Элик пожимает плечами.
— Курт обещал устроить маму на кухню посудомойкой.
— Неужели? — удивляется Витя.
Некоторое время он молчит, потом говорит тихо:
— Может, он и не фашист, наш начальник…
— Безусловно, нет! Знаешь, о чем он со мной говорит?
— О чем?
— Сказал, был бы помоложе, в партизаны ушел бы. Вот!
— Когда он говорил с тобой об этом? Я ни разу не слышал.
— А он к нам домой приходил. На Новый год. Нашим малышкам консервы принес и конфет. Говорит, у него в Германии такие же две дочки.
— И ты ему обо всем рассказываешь?
— Нашел дурака! Я только слушаю. А сам ни гугу. А он все-все знает, что в городе делается! Сам мне рассказал и про нефтебазу, которая сгорела на Германовской улице, и как подожгли войлочную фабрику, и про склад военного обмундирования в Комаровке. Знаешь, сколько там сгорело комплектов?
— Как горело, видел, все видели, а сколько всего сгорело — не считал, — ответил Витя.
— Курт сказал, пятьдесят пять тысяч!
— А почему он откровенничает с тобой?
Элик пожал плечами:
— Просто открытый человек. Правду говорит.
— Открытый? — удивляется Витя.
В разговор вмешивается отец:
— Вот видишь, и в городе можно принести много пользы. Тут, сынок, большая работа идет.
— Так я не против, — отзывается Элик. — И все же, Николай Иванович, никто меня не переубедит, что здесь хуже, чем в лесу. Конечно, у партизан лучше. Там бой идет на равных. В тебя стреляют, и ты стреляешь. А тут…
— Ничего, Элик, придет время, и мы в лесу будем. И нам путь туда не заказан, — убежденно говорит Витя.
Я хорошо понимаю Элика и Витю. Им так хочется поскорее очутиться у партизан. Да и я не задумываясь пошла бы в партизаны, только бы меня взяли. Какое счастье, если вокруг свои и ни одного фашиста! Не видеть эти наглые лица, не слышать топота сапог по лестнице, когда сердце колотится от страха и ты бессилен что-либо сделать…
Вокруг дома — снежные сугробы. Ночью намело много снега, двери еле открыли. Я взяла лопату и принялась разгребать сугроб. Когда я закончила работу, в глаза мне бросилось объявление, приклеенное к двери нашего подъезда. В нем сообщалось: до 15 января продлен срок подачи заявлений в белорусскую прогимназию.
Такие объявления еще с августа месяца несколько раз вывешивали на столбах, на заборах, у магазинов, помещали в газетах. А прогимназия все еще не открыта. Значит, нет желающих обучаться в фашистском учебном заведении.
— Читаешь? Я тоже думаю после школы податься в прогимназию. Нашей отчизне нужны образованные люди. Рада, что наши желания совпадают.
Мне не нужно даже оборачиваться, я сразу узнала Зинкин голос.
— С чего ты взяла?
Зинка, как всегда, слышит только себя, и, не обращая никакого внимания на мои слова, она продолжает:
— Умные люди стараются получить образование. Умные люди…
— Уж не ты ли повесила эту бумагу? — резко прерываю я.
— А хотя бы и я! Пусть все прочитают.
Я взяла лопату и хотела уйти, но Зинка остановила меня.
— Что у нас есть! Ты даже представить себе не можешь. Такое чудо, такое чудо! Зайдем к нам, посмотришь. Ты в жизни такого не видела, даже во сне. А где твой дядя? Он живет у вас?
Я сразу догадалась: она спрашивает меня о том пленном.
— Да нет, — торопливо отвечаю. — Уехал в свою деревню, к жене… Отвоевался…
— А может, к партизанам подался? Теперь все только о партизанах и говорят, только их боятся.
— Зачем бояться? — спрашиваю я и тут же спохватываюсь: — Ты с ума сошла! Про моего дядю такое говорить!
— Я пошутила. Так зайдем к нам?
Меня разбирает любопытство. Интересно, что Зинка мне хочет показать. На двери у них висит амбарный замок.
— Зачем вы такой большой замок повесили?
Зинка машет рукой:
— Столько голодных вокруг…
Мы заходим в дом. Комнату не узнать. У порога лежит коврик, стол покрыт ковровой скатертью, на окнах гардины, вместо железной кровати — никелевая с большими блестящими шарами. У стены стоит диковинный буфет, высокий, почти до потолка. Зинка перехватывает мой взгляд и говорит: