Командир приданной мне роты, капитан Пичугин, не уставал дивиться этому обстоятельству.
«Вот и видать, что цивилизация человеку не на пользу, — рассуждал он. — Привыкли одеколоном заливаться и что денщик им мундирчик утюжит. А попали в окружение — и всё, готово, свинья свиньей. Ты не поверишь, товарищ Морозов, я немцами брезгую. Рассудком понимаю, что они тоже люди, а душа отказывается».
Пичугин был вечно простужен и непрерывно курил. А вот водку пить совершенно не мог.
— У меня здоровье слабое, — объяснил он мне при первой же встрече. — Ни спирта, ни водки не приемлет. Прямо как не русский! По этой медицинской причине греться по-настоящему не могу — вот и хвораю.
Хвори свои он лечил папиросами.
— Кашель — такая гадина, только табачным дымом и давить, — объяснял Пичугин.
В роте к капитану относились хорошо, отдавали ему папиросы — «сильно уважали».
В свободное время Пичугин любил беседы на отвлеченные темы. Сильно интересовался Ганнибалом. В газетах много было на эту тему. Сравнивали Сталинградскую битву с древнеримской битвой при Каннах.
— Узнать бы про этого Ганнибала побольше, — сокрушался капитан. — Больно уж зажигательно товарищ Эренбург пишет: мол, настоящая битва при Каннах!
При слове «Канны» он сжимал кулак и медленно, страстно опускал его на колено.
— Кончится война, товарищ Пичугин, будет у тебя время и про Ганнибала книжку почитать, — утешал его я.
Нам в школе учительница что-то про эту битву рассказывала, но я ничего уже толком не помнил. Помнил только, что моего приятеля Митьку Лыкова до колик смешило слово «пунический». Скажет: «Пунический» — и под парту валится от хохота.
Мы оборудовали КП в одном из цехов завода «Красный Октябрь». Цех пришлось расчищать от трупов. Немцев отсюда выкуривали долго и с потерями.
— И что им стоило сразу сдаться? — сокрушался Пичугин. — Вон сколько народу покрошили!.. Видели же, что их дело пропащее, а всё равно… Упрямая нация. И ты гляди, товарищ Морозов, какие аккуратисты: своих в один угол снесли, наших — в другой.
— Ну так и скажи им за это спасибо, — ответил я. — Нам возни меньше: своих похороним, а этих закопаем.
— Разница есть? — осведомился Пичугин.
— Давай, брат, лучше живыми заниматься, — предложил я.
Живых на мертвом заводе отыскалось больше, чем мы ожидали, в том числе и гражданских. Всем без исключений выдавали «чего поесть» — горячую «болтушку» с мукой и кусок хлеба, потом я с каждым коротко разговаривал, смотрел бумаги и оформлял, кому надо, новые. Ну и направлял — кого куда. В цеху, в «конторе», нашлась не до конца использованная «Книга учета», в ней я вел записи.
— Не устал еще, Морозов? — спросил меня капитан Пичугин на второй день.
— А что?
— На-ка. — Он сунул мне ломаный кусок хлеба.
— Добрый ты, Пичугин, — сказал я. — Давай кури.
Я протянул ему пачку папирос.
Он жадно посмотрел на них:
— А ты?
— Обойдусь пока.
Пичугин покашлял, сотрясая цех эхом, задымил и наконец сказал:
— Сейчас тебе целое отделение приведут. Я, пожалуй, с тобой тут посижу.
— Да я справлюсь, — сказал я.
Он покосился на меня с обидным сомнением:
— Да ладно, жалко тебе, что ли? Посижу. — Он поерзал на перевернутом ящике, утверждаясь прочнее.
«Целое отделение» — одиннадцать человек — вошли вслед за двумя бойцами из пичугинской роты. Бойцы — румяные молодцы, недавно из тыла. Рядом с ними те выглядели страшно: ватники рваные, прожженные, лица почерневшие, губ как будто нет, глаза провалились.
Но вошли они организованно, не толпой. Я не успел спросить, кто старший, как вперед выступил высокий человек.
— Старший сержант Мельник.
— Вы командир?
— Точно так.
— Документы есть?
Он криво усмехнулся, расстегнул ватник и вынул из нагрудного кармана линялой гимнастерки партбилет.
— Этого достаточно?
— Да, — сказал я. — А другие есть?
Другие у Мельника тоже имелись. Вообще бумаги обнаружились почти у всех. Не было только у двоих.
Этих и командира я оставил, остальных отправил в соседний цех, где размещалась полевая кухня.
— Рассказывайте, товарищ Мельник, — сказал я. — На каком участке воевали, почему отбились от своих и по какой причине у двоих ваших людей не имеется никаких удостоверений личности.
— Ага, — помрачнел Мельник. — На колу мочало, начинай сначала.