Новелла «Ангелоподобный мистер Дайх», сохраняя «восточный колорит», гораздо теснее связана с другим литературным образцом — повестью Р. Стивенсона «Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда», которая становится в известном смысле объектом пародии. Сохраняя сюжетную схему английской повести, Булль вывертывает ее наизнанку, так же как имя главного героя, и если герой Стивенсона, выпив чудесное зелье, порождает духа зла, то двойником героя Булля становится ангелоподобное существо, которое не может преодолеть искушения творить добро. Однако это свойство человека, абсолютизированное и отделенное от других его качеств, оказывается не менее губительным и вредоносным, чем искушение причинять зло. В новелле Булля ясно звучит мысль о невозможности разделения души человека на добрую и злую половины, хотя ее концовка убеждает в том, что определенной авторской позиции писатель предпочитает игру парадоксов.
Впрочем, парадокс сам по себе ни в коей мере не исключает серьезной постановки проблем, а внимание к развитию интриги не мешает созданию психологически достоверных образов. В этом убеждаешься, когда читаешь новеллы романиста, сценариста и актера Поля Саватье (род. в 1931 г.), впервые выступившего в малом жанре. На первый взгляд кажется, что наибольший интерес для него представляет изображение события и поиски неожиданной эффектной концовки, которая раскрыла бы смысл изображенного.
Человек, жаждущий одиночества как единственно приемлемой формы спокойного существования, погибает именно потому, что остается один («Прогулка в одиночестве»), другой хочет спасти своих сограждан от гибели, но заподозрен в злоумышленных действиях и за это отправлен на гильотину («Уцелевший»), вдовец-пенсионер, заводящий романтическую переписку с незнакомкой и подумывающий о том, чтобы соединить с ней жизнь, вдруг понимает, что его избранница — недавно овдовевшая соседка, всегда вызывавшая у него неприязнь («Свидание в „Кафе де ля Пэ“»), — все эти сюжетные схемы новелл Саватье (сборник «Четверги Адриенны», 1979) убеждают нас, что автор ценит парадокс и широко пользуется им. Но парадокс для него не самоцель, как оказывается чаще всего у Булля, парадокс помогает ему раскрыть в человеке что-то неожиданное, достойное внимания. Мир Саватье — мир людей ничем не примечательных, ведущих достаточно будничное существование. Но в этой обыденности Саватье умеет увидеть и показать живую человеческую душу, далеко не такую простую, как это может показаться на первый взгляд, неизменно стремящуюся к добру и красоте.
С грустной иронией рассказывает Саватье о том, как неожиданно становится счастливой Адриенна («Четверги Адриенны»): придумывая необыкновенные истории о своем покойном муже, она превращает свои давние мечты в действительность, так как ее слушательница не может уличить ее в вымысле, и, поверив в осуществление мечты, она сама обретает смысл жизни. Конечно, в поведении господина Б. («Прогулка в одиночестве»), ушедшего на пенсию и строившего прекрасные планы относительно того, как он будет проводить свободное время, есть некоторое чудачество. Но Саватье рисует этого чудака с сочувствием: господин Б. не желает, чтобы в его жизнь вмешивались любопытные обыватели, ему хочется побыть наедине со своими мыслями — это ведь так понятно. Ревниво оберегая свой внутренний мир от вмешательства посторонних, господин Б. погибает. Что это — парадокс ради парадокса или предостережение? Саватье дает возможность читателю сделать выбор. В новелле «Крапива» этого выбора уже не дано, и эффектный конец, раскрывающий тайну старой учительницы, объясняет многое в этом необычном характере: и ее скупость и самоограничение во всем, и ее заботу о чужих детях, которым она отдавала все свои силы и которых выводила в люди, требуя от их родителей денег на продолжение ученья. Но Саватье и в этом рассказе верен своей манере: он кончает его грустно-иронической нотой. Бессмысленность жертв мадемуазель Пьер лишь вносит интонацию тепла и сочувствия в характеристику этой резкой и беспощадно-правдивой женщины. И старая мысль о сложности человеческой натуры, раскрывающейся порой в неожиданных обстоятельствах, звучит в этой новелле по-новому и свежо. Не замкнутость в своем внутреннем мире, не сосредоточенность на частных проблемах собственного бытия, а желание слиться с миром других, жажда нового — вот что делает человека счастливым, что дает смысл его существованию, утверждает Саватье. И еще одну тему затрагивает писатель в своих новеллах — тему роли искусства в жизни человека.
