— Я сейчас все проверю. Как ваша фамилия, мадам?
— Бошан, — сказала Маргарет, будто каркнула из темного угла. Полицейский пошел к мотоциклу, а они стали молча ждать.
Сквозь падающий снег Лэндон наблюдал за парочкой, рука об руку они шли к зданию медицинского факультета — под покров деревьев. Они медленно брели в ночи, согревали друг друга, обнимались. Впереди их ждало романтическое приключение. А на мою долю такое еще выпадет, подумал Лэндон, или это только для молодых? Если так, жизнь — чистое надувательство, ведь и у меня кровь еще играет. В нем вдруг проснулось раздражение к сидевшей рядом женщине. По любому поводу — в слезы, к тому же простушка. Еще одна серая воробьиха в этом лесу расфранченных птиц. И из-за нее он попал в такой переплет. Но он сердился и на себя. Какого черта ему взбрело в голову выбрасывать деньги на дурацкий «хомбург»! Пошел бы лучше выпить. Может, с кем-нибудь познакомился бы. С одинокой вдовушкой, тоскующей за бокалом хереса возле стойки в баре. Нет, вдовушку лучше не надо. Лучше разведенную. У которой был муж-негодяй, и теперь она жаждет стереть прошлое из памяти, а не предаваться воспоминаниям о дорогом Билле. Только не вечер воспоминаний, увольте. Ему бы действия, охота самому поучаствовать в чем-то занятном. А он сидит здесь, того и гляди и тюрьму упекут! Да никуда его, конечно, не упекут. А что касается баров, он сидел в них сотни раз, и что толку? Сегодня было бы ничуть не лучше. Он не страшилище, однако на случайные знакомства с женщинами ему не везет. Бывало, знакомился с кем-то в поездках, выслушивал их грустные истории и пытался подбодрить. Несколько раз припадал к источнику и пил из него. Но, если говорить начистоту, мимолетная интрижка ему просто не импонировала.
Вскоре полицейский вернулся — с тем, чтобы их отпустить. Но сначала он, положив руку на дверцу машины, предупредил:
— Поезжайте, Фред, только не гоните, а то сами попадете в больницу. Или кого-нибудь туда отправите.
Все это время двигатель пыхтел, и теперь Лэндон просто включил передачу и нарочито медленно отъехал. Будто сдавал экзамен на права. Начался спуск в серый изогнутый каньон Юниверсити-авеню, и Лэндон пристроился за машиной дорожной службы, которая выплевывала на мостовую соль, ее голубой циклопий глаз причудливо вертелся в снежной метели. Полицейский ехал следом до Куин-стрит, потом нырнул вправо и понесся вперед, секунду-другую помелькал в густом потоке — и исчез.
Облегченно вздохнув, Лэндон свернул на восток, и Маргарет наконец заговорила.
— По-моему, вы держались прекрасно.
— Кто? Я? — Лэндон грубо фыркнул. — Бросьте вы. Меня при виде полицейского трясти начинает. Теряюсь, и все тут. Всегда чувствую себя в чем-то виноватым. И мысли от страха врассыпную.
Он знал, что голос его звучит вздорно. Каким-то образом эта женщина потревожила в нем брюзгу. Она потянулась к нему и коснулась его руки.
— Мне ужасно неловко, я вам столько неприятностей доставила. Если бы я знала… И ваша прекрасная шляпа…
— О, господи, тоже мне шляпа… — Он кисло усмехнулся. — Не будем кривить душой. У меня в этой шляпе был дурацкий вид. Чтобы не сказать идиотский…
— Ну, что вы…
— Вот и то, черт бы ее побрал, — рявкнул он. Она убрала руку, и Лэндон снова молча выругал себя. — Ну, ладно… Не волнуйтесь… бог с ней, с этой шляпой! Что было, то сплыло. И вообще мы почти приехали. — Через минуту он добавил: — Надеюсь, вашей маме лучше.
— Надеюсь, она умерла, — вялым голосом сказала Маргарет. Отвернувшись к окну, она смотрела на рождественскую суету — сквозь высвеченный неоновой рекламой мокрый снег люди спешили в теплые магазины. Он не ослышался? Она сказала, будто надеется, что ее мать умерла? Как это прикажете понимать? Озадаченный, он молча вел машину дальше.
