Плешка скривился и стал хлестать сапог стремительнее. Лица заключенных напряглись.
Как же, Исход вам, суки, — подумал заместитель коменданта, — а нас кормить кто тогда будет?
Итак, решал Плешка, слушая перекличку, слухи о бедственном положении в Кишиневе возбуждают недовольство в лагере, а недовольство и объявившийся в лагере пророк, в свою очередь, возбуждают волнения в городе. До которого, между прочим, всего сто километров. Получается, по соседству. Пусть и в условиях, когда в стране перестали ходить поезда, а транспорт передвигается исключительно служебный, — то начальство на рыбалку бронированный «джип» отправит, то грузовик повезет солдат на усмирение очередного отколовшегося района… Бензин нынче — редкость. Велосипед — на вес золота. Дошло до того, что Плешка всерьез рассматривал перспективу обзавестись упряжкой ездовых собак, когда наступит зима. Для этих целей офицер намеревался использовать или лагерных овчарок, или отловить парочку расплодившихся бродячих псов, составлявших конкуренцию бандам беспризорников. Пора, наконец, побывать в Кишиневе, подумал мечтательно Плешка, давно не гостивший в столице. В городе, говорят, еще сохранились очаги культуры. Национальная библиотека, например…
Вспоминая, какие девочки танцевали там вокруг шеста в открытом в бывшем читальном зале стриптиз–клубе «Европа и бык», Плешка вздохнул. Постарался встать так, чтобы зэки не заметили эрекцию. Неудобно все же… И пусть шеста в библиотеке не было, а была вместо него совковая еще колонна с лепниной, а девчонки мерзли, потому что в библиотеке давно уже не топили, а книги все давно уже сожгли… Плешка все равно вспоминал тот вечер с теплотой и доброй улыбкой. Да, хорошо было в Кишиневе в те времена, когда оставались запасы от Советов… А о чем сейчас власть думает — задаваясь этим вопросом, Плешка лишь пожимал плечами. Хотя старался хранить свои дерзкие мысли там, где и положено — под фуражкой с высокой тульей. А вовсе не в заднице, где Плешка мрачно советовал хранить свои мысли и просьбы заключенным, когда те осмеливаются делать замечания насчет питания, 17-часового рабочего дня и паразитов. На все у Плешки есть готовый ответ.
Паразиты это люди, которые бросили вызов государственности своей солнечной республики, ели хлеб этой земли и пили ее вино, не храня в сердце никакой благодарности за это, — начинал он с конца.
Молдаване народ трудолюбивый, так что 17 часов это просто подарок администрации, — отметал он вторую жалобу.
Наконец, много жрут только скоты, а люди культурно и немного кушают, — разбирался заместитель коменданта.
К тому же, с мрачным юмором подумал Плешка, если голову, в которой хранятся мысли, засунуть туда, где он советует хранить их заключенным, никакого диссонанса не возникнет.
Диссонанс, — прошептал с уважением к себе Плешка, — диссонанс…
Правда, в таком случае возникало небольшое осложнение. Вместе с головой в задницу попадал и герб страны, что уже подпадало под оскорбление государства, наказывавшееся в Молдавии пожизненным заключением в Касауцах… Тьфу черт! До чего только с утра после веселой вечеринки в женской части лагеря не додумаешься!
Плешка постоял еще немного, пытаясь вспомнить хотя бы основы теоремы Пифагора, которая не давалась заместителю коменданта еще со школы, и эрекция потихонечку спала. Зеки терпеливо ждали. Плешка любил подумать, и развод мог длиться четыре часа кряду. Упавших в обморок лишали ужина, так что впечатлительных в отрядах не было.
Сжав с легкого похмелья зубы, Плешка велел продолжить остановившуюся перекличку. Следующим был упрямый мятежник–доходяга, который, судя по его виду, через день–два должен был сдохнуть. Тускло глядя на шероховатый известняк, усеянный останками ракушек, покрывавших миллионы лет назад молдавское море, доходяга сказал:
Заключенный номер 2012, статья 52.3, государственный мятеж в провинции…
Серафим Ботезату, — огласил он далее имя и фамилию.
Заместитель коменданта глянул на доходягу с удивлением. По донесению стукача, именно этот самый Ботезату и был лже–пророк. Плешка снял фуражку и вытер пот на лысеющей макушке.
Дальше, — сказал он, не добавив против обыкновения «животное».