Для нашей книги эта тема не новая. Она возникает и у Мишеля Турнье («Да пребудет радость со мною»), и у Кристианы Барош («Часы»), появляется она и у Саватье, как всегда в несколько неожиданном виде. Я имею в виду его новеллу «Лучик». Повествование строится в двух планах: жизнь Луизы Бюссе, рассказываемая автором, и жизнь Луизы Бюссе, перенесенная в книгу, которую написал один из персонажей новеллы. Смешивая эти планы, Саватье не только использует остроумный литературный прием, но и хочет показать, что искусство помогает человеку осознать себя, до конца понять себя, найти свое место в жизни. Читая рассказ, Луиза не только испытывает радость узнавания, но и радость познания. Луиза верит искусству как самой жизни, поэтому незначительная неточность, которую она обнаруживает в прочитанном, приводит ее в полное уныние. Но и здесь, верный своей манере, Саватье добавляет иронический штрих: Луиза находит посвящение. И она счастлива, счастлива не потому, что польщено ее самолюбие, а потому, что обрела веру в искусство. Для Луизы красота и правда неотделимы.
Думается, что такая точка зрения завоевывает сегодня во Франции все больше и больше сторонников. В самом деле, в той или иной степени все новеллы, с которыми познакомится читатель нашей книги, убеждают в том, что их авторов ни в коей мере не привлекает чистая игра форм и литературное экспериментаторство, понимаемое как главная цель искусства.
При всей новизне в области стилистики, композиции, образной системы новеллы, собранные в этой книге, привлекают тем, что они продолжают лучшие традиции французской реалистической литературы, всегда видевшей свою главную цель в том, чтобы наиболее правдиво и глубоко изобразить человека.
Перевод Н. Кулиш
Милон — маленький городок, скорее похожий на деревню. Стоит только отойти от площади — и не увидишь ничего, кроме разбросанных по сельским улицам домов, почти сплошь ветхих. Есть в Милоне что-то вроде предместья, с часовней, и это предместье само по себе — целая деревня, называется оно Сен-Меан.
Именно в Сен-Меане находилась небольшая форма, которой владел Тьерри Шалей. Когда-то давно его родители почти полностью разорились, а братья и сестры разъехались в разные концы страны. Он попытался продолжить техническое образование, потом занимал разные должности в округе и долгие годы трудился, заботясь лишь о том, как бы накопить побольше денег, и не позволял себе никаких развлечений. Он так и не нашел случая жениться, да, впрочем, и не искал его. Тьерри было уже за сорок, когда ему удалось наконец вернуть себе отцовскую форму и часть земель, но он продолжал работать без устали, пока не стал владельцем небольшого поместья. К пятидесяти годам он добился завидного положения. Жил он один, со старой служанкой, и уверял, что больше ему и желать нечего.
Вышло так, что Тьерри подружился с Брентарами, владельцами богатой усадьбы; их тридцатипятилетняя дочь Жюстина была еще не замужем. В течение двух или трех месяцев Брентар каждую неделю неизменно приглашал Тьерри на воскресный обед. Тьерри внушал ему глубокое уважение. В свои шестьдесят лет Брентар имел за плечами немалый опыт земледельца и мог оценить по достоинству спокойное упорство Тьерри. Оба любили вспоминать годы, когда их семьи связывала тесная дружба; но пока еще ни тот, ни другой не помышляли о возможном браке. Первыми об этом заговорили односельчане, они принялись обсуждать разницу в возрасте жениха и невесты, а также ценности, которые ставились на карту, — состояние Брентаров, серьезность и положительность Шалея.
