— Не выйдет, на тот свет… Я теперь прием знаю, защищаться умею, на сердце не все беру.
— Научи. Я этого приема не знаю, а надо бы…
— Научу, дай срок… Нет, тут сложней, чем просто спихнуть… Я еще когда в райком знакомиться зашел, первый мне: то сделай, это наметь, на этого опирайся… Гони кубы, выполнение давай!.. Я молчу. «Что молчишь?» — «Вроде, говорю, меня к тебе инструктором не назначали. Я строитель, двадцать лет с гаком стажа, еще на Иркутской бетон возил…» Да пошло оно к черту, Маша… Неохота ворошить. Гляди, какие просторы! Летом сядем мы с тобой в моторку и закатимся километров за двести вверх по течению. Зимовейка там есть…
— Поеду! — сказала серьезно и жадно Мария. — Непременно поеду, не думай! Я никогда по такой реке не ездила и зимовье только по телевизору видела.
— Правда? — Соловьев снова вроде как по-хозяйски оглядел ее и хмыкнул довольно. — А я пожил, Маша, вволю! Сколько раз жалел, что нет тебя рядышком. Братск на Ангаре — долго еще дикая красота держалась, раздолье! Что — город, тем более Кочновка, этот лесишко жалкий, а мы туда ведь за праздник считали погулять выйти да на одеяльце закусочку разложить! В Осиновке мы, бывало, плоты свяжем — и с пятницы на три дня… Рыбы, воздух… Обратно — пехом, по бережку… Где твои бронхиты лечить! Дураки мы с тобой были молодые, и жизнь прошла… Ты счастливой не была, я это знаю, и я не жил, все доказать тебе хотел… Вроде как ты этому, конструктору вашему, когда языки учила. Бригадир? Нет, мастером стану, техникум кончу — то-то удивлю! Потом, когда начальником СМУ назначили, в институт заочный поступил — куда уж лучше? А тут вдруг авария, человек погиб. Вина не моя, а тягают кого? Начальника… Ну, инфаркт. И Светлана вы́ходила… И сама она вроде оказалась одиноким, очень несчастным человеком. Так и жизнь прошла.
— Зря не позвал, я бы приехала… Ну, а у меня еще неинтересней, — отозвалась Мария. — И рассказать-то нечего. Ни рыбы… Ни Светланы… Одна ерунда и ежедневка…
Они оба замолчали, тесно, сочувственно касаясь друг друга плечами. Припоминая счастливо запах и тепло другого родного тела — единственное остающееся неизменным по прошествии лет. Соловьев вздохнул и поцеловал ее в висок, притиснул к себе сильней.
Мария по-девчоночьи вперла ему в бок локоть.
— Не глупи, Леонид.
— Что ли, не имею права? — неспокойно дохнул он, разглядывая близко ее лицо. Глаза его стали нежными, помутнели. — Ты моя жена.
— Невенчанная… — усмехнулась защитно Мария, удивленно слыша в себе забытое: волненье, память плоти. С Александром никогда ничего похожего у них не было: жили от рассудка, отправляли, так сказать, естественную надобность. Гадко, если вдуматься…
— Ну и что — невенчанная?
— Ничего… Слышишь, громыхает? Водовозка катит. Это один бич, хипарь, сообщил в диспетчерской, что ты, сидя тут, соображаешь, каким способом лучше с жизнью покончить. Теперь катит, чтобы узнать и разнести по стройке, как ты с ней покончил.
— Видел я его… — сказал Соловьев и опустил руку с плеча Марии. — Черт с ним, неужели ты обращаешь внимание?
— Обращаю, извини!
— Не бери в голову. Загорожу.
Водовозка прогрохотала мимо, разбрызгивая грязь с грунтовки, шоферюга, сияя зубами, высунулся едва не до пояса, посигналил, помахал рукой. Мария тоже сделала ручкой.
— Слушай, — спросила она, когда водовозка промчалась обратно. Они оба, внутренне сжавшись, ожидали этого — и расслабились, как бы свободно вздохнув. — Ведь есть же какая-то серьезная основа разногласий, не только первое впечатление? Не дети вы, в конце концов…
Соловьев снова обнял ее тесно и по-хозяйски, как бы привыкая, поцеловал в угол губ.
