— Буду.
Мария, набравшись духу, послала записку в президиум. Кучерявый, прочитав записку, поразмышлял, тупо разглядывая зал, потом скатал в комочек и бросил в пепельницу.
Телюшев сошел с трибуны, победно делая ручкой, ему похлопали сочувственно и с симпатией. Похлопал и президиум.
Мария подумала, что если, допустим, Харитоныч будет честно и истово работать, коли придет такая пора, и начальству, совместно с диспетчерами, удастся навести некий желаемый порядок и дисциплину, то Телюшев просто ускользнет, утечет дальше, туда, где еще нет порядка. И вовсе не потому, что он такой законченный, исключительный негодяй, а просто он прекрасно усвоил с детства уверения в избранности человека, именуемого словом Рабочий. Однако не пожелал усвоить, что слово это подразумевает личность, сознательно и честно трудящуюся на своем месте. Он и ему подобные весело считают, что гораздо удобнее пожинать выгоды, с этим словом связанные, однако ни в коем случае «не рвать пуп»; добывать средства к безбедному существованию «ловко и красиво» с помощью отнюдь не «рабочих» приемов. Не зная подоплеки, разве подумаешь, глядя на такого славного, ловко молотящего языком малого с черными от солярки и металлической пыли руками, что он бездельник и трепач? Да в жизни не подумаешь!..
До собрания Мария никого не извещала о своем выступлении, справедливо полагая, что, ежели она предупредит, ей не только не дадут слова, но, пожалуй, не разрешат и присутствовать. Квартальное совещание, начальники всех этих УМС, АТХ, АТП и ПАТП собрались поутрясти немного внутренние дела, не рассчитывая небось и на визит второго секретаря. Вчера Мария с Софьей Павловной тщательно разработали план предполагаемой диверсии: какой момент ловить, чтобы попросить слово, что говорить прежде, а что потом.
Жила Мария все еще у Валентины. Дома́ тут либо не продавались, либо Ивану Степанычу не хотелось упускать тихую выгодную жиличку. Когда Мария бывала дома, он заходил к ней взять книгу или побеседовать о чем-нибудь. «Скучаете? — так обычно начинал он, входя. — И я теперь скучаю. А бывало, как волк по тайге рыскал, любил один быть. — И неизменно сообщал: — Узнаю́, узнаю́, Мария Сергеевна, об доме не слыхать пока… Ну, найдется, вы не спешите, оглядеться надо…» Валентина тоже считала своим долгом заходить к жиличке, разговаривать. «Скучашь. Маша? — начинала так и она. — Давай вместе посумерничам. Я честно тебе говорю, места не найду, как одна остала́сь. Так перед глазами и стоит: я его бью, а он сначала тоже пихается, воображает, потом плакать начал: „Валя, убьешь, не надо, Валя, прости…“ — И тут же обрывала себя, жестко меняя голос: — Гордый кобелина был, вот и покончил: баба побила! Маненькие росточком — оне все гордые. Не любила его, не жалею, а как-то неприятно все… — Усмехалась, разглядывая могучие, в мозолях каменных, толстые от развитых мышц ладони. — Самогоночки не хочешь? Я вот выпила стаканчик, и захорошела…» Мария отказывалась, предупреждая: «Не спейся, Валя! Не стоит этот негодяй, чтобы ты спилась. Я таких, как он, пяток за одну тебя не взяла бы. Молодая, жизнь устроишь еще, детей народишь». — «Третий-то раз? — возражала Валентина. — Не надеюсь. Энтим куском не наелась, дак вряд ли новый в пользу пойдет… Мужики теперь балованные, ничтожные. А спиться не сопьюсь, кость широкая, не было у нас в роду, чтобы спивались». «Как же, — интересовалась Мария, — слыхала я, староверческая у вас была деревня? Староверы-то не пьют, не курят?» — «Была, да сплыла… Прадед, видишь, тоже ндравный был, от родителей сам построился на выселках, один избу-ту ложил, да и жил по-своему. Боялись его, разбойник был… Правда — нет, Ваня говорил, ты хоромину себе приобресть желаешь?» — «Хочу… Нравятся мне дома эти». — «Дак и живи, не гоним тея. Одной в таком доме — не в городском!.. Живи, ты мне нравишься, что самостоятельная…»
