Но в один прекрасный день интересы их вновь сходятся, наступает примирение, а негру остается лишь отмерять материю, взвешивать сухую фасоль и собирать чеки.
— Восемьсот франков! Восемьсот франков!
Обогатившись, те и другие говорят о миллионах с потрясающим равнодушием. О миллионах они говорят так, как говорил бы негр о ста франках.
Солнце поднималось выше, сверкало на белой эмали и, подогревая страсти, ожесточало характеры. Вспоминались старые обиды, взаимная вражда заставляла дрожать не одни уста. Многие причины не давали права уступать. Все это поддерживало задор в игроках.
— Девятьсот франков! Раз… Девятьсот франков, два… Кто больше?
— Тысяча франков!
— Тысяча двести…
— Тысяча двести пятьдесят…
Стычка приобретала неистовый характер, пора было кончать с джентльменской битвой.
— Тысяча четыреста франков!
— Тысяча четыреста десять франков!
— Тысяча пятьсот франков!
— Тысяча пятьсот франков! Раз, два, тысяча пятьсот франков, три. Кто больше?
Кажется, победил клан левантинцев. Они улыбаются. Купить термометр за тысячу пятьсот франков значило, по правде говоря, выбросить деньги на ветер.
— Тысяча пятьсот франков три…
Смех послышался в группе левантинцев, они толкают друг друга локтями. Европейцы предпочли бы на этом остановиться, но что будут думать негры, присутствовавшие на спектакле! В дело вмешался престиж, и нужно было его защищать. О, как трудно иногда бывает с престижем!
— Господа, не остановимся же мы на этой маленькой цифре для столь ценной вещи! Эмалированный, небьющийся термометр. Посмотрите, как это красиво будет на стене… Тысяча пятьсот франков, кто больше?
— Тысяча восемьсот, — прошептал кто-то из европейцев.
— Простите, мсье?
— Тысяча восемьсот франков.
— Ага, прекрасно! Тысяча восемьсот франков, господа, тысяча восемьсот франков, уважаемые дамы!
— Тысяча восемьсот франков! Тысяча восемьсот франков…
— Четыре тысячи! — громко выкрикнул один левантинец.
Пооткрывались рты. Шепот удивления прокатился по толпе, переставшей что-либо понимать в этом деле с термометром.
— Четыре тысячи франков! Раз, два, три…
Кажется, сам оценщик уже торопился закрыть торг и положить конец этой битве, которая могла перенестись с аукциона в другое место.
— Четыре тысячи франков… Кто больше?
Никто не произнес ни олова. Левантинцы уже считали деньги, готовые заплатить за свою честь.
— Четыре тысячи франков! Кто больше? Продано!
И молоток оценщика упал на стол, положив конец неистовой схватке, от которой захватило дыхание у наблюдавших ее туземцев.
Перевод с английского А. Кистяковского
Наша деревня не очень-то «развивалась», и мы сразу согласились с уполномоченным правительства, когда он сказал, что надо браться за дело. Я прекрасно помню, как все это было. Уполномоченный приехал в середине марта — мы только-только закончили уборку какао, упаковали его и отправили на побережье, а Квеси Ману уже снова принялся за свой дом. Он у нас каждый год — накупит цементу, выпишет рабочих из Северной Провинции, начнет строительство и остается без гроша. Квеси возводит современный дом. В позапрошлом году он наконец выложил стены, а в прошлом ухитрился даже покрыть дом крышей, управился как раз к восточному циклону, который натворил тогда столько бед. Ветер мигом разворошил современную крышу, железные листы пропорхнули по улице и снесли лавку Амы Сервах. Старая дама потащила Ману в суд: он, конечно же, не смог заплатить ей за ущерб — и эта свара скрасила нам сезон дождей.
А в деревне и правда царило запустение. От дорог остались только бездонные колеи, из которых поднимались тучи удушливой пыли всякий раз, когда по улице проезжал грузовик. Козы и куры бродили между домами, а в жару спокойно дремали на верандах. Мы ворчали, что нам трудно добираться до города, а послушав непрерывное брюзжание наших женщин, можно было подумать, что сходить за водой — прогуляться до озера милю или две — действительно ужасно хлопотное дело. Ну а в общем-то нас вполне устраивала жизнь: она не менялась с древних времен, и, может быть, не найдись у нас поводов для жалоб, мы бы гораздо чаще ругались между собой.
И Окружного совета у нас тоже не было. Мы считали, что нам вполне достаточно старейшины. Ходили разные слухи о создании у нас округа, — уполномоченные всегда об этом распространялись, предлагали нам объединиться с соседней деревней и выбрать совместный Окружной совет. Но мы считали соседей шайкой разбойников: вечно они норовили распахать нашу землю, а потом клялись, что это их поля. Нет уж, мы предпочитали не объединяться с ними в округ, а жить по заветам отцов и дедов. Мы знали: «развитие» сломает наши традиции, поэтому-то правительственные чиновники из Аккры так хотели, чтобы мы наконец начали «развиваться». Но если уполномоченный что-нибудь нам предлагал, мы сразу и не задумываясь во всем с ним соглашались: жизнь это упрощало, а вреда не приносило. Так случилось и в тот раз, в середине марта: уполномоченный сказал речь, мы с ним согласились и, как только он уехал, обо всем забыли. И вот однажды — дело было в среду — наш старейшина Нана звонит в колокол. Когда мы прибежали к его дворцовой хижине, то увидели, что во дворе под навесом сидит чиновник, да не какой-нибудь так себе чиновник, а образованный африканец, в аккуратном городском костюме, в шевелюру воткнуто несколько карандашей, а под мышкой — солидная черная книга. Это был чиновник из Комитета уполномоченных, и он приехал с нами потолковать.