Комната ожидания для больных, нуждавшихся в неотложной помощи, была запружена народом. Люди группками стояли у дверей, сидели на длинных скамьях вдоль стен. Часть толпы даже вытекла в коридор, где сейчас стоял в ожидании Лэндон. Поначалу он решил: наверное, в районе что-то случилось, загорелся многоэтажный дом или взорвалась газовая линия. Но что он знал об отделениях неотложной помощи в городских больницах? Для них это текучка, обычная вечерняя порция: обмороженные пьяницы, инфарктники, избитые в кровь драчуны; дети, получившие травму на детской площадке; люди, чьи пальцы оказались на пути фрезы или столового ножа; неизбежные жертвы дорожного движения. Он отступил в сторону — по коридору катили каталку. На ней, постанывая, лежала молодая женщина, на лице кровь, ужасные царапины, вмятинки от гравия и камешком. Маргарет стояла в очереди возле высокой перегородки. Перед ней — мужчина, который примчался сюда по срочному вызову. Лэндон видел: трагедия застала этого человека врасплох, он пытался одеться поприличней, придать своей беде благопристойный вид, но жутко спешил. Свободное пальто спортивного покроя пятидесятых годов едва прикрывало заляпанные рабочие брюки. Несчастный даже забыл о туфлях и стоял в комнатных шлепанцах на босу ногу, со стоптанными за долгие годы задниками. Усталый, подавленный человек. А на него какое несчастье обрушилось во время ужина? Его худое, посеревшее лицо было сама безропотность, само изнеможение. Ко всему прочему еще и это! Где взять силы, чтобы сохранить достоинство? За перегородкой старая монахиня что-то царапала в журнале регистрации, записывала суровые факты жизни. Лицо наполовину скрыто, обрамлено жесткими складками капюшона, за многие годы работы в помещении оно отвыкло от дневного смети и пожелтело, как старый пергамент. Очки с квадратными стеклами отражали свет и защищали глаза, которые уже не удивишь дурными вестями. Эти глаза чего только не видели, все записывалось с терпением, какое господь ожидает от своих служителей на земле. Когда придет полнота времени… Но Лэндон чувствовал, что его окружает полнота ужасов жизни, грубых фактов бытия, жутких каждодневных невзгод, укрыться от которых некуда. Стойкий запах дезинфицирующих средств и крови, смешанный с запахом человеческого пота, оседал на стенах. На накрахмаленных халатах сестер и сиделок. Он растекался в воздухе, как радиоактивные осадки, просачивался сквозь кожу Лэндона и поражал его душу. У Лэндона защемило сердце. В нескольких шагах от него хрупкий человек лет шестидесяти что то объяснял полицейскому. На голове у него была огромная повязка, скрученная на манер чалмы, сквозь нее все еще сочилась кровь. Один рукав его замызганной штормовки болтался пустой, прикрывая подбитое крыло. Неприятности быстро отрезвила старика, и сейчас он пытался найти с полицейским общий язык. Рядом стояла индианка лет тридцати с небольшим. На ней было дешевое ситцевое платье и короткое пальто из искусственного меха под леопарда. Когда-то она, пожалуй, была хороша собой, но сейчас лицо ее изрядно поистрепалось, обрюзгло, отекло от злоупотребления спиртным, да еще сплошь синяки, один глаз распух и заплыл. На худых коричневых ногах — только носки да пара потертых черных балетных тапочек. Она говорила сквозь прогнившие зубы, подтверждая версию старика, алкоголь придавал ей смелости, но в то же время она понимала; терпение полицейского лучше не испытывать.
Лэндон посмотрел в другой конец комнаты — очередь Маргарет подошла, и теперь она разговаривала с монахиней. В ту же секунду он услышал на удивление твердый голос пожилой регистраторши — по селектору она вызывала доктора Данна. Из укрепленных под потолком динамиков загрохотало и покатилось по коридору имя доктора. Маргарет подошла к Лэндону — глаза сухие, лицо отрешенное. Они стояли возле стены, погруженные в собственные мысли, — безучастно и не испытывая никакой неловкости, как супруги со стажем, привыкшие вместе стоять в очередях.
Через минуту подошла сестра и легонько коснулась руки Маргарет.
— Мисс Бошан?