За полдень, подумал он, и из–за яркого света увидел фигуры заключенных словно бы черными. И лишь лицо Серафима Ботезату, почему–то белое — из–за известняковой пыли, как позже подумал майор, — различил он в безмолвной шеренге. Потом увидел еще кое–что, в чем не пожелал признаться самому себе. Но все равно признался ночью, когда снова выпил лишнего и лежал без сна.
Офицеру почудилось, что в лице Ботезату ему улыбнулось само Солнце.
Скучая, Майор Плешка, ужасно нервничавший, когда «майор» перед его фамилией писали с маленькой буквы, потому что это было имя, — эксцентричный и честолюбивый папа постарался, — слушал, как проходит перекличка.
После Ботезату — угрюмого пожизненника, который сидел за дела, связанные с сепаратизмом (его шили всем, кого хотели упрятать за решетку навечно), — шел рецидивист Урыту. Он когда–то возглавлял молдавское представительство Хельсинкского комитета по правам человека, и очень проворовался. Когда недостачу обнаружили, политкорректный комитет просил Урыту тихонько покинуть место. Казалось бы, ничего особенного, но Урыту не просто проворовался, а еще и имел наглость объявить головной офис комитета не легитимным, а молдавский филиал провозгласил центральным. Этого уже не стерпели, и Урыту, нещадно битый палками, был острижен наголо, вывалян в перьях, и пронесен по Кишиневу на шесте, смазанном свиным жиром. На шее Урыту болталась табличка. На ней было написано:
«Этот человек был ужасно нетерпимым и не транспарентным».
После гражданской казни последовало заключение. Урыту рассчитывал на срок в пять лет, а получил «волшебные три». Не понимавший, что значит это словосочетание Урыту очень радовался при оглашении приговора. Правда, ровно три года. Ведь «волшебные три» значило, что после каждых трех лет заключения надзиратели избивали заключенного, после чего пинками выгоняли из лагеря, а затем втаскивали обратно. Это считалось побегом, и за это давали еще три. Поскольку Урыту провел в лагере уже три раза по «три веселых» года, вид у бывшего правозащитника был невеселый…
Дальше отозвался бывший министр внутренних дел Мапук, — кажется единственный заключенный лагеря, сидевший здесь за дело, — и прочая мелочь. Ничего особенного. Оглянувшись, Майор прошелся мимо строя еще раз, внимательно посмотрев на стукача Сахарняну, но решил, что разговаривать перед строем как–то не совсем прилично. Конечно, все знали, что Сахарняну стучит. Но все знали, что делает он это не за деньги, и не по принуждению, а из любви к искусству. Сахарняну стучал в силу особенностей своего характера, и даже получил справку от тюремного врача, который это подтверждал, как специалист. Обычно доносы Сахарняну прощались даже заключенными. Тем более, администрация жестоко бы покарала всех виновных в гибели Сахарняну, случись с тем несчастье… Майор постоял возле стукача, подумал, потом плюнул, махнул рукой. Колонна с песней двинулась в карьер, рубить камень до позднего вечера…
Глядя на понурые спины работяг, Плешка подумал, что уныние это смертный грех, — тем более, что его ждал чудесный завтрак из омлета со свежей брынзой, — и подал знак надсмотрщикам. Захлопали бичи. Заключенные побежали трусцой и стали петь бодрую песню, которую за две картофелины сочинил для Плешки его личный поэт, зек Баланеску. Тот утверждал, что был когда–то членом Союза Писателей.
Майор не верил:
Уж слишком ты какой–то тщедушный для молдавского писателя, — говорил Плешка с сомнением.
Побывав в Кишиневе, и пройдясь мимо Аллеи Классиков, и посмотрев на их бюсты, Плешка убедился, что Баланеску врет. Все бюсты как на подбор изображали крепких полных мужчин. Баланеску же был тощ и лыс, хоть с затылка его и спускались на плечи длинные волосы. В любом случае, песню он сочинил красивую! Плешка выдал ее за свою, и с тех пор обладал среди лагерной администрацией репутацией чуть ли не филолога. Это Майору — который не доучился в медицинском училище всего год из полтора, что отводилось на обучение, — ужасно нравилось. Ровно до тех пор, пока господа офицеры не стали просить у Плешки сочинить стишок–другой для какой–нибудь шлюшки. Пришлось перевести Баланеску в отдельной помещение при доме Майора, и начать очень плотно работать с поэтом. Тот поначалу радовался, но когда подсчитал, что за год сочинил, в общей сложности с «Беовульф» — «что ты ругаешься, скотина», сказал на это Майор, — стал жаловаться. Ох уж эти молдавские интеллигенты, сокрушенно качал головой Плешка, для порядку побивший Баланеску. Но старика пришлось освободить от работы, и вообще со временем спрятать в домике за домом Плешки.