— Маша… — сказал он. — Этой же минуты я ждал столько лет! В начальники согласился: может, в газете фамилию прочтешь, удивишься…
— Удивилась, ей-богу… — Мария снова высвободилась. — Ленька, ты что, не хочешь со мной всерьез разговаривать? Тебе же войну объявили, а ты… У меня на этот счет соображения имеются, я помочь хочу…
Соловьев вздохнул, отодвинулся, положил на колени руки ладонями вверх, обдумывая что-то.
— Сладимся, не бери в голову, — сказал он после. — Учителем у меня Иван Иванович Наймушин был, они против него все мелочь пузатая! Я чикаться да мелкие склоки разводить не буду, как они рассчитывают. Не они меня ставили, не им меня снимать! «Серьезная основа…» — Он, хмыкнув, иронично глянул на нее. — До нас тут леспромхоз да охотничьи промхозы были — всех забот! Привыкли тихо жить, на золотой тайге да мягком золоте ордена зарабатывать. Руду нашли — горно-обогатительный десять лет лепили! Одинбург наш достраивал, Барков с тем умершим ныне дедом в паре хозяевал!.. Средства́ поразбазарили, особняков за счет ГОКа понастроили, сдали — до сих пор в недоделках ковыряются. Директор комбината акт о приемке подписал, — нажали, пообещали, обычная схема, — а теперь мается. Дворца культуры нет, бани нет, быткомбината нет… Первый, когда вопрос встал — кого, очень за Баркова был: свой кадр, знаешь, чего ждать. А тут им меня сунули! Он мне: ляпай, гони план, давай цифры, давай выполнение любой ценой, а там сочтемся… Но мне-то зачем липа? Я показываю такое выполнение, которое получается при теперешнем положении вещей… Это им не подходит. Промхозы и леспромхозы за сотню километров отсюда укатили в другой район, главное выполнение по району даем мы. Хоть показушные, но большие цифры нужны, привыкли по области список возглавлять! А я не желаю грудью чужие грехи прикрывать — не амбразура… Я, Маша, письмо в ЦК напишу, сочинял сейчас, сидел. Наймушин приучил нас не втравливаться в мышиную возню, жить по-крупному…
— …Утешили? — с ехидцей встретила ее Шура, когда Мария вернулась в диспетчерскую.
— А ты думала! — Мария зло и весело выдержала Шурин проницательно-осуждающий взгляд. — Я не как вы тут — переметные сумы! Я за своего, кочновского, мужика всем глотки перерву! А то нюхают, откуда ветер дует, туда и хвостом виляют. Глядите, друзья, себя не перехитрите, не промахнитесь. Я вам покажу тунеядку! Развели, понимаешь, сплетню на пустом месте…
Как и следовало ожидать, Мариино кочновское красноречие произвело на Шуру, как в свое время на Варьку, хорошее впечатление. Остальные восемнадцать часов дежурства прошли, можно сказать, в обстановке полного взаимопонимания…
Уже полмесяца не было ни единого дождя, небо на северо-востоке заволокло точно грозовым облаком, никогда не пропадавшим: там горела тайга. Если ветер менялся, в поселке слабо пахло дымом. На площадке запах слышался сильней. Стояла жара.
На маленькой клубной сцене — клуб остался еще от леспромхоза, новый построить так и не удосужились, его даже в титульном списке ближайших работ не значилось — за столом, традиционно покрытым красным кумачовым полотнищем, сидели, изнывая от духоты, начальники АТХ, АТП, ПАТП. Председательствовал начальник управления механизации строительства Кучерявый. Сырой, несоразмерно крупный мужчина с большим старым лицом, с лысой головой яйцевидной формы. Был он, как знала теперь Мария, еще из тех, «золотых», старых кадров.
