— Людвиг! Поблагодари скорей отца! Иди поцелуи ему руку!
Мальчик чуть коснулся губами ладони Иоганна и еле слышно сказал:
— Я очень рад, батюшка. Большое вам спасибо.
— Значит, это ваш сын, — равнодушно произнёс монсеньор, даже не посмотрев на Людвига.
Отец присел в глубоком поклоне. Он сделался внезапно необычайно гибок, словно тряпичная кукла маленького Иоганна, которой дети иногда бросались друг в друга. Потом он как-то странно, будто прихлёбывая, втянул в себя воздух.
— Ваш покорный слуга, монсеньор. Позволю себе заметить, что моему Людвигу уже пять лет.
Людвиг смутился. Пять лет?..
Молодая дама с красивым кукольным лицом зябко повела плечами. Людвиг понял, что это внучатая племянница монсеньора госпожа фон Тиксис.
— Здесь, в галерее, очень холодно.
Монсеньор распахнул дверь в зал и галантно пропустил даму впереди себя. За ними последовал длинноногий полковник дворцовой стражи.
Дверь снова захлопнулась, и на пороге застыл камердинер. В зале заиграли чудесный квартет Гайдна, который едва не заглушили вялые хлопки, звон посуды и громкое звяканье столовых приборов.
Отец горделиво выпятил грудь и взволнованно заявил лакею:
— Вообще-то монсеньор хотел, чтобы мой сын сыграл уже за обедом.
— Мне монсеньор отдал совсем другое распоряжение, — равнодушно ответил лакей. — Пусть подождёт.
— Отлично! — Отец вновь уподобился тряпичной кукле, не постеснявшись низко поклониться ему.
А ведь дома он с таким презрением отзывался об этих людях. Поэтому Людвиг и преисполнился глубоким сочувствием к матери, ибо она была родом из такого же низкого сословия.
И почему он сказал, что ему пять лет? Это ведь неправда. А ещё он сказал: «Ваш покорный слуга». Так ведь выражаются именно плебеи, если, конечно, он правильно запомнил это слово.
В зал их впустили после очень долгого ожидания.
Его сразу же поразили роскошная мебель, ковры и огромные картины на стенах, которые были гораздо больше, чем казавшийся ему огромным образ святой Цецилии, висевший когда-то в квартире деда. Отец уже давно пропил его.
А как себя вели почтительно отошедшие в стороны музыканты и особенно всегда похвалявшийся своим талантом скрипача дядюшка Риз? Подобно остальным, он прерывисто кланялся чуть не до самого пола. А отец даже не знал, куда поставить ноги в туфлях с пряжками. Ещё вчера Людвиг вместе с ним долго разучивал придворный шаг. И тут Людвиг увидел возле рояля скамейку и забрался на неё.
На противоположной стороне зала за круглым столом сидели монсеньор и молодая дама с высокомерным кукольным личиком. Рядом с ними у окна неподвижно застыл полковник дворцовой гвардии. Курфюрст азартно бросал кости, ибо триктрак был его любимой игрой. Наконец полковник кивнул, и отец прошипел в ухо мальчику:
— Начинай...
Людвиг взял первый аккорд, получившийся у него слишком гулким. Но он не стал поправляться, и следующие аккорды получились более звучными. Но он же должен был заглушить стук костей в стакане, который как раз переворачивала дама.
— Десять!
Теперь маленький человечек с княжеской звездой на груди потряс стаканом и метнул кости.
— Двенадцать!
Людвиг усилил темп. Он злился, и соната тоже получалась злой. Уже пошла третья часть, он играл очень быстро и наконец взял последний аккорд.
Вокруг как ни в чём не бывало бегали лакеи, а за столом продолжали увлечённо играть в трик-трак.
— Отлично, шпаниоль! — прошептал отец, положив ему руку на плечо. — А теперь давай на бис. Помнишь, что я сочинил для сиятельных особ?
Лицо Людвига исказила злобная гримаса. Затёкшими пальцами он принялся извлекать из инструмента звуки, напоминавшие звон колокола. Блим-блям-блим-блям.
Он играл увертюру к опере Монсиньи «Дезертир», которую было сложно исполнять даже в стенах рухнувшей придворной церкви. Лакеи разом прекратили свою беготню, курфюрст уставился на рояль, ибо только сейчас начал воспринимать музыку, дама с кукольным личиком уважительно слушала, а полковник дворцовой гвардии замер с таким видом, словно ему в сердце попала пуля.
— Прекрасно! Прекрасно! — одобрительно отозвался курфюрст, когда отзвучали последние аккорды. — У мальчика истинный талант. Дайте большой пакет сладостей и, — тут он повернулся к полковнику, — вручите отцу десять талеров из моей личной казны.
Вслед за отцом Людвиг низко поклонился, не понимая, почему в его душе такая пустота, как и в выжженном насквозь дворцовом флигеле.
Людвиг пел, закатив глаза от восторга, хотя обладал довольно скрипучим голосом. Его правая рука брала один аккорд за другим, а левая играла в трёхдольном ритме.
— Как ты мне надоел! — Иоганн ван Бетховен с шумом распахнул дверь. — Такое позволять себе в доме, где каждая половица насыщена истинной музыкой.
Слова эти он, однако, произнёс довольно радостно и вдобавок ещё весело подмигнул Людвигу. Он был явно в приподнятом настроении, о чём свидетельствовали уголки рта, как всегда опущенные в таком состоянии. Но пахло от него на этот раз не дешёвой акцизной водкой, а шампанским.
— Я тут прихожу с целым ворохом хороших новостей, а мой сын, видно в благодарность, пытается погубить меня рёвом почище, чем иерихонская труба. Хватит, Людвиг, не зли меня. Я хочу пролить бальзам на твои раны. Во-первых, я говорил с Рупертом и сообщил ему, что в школу ты больше ходить не будешь.
— Батюшка...
— Вот так-то. Начинай завтра упражняться прямо с утра. И ещё. — Он бросил на рояль бумажный свиток. — Прочти внимательно на досуге. Те десять талеров, возможно, вскоре превратятся в дукаты.
Громко распевая арию, он спустился во двор, а в комнату, запыхавшись, вбежала Цецилия Фишер.
— Людвиг, ты, оказывается, будешь играть в большом концерте, и не где-нибудь, а в Кельне. Вон там, на рояле...
— Что? Неужели отец...
Он выхватил из рук Цецилии, к этому времени ставшей красивой стройной девушкой, свиток и развернул его. Оказалось, что это несколько афиш.
— A-ver-tissement.