Баланеску в одиночестве одичал, зато Майору все это нравилось. Он чувствовал себя кем–то вроде средневекового императора, который заточил и прячет ото всех своего личного астролога, который предсказал день смерти властелина. Плешка как–то даже спросил:
Щелкопер, ты по звездам гадаешь?
На что получил в ответ поток отборного мата, убедившего Майора, что какое–то отношение к Союзу Писателей Молдавии несчастный Баланеску имел. Постепенно о Баланеску забыли, и Майор тайком вычеркнул поэта из списков заключенных. Пусть его не будет, чтоб лишнего не сболтнул и не опозорил Плешку. Ведь автором замечательных строевых песен для зеков и гимнов для вечеринок и стансов для офицерских шлюх считали именно его, Плешку! Майор даже подумывал, не издать ли ему избранное. И иногда даже начинал верить, что он сам сочинил все эти стихи… Еще Майор подумывал надеть на Баланеску железную маску, потому что видел такое в одном качественном американском фильме про Францию и ее королей. Маску офицер собирался сделать из таза.
Будешь у меня из–под тазика гавкать, — сказал он поэту Баланеску.
Затея с маской казалась очень удачной, и, главное, а–у–тен–тич-ной. Но потом Плешка все–таки передумал, поскольку сам выковать маску бы не смог, а цеплять на урода Баланеску тазик с двумя дырками или хоккейную маску было бы не то…
Молдова, цветущая наша держава! — пели зеки.
Расцветшая, словно сад, словно тропики, — раздавались их голоса над равнинами, выжженными засухой и нашествиями кочевников.
Кто любит тебя, тот любит твой народ! — пели они.
А кто не любит тебя, тому мы порвем его клеветнический рот! — выводили доходяги.
Наш язык, наш клад нетленный, — начинали второй куплет зеки.
От безверия укрытый, свет жемчужин драгоценных, над отчизною разлитый, — шла дальше строчка, на взгляд Плешки чересчур непонятная и какая–то мистическая.
Наш язык — душа живая пробуждённого народа, — пели зеки все громче из–за хлыстов надзирателей.
Кто не любит наш язык, тот сын проститутки и урода! — добавляли они.
Майор удовлетворенно кивнул. Культурно… Песня Плешке очень нравилась. Он послушал еще немного — «патриотизм, нанашизм, вторжение, выражение, Телеука, чики–пука» — и стал подниматься наверх. Сегодня у Майора было много дел. Первое — следовало еще раз внимательно ознакомиться с доносом Сахарняну и решить, стоит ли этим заниматься. Ведь, как и все стукачи–энтузиасты, Сахарняну часто увлекался. Второе — и это куда приятнее — предстояла вечеринка в Доме Культуры офицеров лагеря. Так что Плешке предстояло искупаться и побриться. А это само по себе было приятным и волнующим событием… Третье — поскольку Плешка увлекся не на шутку одной из девочек борделя, Ниной, — Майор собирался подарить даме сердца поэму. Разумеется, писать ее должен был Баланеску. Вернее, он, Плешка, даст основные идет и разовьет направления, а Баланеску займет мелкими деталями. Напишет, к примеру… Следовало проинструктировать Баланеску как и что писать. Последнее время старика приходится постоянно контролировать. Он стал сбиваться на чересчур откровенные сцены, видимо, одиночество сказывалось. Ну, да что же делать, не баб же ему туда, в карцер, водить!
Майор улыбнулся Солнцу. Солнце улыбнулось Майору. Плешка любил свою тяжелую, но такую нужную стране работу. Так что он улыбнулся еще раз и быстро зашагал к своему дому на окраине лагеря.
Следовало поскорее ознакомиться с доносом.
«Начальник я бля буду, в нашем бараке завелась подлая антигосударственная крыса. Сука бля ненавидит Молдову и молдаван и обсирает их при первом удобном случае. Изменник бля родины, гадина и гомосек. HOMO HOMINI LUPUS EST. Прошу прощения, я забыл, что гомосеков мы теперь не преследуем. Потому что это не по–европейски. Лады, начальник. Я бля буду, или нет, зуб даю, этот фраер в натуре враг Молдовы. Я бля в этом точно так же уверен как в том, что вы — Майор Плешка. RESTITUTIO IN INTEGRUMА. Я — бывший председатель Союза Журналистов Молдовы Сахарняну, оступившийся но бля буду, вставший на путь бля исправления. PER ASPERA AD ASTRA. Честным трудом искуплю, начальник! Догоню и перегоню! В натуре…