— Это ее малярия свалила, а у меня есть несколько таблеток атабрина. Я принесу их сегодня.
Какую-то особого рода нерешительность почувствовал дядюшка Итой — нерешительность, которая появляется, когда удача ходит где-то рядом. Один только кивок, и Маринг будет спасена. Вправе ли он отказаться? Неужели от этих двух таблеток зависит будущее — жизнь или смерть?
— Вам ничего особенного не нужно делать — только переправить за разрушенный мост и доставить в Ваву баул, который мы погрузим в лодку, — сказал Карьо.
— А это не опасно? Ведь на мосту патруль! — быстро спросил он, вспомнив, что по ночам там немало макапили и японских солдат.
— Все знают, что там крестьяне часто ловят рыбу. Чего еще тут раздумывать? — рассмеялся Карьо.
Соглашаться? Да, искушение велико. В конце концов, река поможет… Он вдруг подумал о том, как часто в этой реке Маринг мыла свои длинные красивые волосы. Заметит ли она его отсутствие? Да и что с того, что заметит? Лекарство стоит дорого, а Карьо даст таблетки.
Только поэтому он и согласился. Ему было невыносимо чувствовать дыхание смерти каждый раз, когда он слышал хриплый кашель Маринг. И еще Карьо пообещал дядюшке Итою кошелек денег. А на деньги все можно купить! В такое время это, конечно, не богатство, однако достаточно, чтобы вырвать Маринг из когтей смерти.
— Сегодня ночью меня не будет, Клемения, — сказал он дочери за ужином, ничего больше не добавив.
В глазах Клемении дядюшка Итой увидел надежду и страх. Нет, не все еще потеряно. Он еще глава их семьи. «Я заплачу Карьо за таблетки», — решил он, почувствовав уверенность в своих силах.
Опуская в лодку огромный тяжелый баул, дядюшка Итой не сомневался, что там винтовки и патроны.
Большой и круглой, похожей на золотое яйцо, плыла по воде луна, когда он отправился в Ваву.
Когда дядюшка Итой ушел, Клемения потрогала лоб матери. Он был очень горячим. После выпитого лекарства кашель прошел, и больная перестала дрожать.
Стараясь не шуметь, Клемения встала и подошла к окну. Ночь была удивительно тихой. Высунувшись из окна и взглянув на небо, она увидела, что облаков нет — только луна сияет в окружении звезд.
Она решила прилечь. Откинулась на узкую лежанку и зажмурила глаза. Как ей хотелось хоть на несколько мгновений убежать из этой хижины. Этот мир тяготил ее — в нем не было места для ее мечты. А где-то вдали ей виделось прекрасное будущее.
Клемения давно уже прятала от всех журнал, в котором было много ярких фотографий какого-то города и в котором она читала прекрасные рассказы о любви, надежде и победах. Как часто в течение трех лет войны она пряталась от правды, от всего, что ее окружало здесь, переносясь по ночам в жизнь других, незнакомых людей и народов. Из тех событий, что были описаны в рассказах, она создала для себя некий идеальный мир, в котором с ней происходили удивительные вещи: она встречала элегантных и образованных юношей, завоевывала их любовь… Она не показывала этот журнал отцу, надеясь, что придет время, о котором она мечтала. Бесконечно прятать журнал было хлопотно, а Клемения не любила беспокойства. Но созданный ее воображением сказочный мир она предпочитала таить в себе.
Что и говорить, та жизнь, которой жила Клемения, не имела ничего общего с ее мечтами. Реальный мир начинался у порога ее хижины, на несколько вершков возвышавшейся над землей; отсюда вилась узкая тропинка к реке, где густыми зарослями рос толстый бамбук. И это было все. Вместе с ней в этом мире жили отец и мать, Карьо да еще несколько соседей на другом конце небольшого поля.
Клемения невольно содрогнулась при мысли о Карьо. Недавно она увидела, как ее отец разговаривал с ним у реки. Припомнились вдруг слова, которые она нередко слышала от Карьо: «Красивая ты, Клемения. Если бы я решил жениться, то взял бы тебя за себя!»
Он был уродлив и вел себя развязно. У него не было ничего общего с теми мужчинами, которых видела Клемения в своих грезах. Каждый раз, случайно столкнувшись с ним где-нибудь, она закрывала глаза и быстро уходила. Даже воспоминание о Карьо было ей неприятно.
