Лет за пятнадцать до Великой войны судьба занесла меня на несколько дней в Москву.
Стоял знойный и пыльный июль; знакомые, как водится в эту пору, все поразъехались, кто в имение, кто на дачу, между тем, свободного времени у меня имелось много и я уже с полудня начинал ломать голову, как и где скоротать дальнейший день.
Однажды меня осенило: я вспомнил, что в одной из частных психиатрических лечебниц служит мой приятель, человек редкой жизнерадостности, доктор Иволгин, которого я не видал лет десять, и я, помолодев от одной мысли об этом весельчаке, решил немедленно навестить его.
Лечебница находилась где то далеко, на Трех Горах, близ знаменитого пивоваренного завода, и занимала загородный дворец, принадлежавший когда-то графу Закревскому.
Я нанял извозчика, плохенького ваньку, и железные шины московских колес загремели по неровной булыжной мостовой. Не успел я опуститься на сиденье, как пришлось вскочить: я сел точно на раскаленную плиту; я перевернул кожаную подушку и тут только обратил внимание, что мой старичок-извозчик словно спеленат длиннейшим, сшитым на великана, рваным синим армяком из толстенного сукна, подбитым ватой; на голове его была нахлобучена теплая же шапка и из под нее выбивались взмокшие, мочального цвета волосы.
— Дед, да ведь ты испечешься?!… — воскликнул я.
— Благодать… ничего!… благодушно отозвался старик.
— Да ты бы что полегче надел?
— Нельзя этого, ваше благородие: хформа такая!… — убежденно возразил он.
Улицы делались все пустыннее, на них стала показываться трава; вместо прохожих, начали попадаться разинувшие рты куры, спасавшиеся от жары под заборами; на нас воззрилась рыжая корова, блаженно жевавшая жвачку середи улицы; она медленно повернулась и дала нам дорогу. Местность делалась все холмистее. Наконец мой извозчик вытянул вперед руку с кнутом и указал на белое каменное здание, глядевшее на нас с горы зеркальными окнами и окруженное обширным, густым садом.
— Эвося дворец!… — проговорил он.
Ворота из узорочного железа были закрыты; из будки около них внимательно и зорко глядел на меня единственным своим глазом кривой и рослый, мрачного вида, сторож.
Пролетка остановилась.
— Доктор Иволгин здесь? — спросил я, сходя с нее.
— Здесь… пожалуйте!… — ответил сторож и отпер и распахнул передо мной калитку. — Там у швейцара спросите!
По усыпанной красным песком дорожке я поднялся еще немного в гору; в дом, словно в собор, вели широкие и длинные мраморные ступени.
У дверей меня встретил ливрейный швейцар и на вопрос об Иволгине сообщил, что он сейчас занят с директором, но скоро освободится, и предложил подождать в приемной.
— А в саду нельзя посидеть? — спросил я.
— Отчего же, пожалуйте-с! Как выйдут — я им доложу-с!
Я оставил ему свою карточку, а сам спустился со ступеней, пересек небольшую площадку и очутился под зеленым навесом столетней липы; дальше шла совершенно пустынная аллея из них. Неподалеку от меня, на чугунной, старинной скамье, откинув руку на спинку ее, в чесучовом костюме сидел небольшой старичок с тщательно выбритым лицом; рядом с ним, на скамье, лежала легкая тросточка и поверх нее соломенная шляпа. Из-за золотых очков глядели сильно увеличенные ими серые глаза.
— Разрешите присесть около вас?… — сказал я, приподняв шляпу.
— А сделайте одолжение… — любезно ответил старичок и принял свои вещи. — Навестить кого-нибудь из больных приехали?
— Доктора одного повидать мне надо…. Иволгина…
— А!., и я его жду!… — старичок улыбнулся и желтоватое лицо и глаза сделались чрезвычайно приветливыми.
— Вы, кажется, нездешний?
— Да, я из Петербурга.
Я снял шляпу и отрекомендовался. Старик встал.
— Профессор N… — произнес он, — очень рад познакомиться.
Фамилия, названная им, была из известных.
— Что у вас нового?… — заговорил он, садясь вместе со мною на скамью. — Что еще про Атлантиду пишут?
Надо напомнить, что в то время в газетах промелькнули две-три заметки об этом загадочном материке.
— Да в сущности, ничего — одни общие места и гаданья!… — ответил я. — Быть может, и не было никогда такого!…
— Напрасно так думаете! — возразил профессор: — о существовании его мы имеем свидетельства древних. Да и культура доисторического населения центральной Америки указывает, что между нею и Африкой был когда-то переброшен мост из материка.
— Но ведь провал такой громады должен был повлечь за собой величайшие катастрофы, между тем, мы их не видим!
— Т. е., не хотите видеть?… — поправил мой собеседник. — А они есть и даже чрезвычайные. Мы знаем, что в глубокой древности равновесие земли было чем-то нарушено и по сей день происходит медленный, но неизменный наклона земной оси. Это открыли нам древнейшие из пирамид — в них делали отверстие, сквозь которые гробницы фараонов должны были в свое время освещаться Полярной звездой; теперь она уже далеко в стороне и на саркофаги смотрят совершенно другие звезды! Затем: вся северная часть Африки, Сахара, без всякого сомнения, была дном моря — этого вы не отрицаете? Куда же могла деваться вся масса воды его? Исчезнуть, как дым, она не могла!
— Разумеется!… — подтвердил я.
— Стало быть, вывод допустим лишь один: под материком Атлантиды имелись неизмеримейшие пустоты. Что же должно было произойти, когда материк рухнул в них? Середи океана вдруг разверзлась чудовищная пропасть: воды ринулись в нее со всех сторон. Естественно, должна была обнажиться Сахара, обмелеть Средиземное море, появиться острова… так мы все наблюдаем и в действительности! Произошло новое мироздание… вы представляете себе эту картину?
Профессор воодушевился и слегка взмахивал руками, глаза его разгорелись.
— Что же должно было повлечь за собой перемещение к югу триллиона триллионов тонн воды? — продолжал он. — Ясно — резкий наклон к югу же земной оси; в силу перегружения и нарушения равновесие он медленно продолжается и по сей час. От этого мелеет Балтийское море и уменьшается количество вод в Северном полушарии; отсюда изменение климатов. Гибель Атлантиды возродила Европу: она оборвала ледниковый период в ней, дала ей «толчок расцвета».
— И вы допускаете, что человечество видело эту катастрофу? — усомнился я.
— А несомненно-с! — ответил профессор: — человек не только жил в ледниковый период, но даже у нас, в дикой Европе, вырезывал уже на бивнях мамонта сцены охоты за ним.
— И вы полагаете, что население Атлантиды было так же культурно, ну, скажем, как египтяне?
— Выше… куда выше!!! Оно было просвещеннее нас! Мир переживает Бог весть какую по счету эру расцвета!
— Да может ли это быть? Ведь кругом же глубочайший каменный век был, всюду одни дикари, полу-орангутанги жили?