— Да.
— Сестра Анетта сказала, что вы ждете доктора Данна. Вон он идет по коридору.
Они повернулись и увидели упитанного человечка, который лавировал между посетителями, под его твидовым костюмом английского покроя виднелся облегающий брюшко жилет. На ходу он энергично сморкался, прочищал ноздри и вытирал кончик носа скомканным платком, потом запихнул его в задний карман брюк. Маленький, занятый делом человек, у которого нет времени на всякую чепуху. Весь из стальных нервов и кипучей энергии. Наверное, ловко орудует скальпелем. Маргарет — вялая меланхоличная фигура в темной одежде — пошла ему навстречу. Маленький доктор стал что-то ей показывать руками. Что? Закупоренный клапан? Оторвавшийся тромб? Стенку артерии, которая износилась и наконец лопнула под давлением? Мы сделали все, что могли. Доктор пожал Маргарет руку и ушел. Медленным размеренным шагом она вернулась к Лэндону.
— Она умерла, — сказала Маргарет.
— Мне очень жаль…
— Это так странно и неожиданно.
Маргарет почти улыбнулась, задумавшись над вывертами судьбы. Но занятная все же штука наша жизнь! Покаянных поток в голосе Маргарет он не уловил, она просто была ошеломлена.
— Утром уходишь из дому, и она говорит тебе: надень галоши, потому что по радио обещали снег. — Маргарет смолкли. — Мать всегда обращалась со мной как с ребенком… Вечером возвращаешься — а ее уже нет…
Сегодня — здесь, а завтра — там. В голове Лэндона мелькнула эта старая поговорка. Немудреная, но ведь правильная? Старые афоризмы вообще все правильные. Пиши историю жизни, пользуясь одними клише, — не ошибешься. Маргарет покачала головой, не в силах осознать этот ошеломляющий факт, не в силах освободиться от него.
— Надо сообщить отцу Даффи. И подписать какие-то бумаги, позвонить в похоронное бюро. Так много всего… Вы подождете?
— Конечно. Незачем и спрашивать.
— Я вам столько хлопот причинила.
— Прошу вас… — Он сжал ее руку, и она посмотрела на него с такой благодарностью, что он и сам поблагодарил судьбу за то, что он здесь и помогает ей. Неужто его одинокое сердце снова рвется в бой, на ратные подвиги?
— Я недолго.
— У меня вагон времени.
Она скрылась куда-то в недра здания оформлять бумаги, и Лэндон вышел на площадку, где разгружались «скорые». После этих клаустрофобных запахов хотелось глотнуть свежего воздуха. Сейчас здесь было временное затишье, и он спокойно стоял у дверей, не привлекая ничьего внимания. Ветер унялся, и на город беззвучно опускалась снежная пелена. Густые хлопья без передышки сыпались с неба, будто оно жаждало освободиться от тяжелой ноши. Вот и его меланхоличная соседка освободилась от своей ноши! Не нужно больше катить по улицам кресло к семичасовой мессе. Странная она женщина, эта его соседка, эта темная лошадка. Похоже, честная душа, и, наверное, она сказала правду, будто надеется, что мать умрет. А что? Вполне возможно, старушка была тираном. Инвалиды часто сварливы, и жить с ними трудно. Иногда бывает совсем невмоготу, тут и самое доброе сердце со временем съежится и затвердеет. Всплыли стихи: «От слишком долгих жертв и сердце станет камнем». Кажется, это Йейтс? О-о, его ушедшие в небытие вечера поэзии! В пору ухаживания он читал Вере вслух. Оба часто были под мухой, но читал он хорошо: в нем жил актер, все это производило на Веру впечатление. Вообще она считала его более начитанным и подкованным, чем он был на самом деле. Он не пытался ее разубедить. А ведь им тогда было совсем неплохо друг с другом. И Джинни они наверняка зачали в один из таких soireés. Шикарная квартира на Бенвенуто-плейс, Вера всегда готовила изысканный ужин, за который они принимались очень поздно. Мягкими весенними вечерами они открывали застекленную балконную дверь и смотрели вниз на Авеню-роуд, на летящие огни машин. Люди ехали в никуда, а они себе потягивали кофе и французский ликер «Гран Марнье», и Лэндон, бывший на много фунтов моложе, щебетал вирши из «Сокровищницы романтической поэзии». Вера подходила к проигрывателю, ставила пластинку, и раздавалась терзающая душу фортепианная музыка. Вера была без ума от этих русских композиторов девятнадцатого века — слушая их рыдающие каденции, хотелось лечь и умереть. Чайковский, Рахманинов. Рубинштейн. Мясковский. Своими трелями и фанфарами они пытались вывернуть тебя наизнанку. Для Веры эти вечера были приобщением к культуре, встречами с великими писателями. А Лэндон думал только об одном — поскорее затянуть ее в постель. Но как там говорят индейцы? Это было много лун тому назад.