Партнеров для владения домом у Марии и на самом деле пока не находилось. Она тогда же объяснилась с бывшими соседками по поводу «тунеядки», они каялись искренне («Мы тея любим, Марусенька, ты знашь, да ить язык без костей, а нам интересно, ты про себя не открывашь тайны, мы и гадаем меж собой…»), с великим пониманием поддержали мечту Марии о деревенском доме и земле, посочувствовали, позавидовали, но резонно отвергли свое в том участие («Не молоденькие, а в тим доме хоть какой мужичонка бы надобен! Гдей-то штой-то прибить, забить, дровишек, воды запасть… А нам уж не под силу энти хлопоты, на работе ешшо кое-как колготимся, а дома невмочь будет…»). Софья Павловна на предложение Марии лишь улыбнулась грустно: «Какое! Шутишь, где время-то брать, Маша!..» Так что вопрос остался открытым, потерял со временем остроту. Впрочем, мечтать об этом Мария не переставала. Вспоминала — и что-то словно бы светлое маячило впереди.
А недавно Соловьев издал приказ о назначении ее главным диспетчером. На работу Мария должна была теперь ездить ежедневно, хлопот и проблем выкатилось бесчисленно, так что ни в пять, ни в шесть с работы домой она не приезжала, уезжая на площадку еще до семи утра. Впрочем, у всех ИТР день был не нормирован и те, кто, подобно ей, работал непосредственно на площадке, зачастую прихватывали и вечер допоздна. Марию уже мало-помалу затягивала в свое ежедневье стройка и ее проблемы, так что теперь она не только понимала Ефимову и сочувствовала ей, но взглядывая иногда на себя со стороны, с усмешкой находила, что, как в давние времена на заводе, она сама опять становилась такой же: озабоченной, возбужденной, кое-как причесанной… Странно, только во всем этом тоже было ощущение счастья.
Их отношения с Соловьевым повисли на какой-то неопределенной недоговоренности. Когда он появлялся в диспетчерской, Мария слышала в нем не то смущение, не то сожаление о сказанном сгоряча. Она, в общем-то, понимала: жить хочет! Представил реально ломку налаженного, семейные трагедии — и не захотел новой боли… Вряд ли любая, самая идеальная жена скажет супругу в подобной ситуации: «Ты знаешь, я так довольна, что ты наконец нашел то, что искал! Она такая умница и славная!..» Мария ни на что не надеялась, но память об их сидении над брошенным карьером была для нее источником нежных, счастливых, пусть без расчетов на что-то реальное, чувств… Все равно даже случайные короткие встречи с Соловьевым давали ей радость, во время этих встреч она хранила на лице равнодушное спокойствие, в общем, почти и не глядела на него — достаточно, что он двигался, дышал, разговаривал возле…
Однажды случилось у них что-то вроде объяснения, тогда Мария удивленно, потрясенно поняла и поверила в чудо: он, оказывается, на самом деле любил ее. Видел сегодняшнюю, со всеми сопутствующими возрасту утратами — и все-таки любил! Она толковала себе после, умеряя радость и удивление: память о юной любви, пронесенную через непокойную, быстро промелькнувшую жизнь, любил в ней Леонид…
В тот день они неожиданно оказались в диспетчерской одни. Шура уехала разбираться, почему во втором котловане, где дела шли все время, в общем, неплохо, вдруг прекратили принимать бетон. Мария думала, что Соловьев тоже сейчас уедет, но он продолжал сидеть, мрачно глядя в пол, размышлял о чем-то. Был он в сером неуклюжем костюме и велюровой шляпе, и Мария, наблюдая за ним боковым зрением, думала о том, что его и сейчас можно было бы одеть к лицу, подчеркнув массивность крупной фигуры, «русопятость» его явную выгодно подчеркнуть хорошего покроя одеждой…
— Хоть кубов четыреста еще принять бы сегодня, — сказал Соловьев, вздохнув. — Бетон не идет — подколенники не продвигаются, обратную засыпку начать не можем никак. Заколдованный круг! Из котлованов надо вылезать всеми силами, даже сверх сил…
— Палку бы на них хорошую! Или глотку луженую, — подыграла ему серьезно Мария, хотя мысли ее сейчас были вовсе не о бетоне.
