— Да вы сначала купите… — произнесла она не сразу. — Посмотрим… Жильцов найдете, что вы заботитесь!
— Мне не жильцов, мне друзей надо, — сказала Мария как можно доброжелательней и улыбнулась. — Единомышленников…
— Найдутся… — Шура опять испытующе поглядела на нее, видно не решаясь задать какой-то вопрос, потом, покраснев всем своим розовокожим квадратным лицом, спросила: — Мария, не обижайтесь, но почему вы из Москвы уехали? Мне странно, я бы никогда не уехала. Одинокая, детей нет, деньги, вы говорите, большие имеете! Неужто удобно устроиться не смогли? В такую даль понесло?
— Тебя ведь понесло? У каждого свое…
— Я с семьей… И потом, я вам рассказала, как вышло.
— Ну, нашла бы на него управу! Однако уехали?
— Счастья и покоя ищем…
— Я тоже…
Шура опустила голову, снова стала считать на счетах количество заявленного бетона, потом выдавила из себя, не поднимая глаз:
— Старухи вчера сказали, вас за тунеядство из Москвы выселили…
— Прямо так и сказали? — Мария, как и в первый раз, когда услышала эту версию от Нинки, рассмеялась.
— Ну, не так прямо… Слыхали, говорят, Нинка болтанула, а вы и не возразили ничего…
— Чего ж глупости возражать? Тунеядку нашли! Да я и не видала их никогда. Ты видела? Неужто они на меня похожи?
— И они люди… — Шура замолчала, сделав вид, что занята подсчетом.
Мария заполняла сводку и думала, что, наверное, надо было подробно объяснить соседкам, как получилось, что уехала вдруг из Москвы, откуда у ней деньги и все остальное про себя. Не следует людям размышлять на эти темы самостоятельно, у домыслов нет предела. Но ни сил, ни охоты нет говорить, ворошить несусветную грязь… И жаль рухнувшей утренней мечты о прекрасной коммуне доброжелательных и свободных… Старухам теперь тоже совместное жилье не предложишь — что зря языками мелют, балаболки!
Шура вдруг достала из сумочки сложенную газету, лицо ее снова вспыхнуло.
— Забыла вам показать… Вы газетку-то утром не успели захватить? Местную, в Артеме выходит?
— И не подозревала, что есть такая.
— Почитайте. Нашего Соловьева раздраконили по первое число!
У Марии неприятно качнулось сердце.
— За что же?
— За дело, видно… Полгода тут кантуется, а мер не принимает! Вот, на этой странице, без подписи. Пишут, общежитие и дома для рабочих строят медленно, столовых не хватает, премий нет. Не думает о людях…
Мария взяла газету, пробежала быстро начало редакционной статьи, выхватила несправедливое, полоснувшее ее по душе: «Несмотря на все это, исполняющий обязанности начальника строительства т. Соловьев ведет себя так, будто дела обстоят нормально. Персональная „Волга“, в которой Соловьев разъезжает по строительной площадке, рассчитана, как известно, на асфальт. Имеется немало объектов, находящихся в плачевном состоянии, где т. Соловьев за полгода не ухитрился побывать: на „Волге“ туда не проедешь. Майский план управление завалило, ссылаясь на объективные причины. Судя по всему, т. Соловьев в настоящий момент занят упорным поиском объективных причин, чтобы объяснить предстоящий срыв июньских обязательств. Наверное, пора, сменив ботинки на более демократическую обувь, пройтись по узким местам, поговорить с народом, конкретно разобраться в происходящем…»
Мария отложила газету. Шура следила за ее лицом, улыбнулась жестко:
— Ну? Здорово ему врезали? Особенно мне насчет обуви понравилось. Как вы?..
— Негодяи! — выдохнула Мария, поднимаясь, почти с ненавистью глядя на Шуру, точно это она написала статью. — Это просто подлость… Дела развалили до него, все знают, и ты тоже об этом говорила, кстати… Как он может за полгода наладить то, что разваливали десять лет?
Напарница молчала, лицо ее было важным и непримиримым. Мария вдруг поняла озаренно, что обидело и настроило Шуру против нее скорое переселение на частную квартиру, тщетно и давно разыскиваемую самой Шурой. Девочка передала ведь наивно: «Нас не пустишь?..» — «С детьми не пускают…»
— В редакции не дураки сидят. Знают обстоятельства, раз пишут. Еще я ни разу не встречала: в газете напечатали, и не подтвердилось… Я понимаю, он вам однокашник, вы защищаете. Только безобразия терпеть надоело!