Но чем же кончилось печальное маленькое приключение снежным декабрьским вечером прошлого года? Что ж, оно во многом изменило его жизнь, в ней появился новый человек. Вообще-то этот сценарий отдавал дурным вкусом: одинокая учительница встречает стареющего торгового агента. Такие банально-сентиментальные драмы телевидение подает к рождеству на закуску. Полтора часа тебе скармливают жвачку, которую финансирует какая-нибудь корпорация по производству электронных глазков и подслушивающих устройств. Да, сценарий — барахло, хотя нелепая сцена со шляпой в духе театра абсурда не лишена изящества. А он сумел бы написать лучше? Сомнительно — Лэндон был мастак как раз по части плохих телесценариев. Ими был завален весь его чулан, пожелтевшие и заплесневелые, они лежали кипами, связанными бакалейной бечевкой. Душещипательные комедии о стариках, живущих с детьми; проблемные пьесы о негритянской семье, которая обживается на новом месте среди белых; о школьном учителе, который ставит на карту свою тридцатилетнюю карьеру, защищая новый учебник биологии. Что ж, по крайней мере Лэндон занимался тем, что было ему по душе, хотя надо сказать, что в пятидесятые годы на пьесы-проповеди было поветрие. После маккартизма, этого безумия, крупные американские телекомпании ежевечерне впрыскивали населению дозу либерализма. Зачем же игнорировать тенденции? И поэтому он брался за все без разбора, даже за инсценировки. В минуту безумного озарения он написал держателю прав на произведения Ибсена и испросил разрешения переписать для телеящика «Кукольный дом». Наверное, в те годы Лэндон был охвачен какой-то лихорадкой. А сколько надежд, сколько трудов! Все это присылалось назад и больших коричневых конвертах, надписанных его собственной рукой, а внутри были приложены отстуканные на машинке ответы от телепрограмм «Театр филко», «Час американской стали», «„Дженерал моторс“ показывает», «Студия-1», «Театр-90». Он мечтал стать еще одним Родом Серлингом. Еще одним Регом Роузом. Прощай, мечта!
Сейчас он знал — беды его начались после быстрой удачи с первой пьесой, часовой трепотней, которую он продал недолго здравствовавшей программе «Театральная премьера». Это был его краткий миг под солнцем, потом три года он пребывал в состоянии как после солнечного удара, порой до потери сознания, — в это время он и вправду считал себя писателем. Но в короткие зимние недели 1954 года, когда «Окно с видом на сердце» готовили к постановке, он наслаждался жизнью, купаясь в яростных лучах лести, исходившей от незнакомцев. Там была и Вера Холл. Иссиня-черные прямые волосы, подстриженные над бровями решительной челкой, острый носик, кобальтовые глаза; королевская стать в юбках, кашемировых свитерах и черных чулках. Акцент английских снобов — она год проучилась в Оксфорде. Она пыталась зацепиться в шоу-бизнесе и на студии «Си-би-си» была эдакой Пятницей женского рода. Лэндон видел ее каждый день, когда приходил обсуждать сценарий с этим самодовольным англичанином, придурковатым Бейзилом Джонсоном. Чтобы удовлетворить свои творческие порывы, Бейзил требовал изменить какое-нибудь слово, а то и целую фразу. Но Лэндон и сам был не лишен тщеславия. Когда он шел по студии и грива его сверкала под «солнечными» прожекторами (он носил длинные волосы даже в бобриковые пятидесятые), он знал — на него смотрят. Мама всегда говорила, что он напоминает ей Сонни Тафтса — кинокумира времен ее молодости. Как-то мартовским вечером он пригласил Веру Холл в свою трехкомнатную холостяцкую квартиру на Сесл-стрит, и они смотрели его пьесу по старому квадратному «Филко», в коричневом корпусе, семнадцать дюймов по диагонали. Передача шла прямо в эфир, и — о чудо! — никто не перепутал ни строчки, не напортачил. Собственно, постановка оказалась лучше сценария. Она скрыла кое-какие его огрехи. А потом была вечеринка у Бланш Ритчи, и сквайр Хьюз, стоя в центре гостиной, держа руку на пестром жилете, поднял за Лэндона бокал шампанского. Ох уж эти старые торонтские аристократы! Они считали, что заполучили в свои ряды гения, подлинного художника, который вольет в их чахлый