Собственно говоря, Жюстина, по-видимому, давно уже решила, что останется старой девой. В юности ей дали хорошее образование, даже посылали учиться в Англию. Она перенесла долгую болезнь, и, хотя потом совершенно выздоровела, родители продолжали всячески оберегать ее. Чтобы избавиться от скучного житья в деревне, где ей позволили бы заниматься лишь какой-нибудь пустяковой работой, Жюстина нанялась гувернанткой в одну английскую семью. Она учила детей французскому языку и жила тихой, размеренной жизнью, которую несколько оживляли путешествия и праздники. Потом дети выросли, и вот два или три года назад, когда мать Жюстины заболела, девушка вернулась в Сен-Меан. С этого времени она взяла на себя все хозяйственные заботы и целиком посвятила себя работе на ферме, радуясь, что наконец-то стала настоящей крестьянкой.
После того как Тьерри Шалей отобедал у Брентаров три воскресенья подряд, они сказали себе: «А в самом деле, почему бы им не пожениться?» Тьерри тоже подумывал об этом, думала, несомненно, и сама Жюстина; однако Тьерри не торопился делать предложение, и Брентар с женой решили, что надо выждать время. Несколько месяцев их отношения не выходили за пределы дружбы. Как-то Жюстина собралась в Реймс за покупками, и Тьерри подвез ее на машине. Но и после этого ничего не изменилось. Делу (или, если хотите, идиллии) предоставляли, так сказать, идти своим ходом, чтобы все выглядело столь же естественно, как брак между молодыми людьми. Кто знает, а вдруг Жюстина и Тьерри поняли друг друга с полуслова? Так или иначе, а в Сен-Меане разнесся слух, что вскоре после уборки урожая будет назначен день свадьбы. Брентар уже договорился об этом с каноником Милонской церкви.
Первое воскресенье июня ничем не отличалось от предыдущих. Как обычно, Тьерри явился к аперитиву. У Брентара в тот день обедали брат с женой и двумя сыновьями. Обед прошел удачно. Тьерри чувствовал себя счастливым как никогда. Жюстина, хозяйничавшая за столом, то и дело оказывала ему маленькие знаки внимания. Порой Тьерри задерживал подолгу взгляд на ее лице, таком молодом, таком лучезарном… В любой истории, как бы ни была она банальна, всегда есть момент чуда, который трудно уловить, но от которого зависит исход событий. Возможно, в данном случае это был именно тот момент, когда Тьерри взглянул в окно и увидел, что небо у самого горизонта словно разорвано надвое.
Дом Брентаров — самый крайний в Милоне или, если угодно, в Сен-Меане. Северный угол дома, в котором размещалась большая парадная зала, выходил на дорогу, где прохожие попадались редко. Это была беркурская дорога. Когда-то ее называли «дорогой на Монреаль», потому что по ней обычно уходили те, кто отправлялся искать счастья в Новом Свете. В Милоне не было железнодорожной станции, и, пока не появился автобус, доставлявший пассажиров в Ретель, приходилось садиться на поезд в Беркуре. В былые времена можно было встретить на этой дороге одинокого эмигранта или целую семью, направлявшуюся в двуколке, а то и пешком, к далекой цели своего путешествия, которую они наугад называли «Монреаль». С той поры за дорогой сохранялось это название. Вот о чем вспомнил Тьерри, когда заметил на горизонте, над уходящей вверх дорогой, странную трещину, как бы прорезавшую небо вдалеке за продолговатыми, наслоившимися друг на друга облаками. Когда долго смотришь на линию горизонта, глаз обычно стремится отыскать в голубом просторе что-то необычайное, каких-то небывалых птиц, потому что свет и лазурь всегда сулят нам невероятные открытия.