Мы его, конечно, внимательно выслушали, хотя он не сказал ничего нового, — старые разговоры об Окружном совете, о том, что налоги надо платить вовремя, что мы обязаны помогать местному учителю — посылать детей в миссионерскую школу, а гнать акпетише ни в коем случае не должны: это, мол, очень вредное пойло и правительство наложило на него запрет. В общем, все вроде шло, как обычно: чиновник говорил, мы его слушали, полисмен из национального окружного участка искал по деревне запрещенный акпетише — чтобы спокойно посидеть где-нибудь в тени с кружечкой этого вредоносного напитка (чиновник присоединялся к нему после беседы) — короче, нормальный очередной визит. Раньше после таких посещений нас оставляли в покое: правительство считало свою миссию оконченной. И вдруг этот новый чиновник говорит, что уполномоченный принял нашу сговорчивость всерьез и через неделю в деревню приедет агент по развитию.
Мы не совсем поняли, о чем он нам толкует, да и вообще весь разговор как-то сразу забылся — подступал четверг, по четвергам мы не работаем, ну и акпетише у нас понабралось порядочно. В следующую пятницу я уехал в Кумаси запастись для лавки рыбой и мясом, и дела задержали меня в городе до среды. Первое, что я увидел, вернувшись домой, был черный грузовик с кирками и лопатами. Разумеется, вся деревня собралась вокруг машины узнать, зачем нам столько лопат, а перед толпой стоял высокий европеец в голубых шортах и рубахе навыпуск. Судя по жестам, он произносил речь. Нашего языка европеец не знал, но все равно было ясно, что он толкует о развитии: очень уж яростно он размахивал руками. Нана старался казаться обрадованным, но я-то видел — он был здорово озабочен, да и все наши старики угрюмо помалкивали.
— Великие изменения происходят в стране, — размахивая руками, рассказывал европеец, его речь переводил чиновник-туземец, маленький человечек с хитрющим лицом. — Неделю назад я побывал в Аккре, я видел новые великолепные здания, прекрасные школы, замечательные дороги. И теперь настала очередь улучшать деревни.
Ну, я мог бы сразу сказать, что он явно неудачно начал свою речь. Чего мы не любим — так это слушать об Аккре, о том, как городские жулики тратят наши денежки. Потом — никто даже не успел ему возразить — он стал распространяться про наших соседей: они, мол, и за объединение, они и за сотрудничество, и уж так-то они хорошо подготовились к его приезду, так умело использовали его профессиональную помощь… А потом этот европеец взялся за нас. Его беспокоили дороги и вода. Ясное дело, мы сразу с ним согласились. В нашей деревне можно и не спрашивать, как дела: вам всегда ответят, что хуже некуда. Поприбедняться — это у нас первое дело. В общем, когда европеец обо всем нас расспросил — об урожае, о дождях, о дорогах, о школе, — он должен был подумать, что наша единственная мечта — присоединиться к развитию, которое переживает страна.
Один раз, правда, вышла небольшая заминка: европеец предложил прорыть вдоль улицы канавы и выложить их бетоном, но тут в разговор вмешался Тете Кварши и сказал — нет, это дело не пойдет, надо же его уткам где-то пить и питаться. Европеец никак не мог уразуметь, принимать слова Тете всерьез или нет, а тот, согнутый от старости и пьянства, стоял перед ним, одергивая рубашку, так что выпирали все его тощие ребра, и нес какую-то несусветную чушь — и тогда европеец плюнул на канавы и перешел к делу, ради которого он приехал.
Ничего плохого в его предложении не было. Он хотел, чтобы мы вырыли несколько колодцев у лесной тропинки, ведущей к шоссе. Европеец сказал, что нам помогут специалисты, знающие, как обращаться с бетонными кольцами, которыми укрепляют стенки колодцев. Нам придется вырыть ямы глубиной футов тридцать, но бетонных колец все равно хватит, а зато потом в колодцах всегда будет свежая вода. Агент произнес длиннющую речь, хотя мы довольно быстро поняли его мысль, но в нашей деревне не любят торопиться, и, поблагодарив европейца, Нана сказал, что мы обсудим его предложение на совете старейшин и сообщим свое решение Комитету уполномоченных. Тут вперед вышел Франсис Кофи — он держал в руках большую корзину с яйцами, и Опанин Кунтор передал ее переводчику и произнес еще одну благодарственную речь, и не успел агент сообразить, в чем дело, как оказалось, что его уже ведут к машине. Распустив шлейф пыли, автомобиль умчался, вслед за ним укатил и полицейский «лэнд-ровер», мы снова были предоставлены самим себе.
И вот стали нам привозить письма — Ваш добрый друг то, да Ваш добрый друг се, да Его Честь Председатель Комитета уполномоченных хотел бы узнать о Вашем решении, да не прислать ли Вам специалиста на следующей неделе, да не хотите ли Вы начать работу в понедельник?.. Ну а мы, конечно, сидели и молчали. В нашей деревне нет почтового отделения, и стоит Нане вспомнить, что надо ехать за марками, как он мигом забывает и думать о корреспонденции.
А время летело. Пришел и прошел понедельник, потом вторник, потом среда. В четверг мы, как обычно, часов около трех собрались у Кофи и принялись за акпетише, и, когда в полпятого приехал уполномоченный, никто его не заметил и никто не встретил. Он послал своего переводчика найти Нану и стариков.
— Нана нездоров, — сказал Кофи.
— Он уехал путешествовать.