организм животворные соки. На следующий день журналисты писали об «Окне» (все называли пьесу только так) вот что: «Теплый и полный любви взгляд на жизнь подростка», «Красочная и проникновенная картина трудного времени, когда сталкиваются миры». Истину увидел лишь один мрачный тип, который среди прочего одарил пьесу таким ярлыком: «Непропеченная сдоба, которую страдающие бессонницей могут принимать с теплым молоком перед сном». Но этому критику не нравилось ничего, и он вечно умничал. Потом начались суматошные дни — Вера приглашала Лэндона на вечеринки, представляла его своим знакомым, стискивала ему руку выше локтя и что-то шептала на ухо — когда видела, что на них смотрят. Месяца полтора ходили нелепые разговоры о том, что пьесу будут ставить на Бродвее. А что, ведь с другими такое бывало! Как-то из Голливуда позвонил некто Нэт и спросил, нет ли у него непристроенных сценариев. Нет ли у него сценариев? Безумие набирало силу.
Для начала они с Верой поженились. Вечером в церкви святой Юдифи собрался узкий круг, они стояли перед каноником Уилкинсом, который хмурился и явно не одобрял Лэндона. Этот милый человек знал Веру с детства и чувствовал ответственность за ее духовную жизнь после смерти ее родителей; ему уже было известно, что Вера носит в себе семя Лэндона. Идеально сферическая лысая голова каноника сияла под обрядовыми свечами, словно нимб, и Лэндон, в костюме из голубого сержа, старался избегать этих суровых, обвиняющих глаз. Но погода улыбалась, и из-под старых церковных сводов они вышли в шуршащие зеленой листвой майские сумерки. На западе, над Сент-Клер-авеню, сквозь легкую дымку багровело небо. В Верином «тандерберде» они вдвоем покатили на свадебный ужин, а за ними по улице бежала Бланш, шустрила на своих ножках-гвоздиках, наконец остановилась посреди дороги и стала бешено слать им вдогонку воздушные поцелуи.
Они переехали в новую квартиру на Сент-Джордж-стрит, окна выходили на большие викторианские дома из темного кирпича, на дома студенческого братства с греческими буквами на медных дощечках у дверей. Были изысканные завтраки по воскресеньям — в шафрановом халате Вера потчевала мужа дыней и яичным коктейлем «Бенедикт», халат иногда заманчиво распахивался, и ему открывалась статная нога медового цвета. Лэндон сам не мог поверить в свое счастье. По вечерам, разумеется, звучали стихи и полная экстаза русская музыка. Иногда приходили Верины друзья с «Си-би-си», в основном бледные молодые дамы в черном, а с ними — женоподобные мужчины, которые пили «Дюбонне» и презрительно высказывались о Торонто. Были поездки за город с Бланш и Хьюзом. Они петляли по холмам Альбиона. Хьюз сидел за рулем своего «хамбера», руки — на английский манер — в кожаных перчатках. Частенько останавливались у деревенских забегаловок и пили там чай, ели булочки с маслом. Спали Лэндон и Вера нагишом, лето шло на убыль, и Лэндон все чаще гладил ее по животу, наливавшемуся соками, и поражался главному таинству жизни. Вера обнаружила, что и она неплохо умеет играть словами, и добилась перевода из производственного отдела в отдел рекламы. А еще месяца через полтора стала работать в компании «Кауэн, Кроуфорд и Эйсли». Вскоре ей доверили рекламу большой партии дамского белья. Теперь Лэндон читал прозу жены на афишных столбах и в семейных журналах. А вот с его собственными писаниями было хуже — что-то заколодило. Осенью он сидел за столом, томясь над безмолвной машинкой, рассеянно смотрел в окно на падающие листья, они летали по улицам, подгоняемые автомобилями. Он молил бога о дожде — какое трогательное заблуждение! — но веселенькая погода и не думала отступать, проходили недели, а небо оставалось безнадежно голубым — громадная прозрачная ваза, перевернутая вверх дном, лившая свет через окна на его задубевшую голову. За окном на усыпанных листьями лужайках студенческого братства студенты вовсю гоняли в футбол — здоровенные откормленные кобели, коротко остриженные, в шортах до колен и белых спортивных туфлях. По пятницам вечерами они устраивали танцы, музыка неслась над улицей и залетала в его квартиру.