Конечно, мысль, мелькнувшая у Тьерри, была очень неопределенной, но она пробудила его любопытство, и он спрашивал себя, что за птицы ему померещились. Когда кончили пить кофе и вышли во двор поразмяться, Брентар захотел показать родственникам конюшню, оборудованную по последнему слову техники, и только что купленную сельскохозяйственную машину. Тьерри снова поглядел в раскрытые ворота на небо и не мог устоять перед желанием выйти пройтись. Жюстина со служанкой остались наводить порядок в зале.
За фермой простирались луга, кое-где перемежавшиеся картофельными полями; они огибали холм, такой крутой, что линия дороги, уходившей вверх, казалась просто темной чертой на фоне неба. С холма дорога спускалась к ручейку, а затем сразу начинался новый подъем, еще круче и длиннее первого, более настойчиво наводивший на мысль о долгом путешествии. Тьерри дошагал до вершины холма, чтоб взглянуть на этот второй подъем. Вообще говоря, он не испытывал ни малейшего желания уехать отсюда, хотя нередко у него и возникало такое ощущение, словно он заточен в своей деревне. Но это место на склоне холма ему очень нравилось, казалось, это был некий порог, за которым открываются невообразимые дали и даже, можно сказать, само будущее. В разрыве облаков разливалось какое-то сияние, разгоравшееся все ярче, хотя света не прибывало. Тьерри уже собирался повернуть назад, как вдруг заметил шагах в двухстах, у моста через ручей, женщину, шедшую ему навстречу. Она несла небольшой чемодан.
Тьерри немного помедлил, просто из любопытства. Женщина присела на перила моста.
Для деревенского жителя желание непременно допытаться, узнать, кто такой или кто такая встретился ему там-то и там-то, — мучительная, неуемная потребность. Не выяснять сразу, с кем имеешь дело в такой глуши, как Милон, кажется чем-то совершенно недостойным, почти постыдным. «Время у меня есть, — подумал Тьерри. — Там, у Брентаров, они еще не скоро покончат с этой машиной и прочим оборудованием». И он спустился по дороге к ручью.
Когда он был в десяти шагах от нее, женщина вскинула голову, но тут же отвернулась с безразличным видом. Казалось, она даже не ждала от него приветствия. Нездешняя. Поравнявшись с ней, Тьерри остановился, но незнакомка так и не взглянула на него, и он спросил себя, для чего ему было останавливаться. В голове промелькнуло: «Чудесные золотистые волосы… Лет, наверное, сорок пять… Лицо измученное… Прекрасное лицо…»
Лицо женщины было необыкновенно чистым, несмотря на прорезавшие его морщинки. Тьерри не нашелся что сказать, пораженный несоответствием между усталым выражением этого лица и его сиянием. Платье на женщине было простое и аккуратное. У ее ног стоял маленький чемоданчик. Он хотел спросить: «Вы из Беркура?» Но почему-то сказал:
— Вы из Монреаля?
И еще не успел поправиться, как она ответила, глядя ему прямо в глаза:
— Да, я из Монреаля.
Он хотел выразить удивление, но смог произнести лишь несколько бессвязных фраз: «Не может быть! Вот это да! Ну и ну!» Она улыбнулась.
— Я два года как из Монреаля. А сегодня приехала из Шарлевилля. Я опоздала на автобус в Беркуре.
Опоздала на автобус и пришла пешком. Но зачем она направлялась в Милон? Может быть, у нее тут родные? Тогда он должен был бы знать ее семью. Однако он не испытывал на сей счет ни малейшего любопытства. Его заворожило слово «Монреаль». Эти серые, очень светлые глаза видели Монреаль и, наверное, были еще полны образов этого далекого города, а может быть, неведомых лесов и морей. Вот почему они обладали чарующей глубиной. Надо было заговорить с ней. Он сказал:
— Вы, конечно, порядком устали. Прошли от Беркура пять километров с чемоданом.
