Начинало темнеть. Только теперь я почувствовала голод. Я пошарила в карманах: может, где корочка завалялась? Ни крошки — пусто. Стараюсь не думать о еде.
Вдруг загудела машина, и мальчишек словно ветром сдуло. Кто не успел сообщить свой адрес, с сожалением отвернулся от стены.
У ворот сарая остановилась машина. Послышались голоса полицаев, ворота открылись, и к нам хлынула новая партия несчастных. Вероятно, они попали в облаву на улице. Опять поднялся шум, крик.
Потом стало тихо. В сарае стемнело, только через зарешеченное окошко еще пробивался свет. Я сидела у стены, поглядывала на окошко и думала о мальчиках: хоть бы они успели побывать по нашим адресам, пока не стемнело! Конечно, сегодня мама вряд ли придет, скоро комендантский час. А завтра рано утром может прийти. Только бы не проспать!
Я смотрю на решетку, она напоминает мне свастику.
Я вдруг вспомнила, что рассказал мне однажды Славка Полозов. Партизаны подбили машину, в которой ехал немецкий офицер. Офицера хотели взять живым, но не удалось. Он выпал из машины, как мешок с песком. На сиденье стоял чемодан. Партизаны прихватили его с собой в лес. Открыли, а там, в чемодане, полно золотых зубов, коронок. Сколько же людей нужно было убить, чтобы набрать целый чемодан зубов!
И этот вояка, наверное, ехал домой, на отдых, и вез гостинцы своим детям. Не доехал, не удалось…
Я задремала, и мне приснилось, будто страшный фашист хочет вырвать мои зубы. Я кричу ему: «Нет у меня золотых!» А он молча протягивает к моему лицу огромные ручищи с длинными желтыми ногтями, оскалился, трясет меня за плечи и шепчет: «Зубы, зубы…»
Меня колотил озноб, зубы стучали от холода. Кто-то поднялся рядом со мной и, сонный, пошел к воротам. В сарае темно. Кому-то наступили на ногу. Нечем было дышать. Маленькое зарешеченное окошко почти не пропускало воздуха. Скорей бы утро, скорей бы выбраться из этого хлева!
Как только рассвело, прибежала мама вместе с мальчиками. Она зашептала в щель:
— Таня, доченька!
Я тут же услышала ее.
— Мама, я здесь.
— Доченька. Слушай меня, скажи, что ты больная, что у тебя туберкулез — тебеце, — немцы сразу поймут. Скажи, еще до войны болела, что у тебя каверна в левом легком, и старайся при них побольше кашлять. Просись к доктору, старайся время оттянуть, а я побегу, может быть, документы какие-нибудь достану.
Я хотела уже отойти, чтобы ребята могли взять адреса тех, у кого вчера не успели, но опять услышала мамин голос:
— Я тебе поесть принесла. Сейчас заброшу в окошко.
В окошке показался небольшой пакетик, завернутый в газету и туго перевязанный нитками. Пакетик подняли на палке, просунули между прутьями решетки, и он упал прямо мне в руки.
Я быстро развязала его и достала два кусочка хлеба и два ломтика сала. Откуда мама взяла сало? Дома у нас сала не было. Я откусила кусочек, начала жевать. И тут увидела, сколько голодных глаз на меня смотрит. Я чуть не поперхнулась. Один кусочек хлеба отдала такой же, как я, худой девочке. Она стояла возле меня. Девочка разломила его еще на три части и тоже с кем-то поделилась. Свой кусочек я проглотила мгновенно. Есть захотелось еще сильнее, чем раньше.
Ночью я, должно быть, простыла, и теперь кашляла. До войны у меня было осложнение на легкие после гриппа. Школа посылала меня в детский санаторий. Все зарубцевалось, но остался небольшой очаг в левом легком. Об этом мне и напомнила мама.
Что она может сделать? Где она возьмет документы, если их у нас нет?
Женщины кричали:
— Даже в тюрьме кормят!
— Здесь же не преступники!
Рядом со мной всю ночь плакала женщина. Другая женщина утешала ее:
— Хуже, чем всем, не будет…
— Дети у меня дома одни, пяти и семи лет. Что с ними будет?!
И она опять заплакала навзрыд.
В другом конце сарая говорил мужчина:
— Какой из меня работник? Я старый и больной. Мне уже шестой десяток. Если бы я был поздоровее да помоложе, видели бы они меня здесь! Давно б уже был далеко отсюда.
— Врешь ты, дядька. Какой же ты старый, если у тебя ни одного седого волоска нет? Шевелюра как у молодого.
— И эти собаки так подумали. А мой отец прожил восемьдесят шесть лет — и тоже ни единого седого волоска. Это у меня от отца.
— От отца или не от отца, а в дальние края поедешь…
Дядька кряхтит, не соглашается:
— Это мы еще поглядим.
Опять стало тихо.
Все прислушиваются, что делается за стеной.
Спустя некоторое время открылись ворота, вошли немец с переводчиком и женщина в белом халате. Немец заговорил по-своему, переводчик перевел:
— У кого короста, лишай, подойдите сюда.
Только одна женщина из угла начала протискиваться к воротам. Подошла, остановилась.
— Раздевайтесь, — сказала врач.
— Здесь? — удивилась женщина.
— Конечно, здесь.
Женщина начала нерешительно расстегивать на себе кофточку.
— Быстрее, быстрее, — поторапливала ее врач.