В зале было парко, окна распахнуты, но тянуло дымом и той же духотой тяжелой. Рядом с Кучерявым расположились по одну сторону секретарь парткома стройки, по другую — второй секретарь райкома. Мария с любопытством следила за реакцией второго: выступали механизаторы хлестко. Но на его лице никаких сильных эмоций не отражалось, сидел он спокойно, откинувшись на спинку стула, выкатив большой живот, обтянутый светлой тенниской с темными пятнами от пота, вытирал пот со лба смятым платком. И лицо, и бритый наголо череп уже успели багрово загореть, что, в общем, склоняло к мысли: похаживает, наверное, человек по подшефным промышленным объектам пешком… Мария думала об этом, потому что пыталась представить, как отнесется второй к ее выступлению: союзника тайно и наивно желалось. Судя по внешности, был он либо якут, либо бурят, — Мария не слишком еще разбиралась в местных антропологических тонкостях, — имя и фамилия у него были русские: Клементий Ильич Беляев.
Механизаторы выступали без бумажек, с завидной свободой, Мария, памятуя многолетний опыт заводских совещаний, определила для себя эти непривычные выступления словом «нахально». Видимо, подоплекой, осознаваемой или нет, было желание выступавших предвосхитить, ослабить обвинения, справедливые претензии, которые любой из сидящих в президиуме мог предъявить к ним самим. К тому же выступавшим нечего особенно было опасаться и терять: такие, даже лучшие, условия они найдут на любой мало-мальски крупной сибирской стройке, а на стройках механизаторы по-прежнему на вес золота.
Каждый из выступавших с должным темпераментом раскрывал «вопиющие» безобразия, выдумывать которые не приходилось, — все соответствовало истине. Это даже Мария, пробывшая тут полтора месяца, понимала. Казалось, все произносимое должно было потрясти присутствовавших, прозвучать как призыв к немедленному действию, вызвать благородный гнев. Но и те, кто сидел на сцене, и те, кто сидел в зале, слушали почти равнодушно, томясь, главным образом, от жары и духоты. Отчасти это объяснялось тем, что все, в том числе и Мария, знали про выступавших и сидящих в зале кое-что еще, столь же серьезное и недопустимое, сводящее на нет впечатление от произносимых гневных слов. Похоже было, что присутствующие играют в старую детскую игру во мнения: слова нелицеприятны и вроде бы всерьез, но каждый помнит, что это понарошку, — разойдутся, и жизнь пойдет как шла.
Рядом с Марией сидел недавно вышедший из больницы Володя, Шурин муж. У него действительно начался перитонит, операцию делали повторно, однако, как он выразился, «зажило, будто на собаке». Скоро он должен был приступить к работе. Работал Володя на строительстве комплекса в поселке, шофером панелевоза. Наверное, поэтому, да и по собственной, запечатленной на лице истовой добросовестности, в местных шоферских махинациях Володя не участвовал, «населению не помогал». Был он, как и Шура, невелик ростом, с круглой крупной головой, широкоплечий и с не по росту сильными кистями рук. Впрочем, надо полагать, всерьез ловчила и калымила не такая уж и большая часть механизаторов, но делали они это дерзко, активно, лезли в глаза, отбивая у других охоту работать честно и с должным напряжением.
Теперь Мария помнила в лицо многих, а кое-кого знала и по фамилии, Вот на сцену вылез выступать Харитоныч, тот самый немолодой шофер, который некогда, — Марии казалось, всю жизнь назад, — отвез ее в поликлинику. Был он неплохим мужиком, перебрав в воскресенье, он честно приезжал в диспетчерскую, винился: «Девчата, отметьте путевку, а я с вами сделаюсь посля, отработаю! Побурханили вчера с кумом, как бы до беды не доездить… Жарко, развезло, засну за рулем — и концы!» Трезвый он зато работал как зверь, делая вдвое больше ездок, чем другие машины на линии.