Выпал снег. Он бродил по улицам, сосредоточенно думая, словно ученый, стараясь родить какой-нибудь хитрый сюжет, что-нибудь свеженькое, но честно предавался опасным мечтаниям, пленительным грезам о богатстве и честно заработанной славе. А тем временем плотные коричневые конверты падали в его почтовый ящик с монотонной регулярностью.
Январским воскресным вечером, в шесть часов, у него родилась дочь, и Лэндон был счастлив. Акушер, тоже старый друг семьи, оказался крикливо одетым здоровяком, он смеялся, обнажая полный рот золотых коронок. Шутки так и сыпались из него, и он постоянно притрагивался к собеседнику, похлопывая Лэндона по спине, когда они шли перекусить в больничную столовую. Его тяжелые, с большими костяшками руки сжимали чашку кофе, и Лэндон сидел, не в силах оторвать глаз от этих лапищ, которые только что орудовали в теле его жены. Это было по меньшей мере поразительно. Доктор уверял, что роды прошли легко, а его золотые жернова при этом так и искрились.
— Родила как кошка, дружище! Не то что ее сестрица. Той мне пришлось вспороть живот, иначе не видать бы Хауэрду белого света. Правда, не знаю, стоило ли мучаться… надеюсь… вы понимаете. Но наша маленькая Вера! Точно как моя первая жена, да упокой господь ее душу. Удивительная эластичность в области таза. Конечно же, — говорил доктор, усмехаясь в кофейную чашку, — эта девочка создана для того, чтобы рожать. Может родить дюжину без всяких хлопот.
Лэндон, как и подобает счастливому отцу, принялся выстилать гнездышко перьями: натащил детского питания, собрал замысловатую кроватку (для него это — большая работа), купил ворох дорогих музыкальных игрушек — когда-нибудь они порадуют дочь. В погожие дни он с гордостью катал по кварталу Вирджинию-Энн, которая возлежала в большой плетеной коляске с высокими тонкими колесами. Хьюз Ритчи выписал ее из Лондона, из «Харродза». Но теперь, когда их было трое, квартира оказалась слишком маленькой — материнство и Лэндон стали вызывать у Веры раздражение. Он перестал выдавать продукцию. На вечеринках люди уже не спрашивали его насчет «Окна», а некоторые зловредные типы интересовались, пристроил ли он что-нибудь за последнее время. Вера жаловалась на дороговизну, на то, что она привязана к дому, на летний зной и на запах из его подмышек. У девочки все время болел животик, она кричала, и по ночам Лэндон разгуливал по квартире, перекинув орущую малютку через плечо. Соседи позвонили управляющему домом, и Лэндона с семьей попросили выехать.
За безумные деньги они сняли дом на Данвеган-роуд и наняли миссис Боксли, седовласую английскую бабулю, вести хозяйство и смотреть за ребенком. Вера снова занялась рекламой нижнего белья у «Кауэна, Кроуфорда и Эйсли», а Лэндон облюбовал себе чердак, огромную берлогу, где он изучал балки и перекрытия старого дома, либо сидел и писал немыслимый диалог, сгорбившись над пустым и кем-то брошенным матросским сундучком, заменявшим ему стол. Под ним миссис Боксли чистила пылесосом комнаты и распевала популярные песни военных времен из репертуара Грейси Филдс и Веры Линн. Она и понятия не имела, что иногда Лэндон, тоже большой любитель минувшего, тихонько напевает вместе с ней «Белые скалы Дувра» или «Пел соловей на Беркли-сквер».