сторон полицейские гнали людей. У Центрального сквера, где находится театр, движение приостановилось. Тут же собралась большая толпа.
Зачем нас сюда пригнали? Я огляделась.
На тротуаре, у самого сквера, под кронами деревьев я увидела виселицы.
На разрушенный город опустились тучи. Поднялся ветер. Закачались толстые веревки с петлями на концах. Заплакало небо. Точно сквозь сито, заморосил дождь. Я дрожала то ли от холода, то ли от страха.
— Партизан будут вешать, — сказал кто-то в толпе.
Значит, уже есть партизаны. Те, кто не боится немцев…
Со стороны улицы Володарского послышался гул приближающихся машин. И вскоре показались мотоциклы, а вслед за ними ехали машины.
На грузовой машине стояло несколько человек со связанными руками — мужчины и одна женщина. Грузовик остановился под виселицей. Полицаи откинули борта, вскочили на машину и стали накидывать людям петли на шеи. Осужденные на смерть стояли над толпой. Они глядели на разбитый город, на разрушенные дома, на темные облака, закрывшие солнце. У каждого на груди висела фанерка, на которой большими буквами было написано: «Я — партизан».
Тихонько я выбралась из толпы, чтобы не видеть. Опустив голову, согнувшись, прошла я мимо театра на улицу Кирова и побежала к вокзалу. На перекрестке снова увидела полицаев, свернула налево и побежала к речке. И там дорогу на вокзал перекрыли полицаи, они указывали на улицу Ворошилова. Я повернула туда и тоже увидела толпу, виселицы, под виселицами грузовые машины. На грузовиках стояли мужчины, женщина и… мальчик, Мальчик был в шапке. Лицо избитое, окровавленное, но все же знакомое. Я стала вглядываться, и мне показалось: с петлей на худой детской шее стоял и глядел на развалины, потом на меня мой одноклассник Вася Коршиков. В моих ушах зазвучал его звонкий голос. Ровно год назад на школьном вечере, посвященном Октябрьскому празднику, Вася читал стихи:
Заурчал мотор грузовика, машина медленно двинулась вперед. Я закрыла лицо руками…
Моя мама теперь надомница. Она шьет мешки из толстой рогожи. Мы с отцом помогаем ей. И наши пальцы, особенно у мамы, исколоты толстой иглой. Зато у мамы есть теперь аусвайс и хлебная карточка, так же как и у Вити. Только у Вити аусвайс железнодорожника, и он может ходить по городу вечером и даже ночью. Иногда ребят ночью вызывают разгружать вагоны с углем. Трое мальчишек — Витя, Толик и Элик — за ночь выгружают целый вагон. После этого они не могут разогнуться. Тогда Витя командует:
— Ложитесь на живот, буду делать массаж.
Элик и Толя ложатся. Витя по очереди делает им массаж, коленкой нажимает на поясницу, внутри что-то хрустит, и боль как будто проходит. Затем ребята проделывают с Витей то же самое, и после этого они кое-как добираются домой.
Руководит подростками уже немолодой немец Курт, он понимает по-русски. Однажды Курт сказал;
— У Гитлера нет детей, поэтому и воюем.
— А у вас дети есть?
— Есть.
Толик серьезный, уравновешенный, не то что его младший брат Славка. Курт доверяет Толе даже ключи от склада, где хранятся приемники. Однажды он завел Толю на склад, закрыл двери, включил приемник, и они вдвоем слушали Москву. Витя в тот день пришел радостный и сказал нам:
— Москва обороняется. Наши собираются с силами, чтобы дать отпор немецко-фашистским захватчикам…
И погода стала как-то веселее: вокруг все побелело, выпал снег.
— Выйди на минуточку… — К нам заглянула Зинка.
Я выскочила на лестницу.
— У тебя есть красивый узор для вышивки? Ты вышиваешь? — спрашивает Зинка.
— Нет.
— Почему?
Пожимаю плечами. Мне и в голову не приходило сейчас заниматься вышиванием.
— Ниток нет. Да и вообще…
— Жалко. А я думала, что ты вышиваешь… Хочешь посмотреть мою работу?
Она взяла меня за руку, и мы пошли к ней.
Я ни разу не была у Зинки дома, хотя учились мы в одном классе. У них не любили, когда кто-нибудь заходил. В комнате два окна, железная кровать, застланная солдатским одеялом. Рядом тумбочка. Посредине стол, накрытый клеенкой. Окна без занавесок. У порога лежит мокрая тряпка.
— Вытри ноги, а то мама рассердится, если наследим.
Я вытираю ноги, а Зинка наклонилась и достала из тумбочки вышивание — две салфетки с ромашкой в уголке.
— Я только начала вышивать. У меня нет рисунков для вышивки. Одна девочка из нашего класса дала мне этот узор. Красиво, правда?
— Красиво, — согласилась я.
— А почему ты в школу не ходишь? Знаешь, как у нас интересно! Мы изучаем родной язык. Наш язык самый звучный и самый красивый.
— Зина, ты очень хорошо вышиваешь, но мне нужно идти помогать маме.
— Мешки шить? За них мало платят. Моя мама устроилась в немецкую столовую. Пусть и твоя мама устроится туда.
Я ничего не ответила Зинке, попрощалась и пошла домой.
Теперь отец ходит на костылях, одна нога у него совсем отнялась.