— …Со смены приходишь, в комнате восемь человек, кровать с кроватью впритык! — говорил Харитоныч, пытаясь своим сиплым голосом пронзить непокой и негромкое бурление зала. — Я, к примеру, с ночной вернулся, мне отдохнуть надо, другой на смену собирается, третий выспался, ему с шестнадцати на работу, он радио врубил! И отдохни тут… Рукой махнешь, пойдешь к куму… — Тут его слова покрыл довольный сочувственный гогот, долго не умолкавший. Харитоныч, не дожидаясь тишины, продолжал что-то говорить неслышное, когда зал успокоился, он уже заканчивал: — У начальства у всех квартиры да коттеджи, никто в таких условиях не живет. Вон Володя с панелевоза год уж, как приехал с семейством, а все поврозь живут… Нет общежитий для семейных и не строят…
Володя хмыкнул смущенно и нагнул голову, как бы прячась от общего внимания. На него действительно все посмотрели. «Один я, что ли?» — пробормотал он. Беляев пометил себе в блокноте. Марии был знаком этот прием, она раньше сама им иногда пользовалась на совещаниях в отделе: говорит человек, перечисляет беды и недостатки — запиши в блокнот. Даже если ничего невозможно сделать, появляется у выступавшего надежда: начальник записал, придет время и возможность — сделает. Еще старая вера в писаное слово: мол, писано пером — не вырубишь топором.
— И столовых не хватает. Очередя, и готовят скверно. Двенадцать часов баранку крутишь, да не пообедашь горячим, как пьяный качашьси! У меня все…
Зал опять довольно, понимающе гоготнул. Харитоныч, не смутившись, отвесил отдельный поклон президиуму, — был он на возрасте и начальство привычно уважал, — сошел с трибуны. На сцену вылез молодой парень неясной национальности, фамилия его была Телюшев. «Первый бич и калымщик», — определила его Шура, когда Мария начала в лицо различать механизаторов. Телюшев начал разливаться соловьем, убеждая начальство, что такие, как он, асы, горят на работе, а заработки тем не менее, желанного потолка не достигают.
— План, говорят, не выполняем, потому прогрессивку не плотют. А разберитесь — почему не выполняем? Людей не хватает! На одного человека выработка, загляните в ведомостя, — сто пятьдесят, сто семьдесят процентов!
Мария не удивилась бы, если бы Телюшев, который и соврет — не дорого возьмет, вдруг, оказался прав. Последнюю неделю она с головой залезла в цифры и факты, открыв для себя много интересного.
Телюшеву можно было, как объяснила по секрету Шура, дать любое задание, ежели, конечно, отметить путевку, что самосвал его неотлучно трудился на линии. Попросить привезти картошку, которая в поселковом магазине была дефицитом, а из семейских холодных погребов леваки привозили крупную, сухую, непроросшую. Или добыть свежей рыбы, мяса — тоже по доступной цене для «своих девчат». И наконец однажды Шура открыла Марии, что Телюшев свободно добывает и недорого продает «неучтенные» меха. Рыжих лис, песцов, куниц, баргузинских черных соболей. «По сто рублей! — восхищалась Шура. — У меня денег нет, а то бы взяла. Домой отвезти, продать, рублей сто, не меньше, имела бы навару! Вы думаете, тут местные в собольих шапках ходят и в воротниках, так по госцене куплены? Прямо уж! Вы весной прибыли, не видели, а зимой я нагляделась. Другая наглости наберется — на карманы соболишек пришивает! Заелись…»
Был Телюшев разбитной, обаятельный, современный малый, каких полно везде: длинноволосый, в драных джинсах и черной гипюровой рубахе, говорил, щедро употребляя жаргонные словечки, шутками-прибаутками. Мария тоже не могла на него сердиться, когда он буровил что-то, тыча путевой лист через барьерчик диспетчерской, вымаливая липу: «А я — что, я — ничего, другие вон что, и то ничего…» Умел он и выступить резво, пыль в глаза пустить начальству с трибуны…
— Вы бы пошли в карьер да посмотрели, что за грунт! Неужели вы думаете, экскаваторщик там пряники перебирает? А я от него завишу! Поломался — стою, по среднесдельной стою! Двести тридцать с колесными… «Ау», «ау», а после — технологический простой: опять сломался, трубку запаять негде, мастерских нет… А ты кукуй!
— Что такое — «ау»? — спросила Мария Володю.
— Атмосферные условия, — объяснил тот, улыбнувшись чуть свысока, как Шура. — Вы же выступить обещались? Не будете?