— Не в глотке дело… — отозвался Соловьев. — Если бы от крика что-то строилось, осёл бы на Кавказе главным строителем был!
Мария засмеялась, оценив остроту. Соловьев тоже как-то невесело рассмеялся, долго, тоскуя глазами, поглядел на нее. Была Мария в зеленом тонком свитере с высоким воротником и в вельветовых коричневых брюках. Наряд шел ей, хотя здесь он гляделся, пожалуй, молодежным, не по возрасту. В Москве Мария два года носила эти брюки и свитер, не думая о возрасте. Здесь вообще она почти все время помнила, сколько ей лет, острей и ущербней, чем в Москве. Она не могла пока разобрать, почему так выходит, может быть, просто потому, что вокруг, главным образом, были, составляя массу, задающую тон, люди молодые — от двадцати пяти до сорока.
— Дай напиться, Маша, — сказал Соловьев прежним, домашним голосом, у Марии нежно заколотилось сердце. Она-то для себя уже поняла: любит не любит, но родной. Роднее нет и не будет…
— Холодного чаю дать? — спросила она.
— Дай… Нет, подогрей, я подожду… Горло у меня что-то…
Мария включила чайник, чувствуя, что он продолжает следить за ней теми же странно тоскующими глазами. Вспомнила, как и в тот раз, его плотью, точно и не забывала никогда. Стояла спиной к нему в полутьме палатки, боясь повернуться, потому что налились тяжко кровью лицо и грудь, отяжелели. Боялась и желала, чтобы он сейчас подошел.
— Как ты? Вошла в курс дела? — спросил Соловьев.
— Вхожу помаленьку…
— Давай. Через неделю будет приказ, главным диспетчером тебя назначу…
— Шутишь, я надеюсь? — Мария обернулась.
— А кого? — ответил Соловьев вопросом на вопрос. — Некого, Маша. А на тебя я надеюсь. Не хуже ты, чем филон-покойник, с делом сладишься! Он таксатором в леспромхозе работал, Барков его на главного сразу поставил. Видно, банькой угодил, баню ему хорошую с деверем срубили. Чего он петрил в диспетчерских делах? Да ничего! И ничего не делал. Не отказывайся… — попросил он опять по-домашнему, негромким голосом. — Очень будет трудно — придумаем что-нибудь тогда. А я надеюсь, справишься… Барков в отпуске, палки в колеса вставлять не будет. У него небось опять свой кадр на это место…
Он поднялся, постоял, словно бы решаясь на что-то, но повернулся и направился к выходу.
— Чаю? — окликнула Мария, слыша, что ей жаль, что он уходит, не сказав и не сделав того, чего, конечно, не надо было ни говорить, ни делать.
— Да… Позабыл… — Соловьев шагнул назад к ней, обнял, коротко притиснув к себе, зарывшись лицом в ее волосы на затылке, постоял, замерев, нежно гладя по плечам. — Господи, Маша… Не сердись ты на меня! Потерпи. Дольше терпели. Никак не решусь я… Есть одно препятствие серьезное…
Выпил быстро кружку сладкого крепкого чая и ушел.
