Абби исчезла за дверной занавесью, и лорд-протектор остался одни. Он подумал благоговейно: «Поистине мысль эту подал мне сам господь бог, всегда незримо присутствующий рядом с теми, кто сомневается и ищет помощи. Ему ведомо, на кого должен пасть выбор, и это он направил сюда своего безгрешного посланца свершить свою волю. Все могут заблуждаться, только не он. Дивны дела его и премудры, да, будет благословенно его святое имя!»
Абби опустила за собой занавесь и несколько мгновений с большим любопытством рассматривала комнату смерти и прямые неподвижные фигуры солдат и узников. Вдруг лицо ее оживилось, и девочка сказала себе: «Да ведь один из них мой папа! Я узнаю его спину. Вот ему я и дам самый хорошенький кружок». Она выбежала вперед, опустила кружки в протянутые ладони, просунула головку под согнутый локоть отца, подняла личико и воскликнула:
— Папа, папа, посмотри, что у тебя в руке. Это я тебе дала!
Отец взглянул на роковой подарок и, терзаемый муками любви и жалости, упал на колени и прижал к груди своего маленького невинного палача. Солдаты, офицеры, освобожденные узники — все на мгновение словно оцепенели, потрясенные неслыханной трагедией. Душераздирающая сцена сжала им сердце — они плакали, не стыдясь своих слез. Несколько минут длилось глубокое благоговейное молчание, затем офицер отряда неуверенно шагнул вперед, коснулся плеча осужденного и мягко сказал:
— Мне очень тяжело, сэр, поверьте, но долг мне повелевает.
— Повелевает что? — спросила Абби.
— Я обязан увести его отсюда. Всей душой моей сожалею.
— Но куда увести, куда?
— В другое… господи, помоги мне! — в другое помещение.
— И никуда вы его не уведете. Моя мама больна, и я заберу папу домой. — Она высвободилась из объятий отца, вскарабкалась к нему на спину, обвила руками его шею. — Я готова, папа, поехали!
— Бедная моя девочка, я не могу. Я должен идти туда, куда мне приказано.
Абби соскочила на пол, огляделась с недоумением. Потом подбежала к офицеру, стала перед ним, негодующе топнула ногой и воскликнула:
— Я же сказала, что моя мама больна, разве вы не слышали? Отпустите его, сейчас же отпустите!
— Несчастный ребенок… Бог свидетель, я отпустил бы, если бы мог… Смирно! Стройся! Ружья на плечо!
Словно вихрь Абби вылетела из комнаты и в следующее мгновенье уже тащила за руку лорд-протектора. При виде этого человека, внушающего всем страх и трепет, присутствующие подтянулись, офицеры отдали честь, солдаты салютовали оружием.
— Да остановите же их, сэр! Моя мама больна, ей нужно видеть папу, я им об этом уже сказала, а они даже не слушают и хотят увести его отсюда.
Генерал стоял как громом пораженный.
— Твоего папу, дитя? Этот твой папа?
— Ну конечно мой папа, он всегда был моим папой. Разве бы я дала кому-нибудь другому красивый красный кружок? Конечно только папе, ведь я его так люблю!
Страшное душевное смятенье отразилось на лице лорд-протектора. Он сказал:
— Помоги мне, боже правый! Силою сатанинской хитрости совершил я самый жестокий поступок, когда-либо совершенный человеком. И уже ничем не могу я помочь, ничем! Что делать мне?
Огорченная девочка воскликнула в нетерпении:
— Но ведь вы можете приказать им отпустить папу! — Она зарыдала. — Ну велите же им! Сами вы мне сказали, что я могу приказывать, и вот в первый же раз вы не слушаетесь.
Суровое, грубо высеченное лицо озарилось нежностью. Лорд-протектор опустил руку на голову маленького тирана и сказал:
— Благодарение всевышнему за то, что я дал тогда это необдуманное обещание. И тебя, несравненное дитя, которому сам господь внушил напомнить мне об этом забытом мною обещании, — благодарю! Офицер, повинуйтесь ей. Это я приказываю вам устами этого ребенка. Узник помилован, освободите его!
Не так давно, в феврале текущего 1900 года, зашел как-то под вечер проведать меня здесь, в Лондоне, один мой приятель. Оба мы уже в том возрасте, когда люди, убивая время в досужей болтовне, склонны рассуждать не столько о приятностях жизни, сколько о ее тяготах. Вскоре мой приятель стал бранить Военное министерство. Оказалось, что у него есть друг, придумавший кое-что весьма нужное для солдат в Южной Африке, а именно — легкие, очень дешевые и прочные башмаки, которые не промокают и не расползаются от дождя. Изобретатель хотел, чтобы ими заинтересовалось правительство, но он был человек безвестный и не понимал, что высокопоставленные чиновники не обратят на его предложение никакого внимания.
Это доказывает, что он осел… такой же, как и все мы, — прервал я своего приятеля. — Продолжайте.
— Почему вы так думаете? По-моему, он говорит правду.
— По-моему, он лжет. Продолжайте.
— А я вам докажу, что он…
— Ничего вы мне не докажете. Я очень стар и очень мудр. И не надо со мной спорить. Это непочтительно и дерзко. Продолжайте!
— Что ж, прекрасно. Но вы сейчас убедитесь сама. Мое имя достаточно известно, однако даже я не смог поговорить о деле моего друга с генерал-директором Сапожно-кожевенного управления.
— Еще одна ложь. Прошу вас, продолжайте.
— Но даю вам честное слово, что я потерпел неудачу.
— О, разумеется! Это я и без вас знал. Можно было этого и не говорить.
— Тогда в чем же ложь?
— В вашем утверждении, что вы не могли обратить внимание генерал-директора на предложение вашего друга. Это ложь, потому что вы, безусловно, могли это сделать.
— Не мог, уверяю вас. За три месяца мне не удалось этого добиться.
— Еще бы! Разумеется! В этом я и не сомневался. Но вы могли сразу же его заинтересовать, если бы взялись за дело как надо. Точно так же мог это сделать сам изобретатель.
— Я и сделал как надо.
— Нет, не сделали.
— Кто вам сказал? Вы же не знаете никаких подробностей!
— Не знаю. Но я убежден, что вы взялись за дело по-дурацки.
— Да как вы можете судить, если вы не знаете, какой путь я избрал?