Поговорив с отцом, Карьо поднялся к дому. Клемения увидела, как он уселся на ступеньках, и догадалась, что он ее заметил. Она отпрянула от окна и укрылась в своей комнате. Но тотчас вышла оттуда, когда он громко сказал: «Вот две таблетки. Их надо выпить сразу». Отец быстрым шагом направлялся от берега к дому. Но прежде чем он подошел, Карьо повернулся и вдруг, в упор взглянув Клемении в лицо, предложил ей: «Если тебе что-нибудь нужно, не стесняйся, заходи ко мне…»
Клемения тотчас поняла, что он имел в виду. Да, значит, она была права. Не случайно она всегда испытывала к нему такое отвращение. Как это гадко! В ушах еще долго звучало: «Если тебе что-нибудь нужно… не стесняйся…»
Долго лежала она на топчане, а губы шептали: «Боже мой!» Провела ладонью по лбу. Сегодня, закрыв глаза, она уже не могла убежать от правды в другой мир, созданный по рассказам из старого журнала. Рядом, в углу хижины, лежала ее мать. Разве можно уйти от этого?
Клемения открыла глаза. Мать спала спокойно. «Надолго ли это спокойствие?» — подумала девушка. Она понимала, что не только из-за малярии страдала мать, у нее ведь болели и грудь, и горло. Можно ли отвернуться от такой правды? И неужели последней надеждой оставался Карьо? «О боже!» — снова прошептала она.
Девушка посмотрела в сторону реки. Отца еще не было видно. Наверное, сегодня он вернется не скоро. Прошла только одна неделя с начала паводка, и река разлилась широко. Всем своим существом девушка ждала возвращения отца. Осторожно приблизилась к лежавшей матери. Тетушка Маринг спала спокойно. Ну что ж, о том, что она собиралась сделать, не узнают ни мать, ни отец.
Какое-то мгновение она еще колебалась. Ей даже показалось, что лицо тетушки Маринг помрачнело под ее взглядом, но она быстро схватила со спинки стула темный платок и покрыла им голову. С бьющимся сердцем спустилась по ступенькам и медленно побрела, освещаемая луной, к дверям дома Карьо.
Сначала будто сладкий сон окутал ее, принеся облегчение. Она уже не кашляла. Спал жар, прошла дрожь, охватывавшая все тело. Сон надолго успокоил ее. Ветер весело играл отсветами керосиновой лампы, висевшей над старым шкафом.
Тетушке Маринг захотелось пить.
— Меньянг… Меньянг… — тихо позвала старая женщина.
Повернувшись на бок, тетушка Маринг посмотрела на бамбуковую лежанку Клемении у окна, но девушки там не было. Тогда она повернулась на другой бок и взглянула на приоткрытую дверь, грубо сплетенную из бамбуковых полос. «Итой, пожалуй, еще на реке», — подумала про себя тетушка Маринг. Решив, что Клемения спит в другой комнате, она закрыла глаза и постаралась снова заснуть. Но вскоре почувствовала, что отсветы пламени керосиновой лампы над старым шкафом пляшут у нее на веках. Движения пламени были очень медленными, и больной вдруг показалось — они что-то говорили ей, в них был какой-то смысл. Она не почувствовала страха, лишь старалась понять этот смысл, пока не открыла глаза. Но там, в другом конце хижины, не было ничего необычного.
Поспешив отогнать от себя дурные мысли, тетушка Маринг стала думать об Итое. Закрыв глаза, представила, что стоит на берегу и смотрит на своего мужа, по пояс в воде тянущего за собой сеть, полную рыбы. «Да, конечно, он придет еще не скоро. Он будет на реке очень долго, до утра, и это все из-за меня», — подумала она.
Тетушка Маринг повернулась на бок и вновь увидела свет над старым шкафом. Пламя едва колыхалось. Снова нахлынули воспоминания, она не хотела гнать их прочь из своей памяти. Она не испытывала страха и терпеливо ждала — скоро кто-нибудь придет. Позвала Клемению, но ее не было. Совсем одна в доме — Итой всегда рыбачит по ночам, да и Клемения стала уже взрослой. «А не часто ли слышал Карьо разговоры о нашей дочери, когда бывал поблизости от дома?» — подумала вдруг тетушка Маринг.
Подумав о тех трудностях, которые ждут ее дочь в будущем, она спросила у бога, сможет ли Клемения остаться непорочной в такое тяжелое, неспокойное время. Не лучше ли было бы, если бы она пока оставалась ребенком, а выросла потом, после этой войны?.. Тетушка Маринг даже усмехнулась про себя такой чуши. Мысли как в бреду — наверное, смерть уже совсем рядом. Она бы рассмеялась, но боль в груди мешала ей это сделать. Она стала напряженно прислушиваться к своим ощущениям и вдруг почувствовала, что ей становится все труднее дышать. Попробовала дышать глубже, но боль быстро распространялась в груди, захватывая горло. Она вдруг закашлялась — отрывисто и сухо, но это продолжалось несколько секунд, и скоро старая женщина снова тихо лежала, прикрыв глаза. Ей хотелось заснуть, чтобы не чувствовать боли в груди. Но, словно в насмешку, по векам тетушки Маринг вновь заплясали отсветы пламени керосиновой лампы. Их движения были медленными, они как будто давили на глаза. Посмотрев на свет, она заметила, что колебания язычков пламени напоминают конвульсии задыхающейся рыбы. «Еще немного, и свет погаснет, — подумала старая женщина. — Только бы Итой вернулся раньше».