Он мог бы предложить ей нести чемодан. Такая мысль у него была, но он не решился ее высказать. В сущности, он испытывал только одно желание — остаться здесь, рядом с этой женщиной. Он не отрывал взгляда от ее глаз, от ее волос. Даже морщинки на ее лице странно притягивали его. За их тоненькой сетью он угадывал черты непостижимой юности. Эта женщина, должно быть, пережила испытания, которые укрепили в ней врожденное целомудрие. Она не ответила на его слова. Только чуть заметно пожала плечами. Неповторимое движение. Он вскричал: «Матильда!»
Она восприняла это с таким безразличием, что он тут же спросил:
— Матильда… Вы ведь Матильда Сельва?
Она снова пожала плечами. Потом поднялась и сказала:
— Мне надо идти!
Тьерри не счел возможным ни удерживать ее, ни идти за ней следом. Он был совершенно уверен в том, что узнал Матильду, но говорил себе, что мог ведь и ошибиться. А может, она просто не хотела, чтоб ее узнали. Он поглядел ей вслед и, только когда она была уже на расстоянии сотни шагов, повернул обратно, в Сен-Меан.
Матильда… Девушка, которую он знал лет тридцать назад, когда еще жил на ферме с родителями. Ей было тогда четырнадцать лет, ему едва минуло двадцать. Собственно говоря, она не была его подружкой. Он часто встречал ее на улице. Раза два или три говорил с ней. Все это вдруг вспомнилось с необыкновенной четкостью. Однажды он встретил ее на лугу, когда ходил за грибами. Она спускалась по дорожке впереди него, споткнулась и упала на куст диких роз, а потом нарвала себе букет. И так как он казался очень расстроенным из-за того, что не нашел ни одного гриба, она подарила ему цветок мальвы, который держала в руке. И залилась смехом. В другой раз — было это в середине октября — она собирала орехи. Он увидел, как она попала в заросли крапивы, и подошел, чтобы помочь ей выбраться оттуда. А она дала ему две пригоршни орехов. Они снова перебросились несколькими словами. Наконец, однажды он встретил ее с матерью на милонской площади, у входа в кино. Самый примитивный кинотеатр, с длинными скамейками. Он сел между Матильдой и ее матерью и вдруг положил руку на руку Матильды. Так они просидели до конца фильма. И ничего больше никогда не было. Он не влюбился в Матильду, она была слишком молода для этого. А в тот день, когда она уехала вместе с родителями… Да, вот это было, пожалуй, странно…
Тьерри собирал смородину в саду у своей кузины, в нижней части Сен-Меана. Сад этот граничил с садом семьи Сельва и был отделен от него решетчатой оградой. Внезапно, выпрямившись, Тьерри заметил Матильду совсем близко, по ту сторону решетки. Они молча переглянулись. Собственно, разговаривать им было не о чем. Наверное, каждый мысленно произнес: «Смотри-ка, это ты!» Ни малейшего интереса друг к другу. Но они все смотрели. И, глядя в глаза Матильды, полные безразличия, он словно увидел их заново, и ему показалось, что он всю жизнь мечтал о них. Ни он, ни она не улыбнулись. Ей было тогда почти пятнадцать.
Она отвернулась и пошла к дому. Когда Тьерри, собрав ягоды, вернулся к кузине, та сказала:
— Сельва уехали.
— Уехали?
Тьерри знал, что они собирались перебраться отсюда. Глава семьи, работавший мастером на милонской фабрике, нашел более выгодное место на юге Франции.
— Они больше не вернутся?
— Господин Сельва приедет забрать мебель.
Значит, Матильда больше не появится в Сен-Меане. Тьерри был очень удивлен, но не испытывал ни малейшего сожаления.
Вот так он вызывал в памяти незначительные события прошлого, а в это время Матильда, постаревшая, но все-таки почти не изменившаяся (возможно ли это?), поднялась впереди него на холм, спустилась в Сен-Меан и, наконец, завернула за угол неподалеку от дома Брентаров.