Через неделю действительно был издан приказ о назначении Марии Немчиновой главным диспетчером строительства. А еще через пять дней взбешенный Соловьев орал на Марию, а Надя и Петр — это произошло в их дежурство — отводили глаза, поеживаясь. Когда кричит начальник, нечто схожее с трепетом идет по всем, особенно если этот начальник не часто позволяет себе повышать голос. Мария, во всяком случае, впервые видела Соловьева в таком состоянии.
Собственно, ЧП произошло в дежурство Шуры и Лины, которую Шура уговорила незадолго перед этим пойти к ней оператором, соблазнив двумя выходными. Ночью не работал на линии ни один бетоновоз, бригада Валентины, надеявшаяся закончить подколенники для сдачи, прокуковала без бетона.
— Найдите же способ, чтобы механизаторы слушали ваши указания! — орал Соловьев. — Вы не дама-регулировщица на перекрестке дорог, вы главный диспетчер! Пора осознать себя по-хозяйски! Разработайте систему, чтобы диспетчерский штамп получил силу рубля для механизаторов! Иначе ваши диспетчера так и будут оставаться дневными и ночными сторожами при палатке! Пошевелите мозгами и дайте мне на подпись любой приказ!
Пошаливать стали нервишки у и. о. начальника.
Перед этим Софья Павловна, забежав по пути с работы к Марии, возбужденно рассказала, что снова состоялось расширенное бюро, где «слушали» Соловьева, почти вынуждая его написать заявление об уходе. Держался Соловьев внешне спокойно, улыбался даже, потом попросил бумаги, начал что-то писать. Все сидят, переглядываются, кто доволен, кто сочувственно. Первый взял бумагу, прочел. «Это что?» — спрашивает. «Что видишь!..» Второй взял заявление, зачитал, а там: «Прошу укомплектовать надежными кадрами следующие должности — для чего вызвать из Братска того-то и того-то…»
Все это Мария держала в уме, когда слушала раздраженный рык Соловьева, понимала, что раздражается он еще из-за недоговоренности меж ними. Это знание помогло ей не вспылить. Схватив паузу, сказала негромко:
— Упреки ваши принимаю и обстоятельства учитываю. На будущее, Леонид Александрович, прошу на меня не кричать, если вы хотите, чтобы я продолжала работать. Тем более что я прекрасно помню ваш афоризм, относительно осла… Приказ я завтра положу вам на стол; мы с диспетчерами посоветовались и решили кое-какие резкие шаги все же предпринять…
Соловьев помолчал, багровея лицом и растирая костяшками пальцев раскрытый диспетчерский журнал.
— Извините… — выдавил наконец он. — Прошу по вторникам и четвергам в девять утра посещать оперативки в тресте. Ваше присутствие обязательно.
С сообщением о предстоящих нововведениях Мария и решилась явиться на совещание к механизаторам. О нем ей доложила Шура.
Приняла Шура назначение Марии молча, не осудив и не одобрив. Вроде бы теперь она даже старалась подсказывать ей кое-что дельное из своего годичного опыта.
На летучке, которую провела Мария с диспетчерами, Шура больше всех высказала неглупых приемлемых мыслей.
Марии показалось более эффектным с трибуны собрания поведать шоферам о мерах, которые они вводят для транспорта. Что приказ! Кто прочтет его на стене конторы, а кто и мимо пройдет. Для Марии в ее придумке главным был не столько материальный, сколько психологический нажим.
— …Гаражей на деле нет, и никто об этом не думает, ремонтироваться негде! — Это выступал молодой шофер, черноглазый и длинноносый, год как демобилизовавшийся из армии. С ним Мария однажды ночью покаталась по линии, пытаясь постичь подробности взаимодействия бетонного завода и шоферов с бетоновозов. — Запчастей нет, ремонтируешь, а рядом шофер стоит из другого АТХ, говорит, давай на бутылку, я тебе дам запчасть. А я ее лучше сам, бутылку, выпью, но работать-то надо?
Зал снова гоготнул, потом раздались выкрики:
— Чуть зазевался, машину раздели…