Опять стала донимать жажда, которая мучила ее, когда она проснулась. Во рту все пересохло. От кашля пить хотелось еще больше. Она повернула голову к комнате Клемении и позвала: «Меньянг… Меньянг…» Голос ее звучал хрипло и тихо. Снова и снова звала тетушка Маринг, громче и громче, пока не закашлялась. Вдруг свет над шкафом замигал и потух. И в ту короткую секунду, когда она перестала кашлять, словно порыв свежего ветра ворвался в мысли больной женщины, принеся с собой горькое прозрение: она осталась совсем одна! Одна… Но ей так хотелось верить, что Итой уже сидит на ступеньках дома, а Клемения вот-вот проснется и выйдет из комнаты…
Понемногу приступ кашля прошел, выровнялось дыхание, отпустила боль в груди. И луна, спустившаяся с гор, точно опытный искуситель заглянула в раскрытое окно.
Перевод И. Полянина
Вечер полз по крышам зданий, сгущался на больших и маленьких улицах, прислонялся к лицам уставших людей, людей, изо дня в день принимавших без толку все новые и новые лекарства. Вечерняя тьма напоминала тонкое шелковое покрывало, которое едва охватывало пространство между землей и первыми этажами зданий. Вечер был только там, где темнело небо, потому что ночь была безжалостно вытеснена с поверхности земли светом электрических фонарей.
Одиннадцатилетний Адонг не заметил приближения вечера, хотя именно в это время суток район Кьяпостановился настоящим Кьяпо. Для Адонга не имело значения, что вечер уже наступил, важнее было то, что Кьяпо принимал свой истинный облик. Все равно, вечер сейчас или нет, — главное, Кьяпо начинал жить.
Одно только представляло интерес для Адонга в Кьяпо. Уже не видны были строящиеся здания, исчезли в темноте недавно вырытые котлованы, погасли огни магазинов, бурливших до самой ночи. Только светилась церковь, и толпы людей, выходивших из домов с единственной целью — чтобы приблизиться к красивому алтарю, — не убывали. Да, именно церковь для Адонга была жизнью.
Рядом стояли нищие, продавцы лотерейных билетов, свечей, всевозможных кореньев и трав. Лица этих несчастных, обездоленных людей были обращены к церкви. Среди них был и Адонг. Но церковь не слышала их мольбы. И лишь у некоторых людей еще хватало чувства жалости, чтобы достать из кармана и бросить в грязную ладонь один или два пятака.
Адонг плакал. Он долго смотрел на фонари, и они казались ему разбросанными вокруг огненными брызгами. Вроде бы недавно, в полдень, он ел на грязном церковном дворе. Весь день солнце жгло ему спину, едва прикрытую одеждой, руки онемели до локтей, но слабое позвякивание монет, доносившееся из кармана, не принесло радости, в нем звучало тревожное предупреждение. Адонг чувствовал, как с каждой минутой в нем росло недовольство самим собой, а страх, все усиливаясь, гусеницей полз по телу.
— Тетенька, подайте милостыню, — умолял он.
Лица прохожих были каменно холодными, они проходили мимо, беззаботно отмахиваясь, и торопливые шаги означали одно — поспешное стремление уклониться от всего неприятного, что было рядом.
— Только пятачок, тетенька… Я сегодня ничего не ел, — умоляюще тянул Адонг.
Ответом на его мольбы были угрюмые, брошенные искоса взгляды, брезгливость и раздражение. «Их заставляют попрошайничать, чтобы родители могли играть в карты», — часто приходилось слышать Адонгу. Но ведь он как раз потому и побирался, что у него не было родителей. И все же те люди частично были правы — ему приходилось сносить все это, подчиняясь приказаниям тетушки Эбенг, хромой старухи, стоявшей на другом краю площади. Он почти непрестанно, каждый день плакал, но его слез не замечали не только тетушка Эбенг, но и никто из просящих милостыню. Он знал, что от Бруно ему опять не отвертеться, что придется отдать ему песо. Такая же участь постигнет и всех остальных.
«Подают?» — точно наяву услышал он скрипучий голос Бруно и вспомнил, как алчно блестели его глаза, когда он со злорадством отнимал свою долю. Руки Адонга дрожали, когда Бруно своими жадными руками забирал у него мелочь, долго бренчавшую в карманах мальчика, но так и не избавившую его от вечного чувства голода.