Но Марию тоже несло раздражение:
— Негодяи там сидят! У него инфаркт был, прочтет такое — второй хватит, не удивлюсь. На это небось и расчет. Такими статьями не помогают недостатки устранять, а выживают… На тот свет! Не пойму, кто на этот пост может претендовать? По-моему, это добровольно голову в петлю сунуть при существующем положении дел!
— Барков — кто еще? — отвечала Шура. — Он тут главным инженером, а как Одинбург умер, думали все, начальником назначат. Наверху не захотели. Со стороны, своего прислали… А Барков здесь лет восемь работает, дела знает. Ему бы и в курс дела не входить…
— Барков? Не знаю… Выходит, это он дела тут разваливал?
— Он в отпуске, потому не знаете. Почему разваливал? Дела были обыкновенные, это сейчас все накося пошло…
— А что изменилось?
Шура замолчала, самолюбиво поджав губы, делая вид, что чересчур внимательно изучает заявки на бетон. Мария отодвинула сводку, размышляя, где бы отыскать Соловьева. То, что эта статья нутряно, пронзительно его задела, она не сомневалась.
Ввалился молодой «хиповый», как тут говорили, шофер водовозки отметить путевку и заполнить питьевые бачки.
— Старухи! — возбужденно начал он болтать, пока Шура ставила ему штамп на путевой лист. — Хипеж развертывается клевейший! Газетку читали? Ну вот, я сейчас качусь мимо старого карьера к Волохше, мыслю, не ближе ли тут будет мне летом воду набирать, но оказалось, спуск крутоват, не съедешь… Ну вот, сидит на вскрышной куче земли наш главный чабан, я проехал, он головы не поднял…
Мария, не заботясь как-то убрать смятенность на лице, выбежала, села в дежурку. «Поехали! Быстро!» — крикнула она удивленному Славе. Доехав до сворота, отпустила дежурку, пошла, торопясь, почти побежала. Не хотелось ей ничего объяснять Славе, не хотелось лишнему человеку показывать, как сидит, размышляя о несправедливой обиде, ее родной и. о. начальника… Торопилась: жив ли?
Шла, и вспоминались молодые конструктора из бюро, проводившие служебное время в перекурах, в трепотне пустой, в турнирах за шахматной доской и столом пинг-понга… Их невозможно было чем-то пронять. Выносили выговоры в приказах, прорабатывали на собраниях, рисовали карикатуры в стенгазетах, они лишь посмеивались. Уволить их не имели права: не было формальной зацепки, их даже премий не лишали… Увы! Они увольнялись сами, обнаружив место, где требовали меньше, а зарплату платили выше. Они были неуязвимы, неуправляемы, ничтожны душой и телом. Межеумки, не имеющие определенного пола, социальные альфонсы, резвящиеся в безделье. Все-таки первичный половой признак мужчины — это активная трудовая деятельность…
Еще издали она различила на буром холме вскрыши ссутулившуюся спину человека — вот он шевельнулся, нагнувшись за чем-то, она остановилась, заколебавшись. Жив, раз сидит, а не лежит… Чужой муж, что она к нему несется? Но упрямо, преодолевая внутреннее сопротивление, шла вперед: плевать, чей там он муж, их-то с Леонидом связывает, точно единая кровь, прошлое, их любовь, их Кочновка… Он сам это позавчера сказал, так что в беде она его не бросит. Пусть жена бросает, она тогда подберет. Любого…
Соловьев услыхал, что кто-то идет, когда она уже была у подножья холма. Вздрогнул, обернулся резко, с яростным лицом, и вдруг обмяк, поднялся неуклюже, расплылся в беззащитной, сразу состарившей его улыбке.
— Маша!.. Господи, я тебя только и молил! Но не надеялся, что придешь. Как узнала, где я? Ну, лезь сюда. Поглядим вместе на просторы сибирские…
Мария, оскальзываясь на сырых еще пластах глины, влезла наверх не так ловко и быстро, как бы ей хотелось. Села на подстеленную куртку. Соловьев обхватил ее за плечи, прижался щекой, потом, отстранившись, поглядел на нее пристально и долго.
— Чье же ты место занял? — произнесла Мария от неловкости с большей важностью, чем нужно. — Кто тебя спихнуть на тот свет хочет?