— Ты с Василием бери мою лодку, и на ней плывите к дубу на том берегу. Васька знает, когда рыба пойдёт.
Женька высунулся из своего двенадцатиместного автобуса, который он недавно купил, оглядел небо и сказал:
— Нынче рыба косяками пойдет. Разная будет; и щука придёт, и сомы, и даже белуха пожалует. Сегодня воздух такой, палым листом пропитан и дождем запахло.
— Женьк! — подступилась Татьяна. — Да ты откуда это всё знаешь о рыбе? Уж не колдун ли ты в самом деле? Бабы-то о тебе чего только не скажут.
— А ты слушай их, баб этих. У них языки длинные. А и у тебя не короче.
С этими словами он растянулся на полу автобуса, сунул под голову руки. Татьяна уходить не торопилась. А Евгений, видя её краем глаза, продолжал:
— Бабы говорят — это хорошо. Люб я им, твоим бабам, вот они и гуторят. Им об меня интересно языки почесать. И не только языки.
И он многозначительно хохотнул.
Татьяна толкнула его в плечо:
— Ладно, я пошла. Мне сегодня рыбы много надо, а рыбинспектора не будет. Он свой катер этим двум иностранцам отдал. А если отдал, значит, деньги от них взял. За взятку-то эту и мы попользуемся.
— Не в иностранцах дело — вице-губернатор тут нынче, а ему-то инспектора и сами готовы наловить рыбы.
Она хотела прикрыть дверцу автобуса, но Евгений придержал дверь ногой, сказал:
— Не закрывай. Мне воздух нужен.
И она направилась к лодке, где её давно уж поджидал Василий.
Татьяна хотела было сесть за вёсла, но Василий взял её за руки и усадил на среднюю лавку. Мужским властным тоном проговорил:
— Не женское это дело — грести лодку.
Когда лодка уклонялась от дуба вправо или влево, Татьяна подавала команду, куда довернуть.
С холма, на котором стояла станица, сильно подул ветер, небо как-то вдруг помрачнело, на Дон и на лес задонский, точно театральный занавес, наползала чёрная туча. И скоро стало темно, и пропал дуб, и даже берега не было видно.
Послышался рокот мотора рыбинспекторского катера. Василий отвернул лодку, и катер пронёсся в сторону к дубу. За ним поплыл Василий. В нескольких метрах от берега он забил в илистое дно кол с привязанной к нему сеткой и затем второй колышек забил невдалеке от берега. Сказал матери:
— Сиди здесь и жди рыбу.
— А ты куда?
— Я пойду к дубу и посмотрю, что там делают турки.
Двух кавказцев, назвавшихся грузинами, казаки почему-то окрестили турками. Потом эти «турки» купили в разных концах станицы два пустующих дома, снесли их и на их месте начали строительство трехэтажных дворцов. Два или три десятка здоровых и молодых станичных мужиков они наняли на работу и хорошо им платили. В станице их зауважали, но продолжали называть обидным у казаков словом «турки». Скоро в станице узнали, что эти турки всего лишь представители каких-то богатых людей, а сами же они хотя и имеют много денег, и платят рабочим по триста-пятьсот долларов, но в сущности такие же наемные люди, как и казаки-строители.
Как-то по станице проползла весть, что когда дворцы будут готовы и в них поселятся настоящие хозяева, то эти хозяева купят окрестные земли: один скупит десять тысяч гектаров по правую сторону Дона, другой — столько же по левую, то есть те поля, бахчи и сады, на которых издревле стоит станица Каслинская.
Бабы загалдели:
— А как это — землю скупить? Разве такое позволят?
— Да кто ж и позволить может! Брехня всё это! Зря языками чешут. Спьяну-то и не такое наплетут.
На том станичники и успокоились. Но потом, два года спустя, прошёл новый слух: московская дума разрешила земли продавать.
Опять гуторили:
— Какие земли? Неужто все, какие захочешь?
— Ну, ты и захочешь, так не купишь. А вот из Америки миллионер приедет — тот купит.
— А как же мы будем? По чужой земле вроде бы и ступить нельзя.
— И-и!.. Слушайте вы их! Народ горазд всякую чепуху молоть. Сегодня земля, а завтра, мол, и воздух продавать зачнут, и Дон наш Батюшку Березовский к себе в Англию уволокёт.
Тем закончился и этот разговор.
Ожидали, когда небо посветлеет и взору откроется поверхность Быстрой. Вася по прежнему лову знал: косяки рыбы засверкают под светом звёзд трепетной рябью воды, но сейчас поверхность Быстрой покрывалась тенью от чёрной тучи, и мальчик боялся, что ход рыбы он не уследит. Какая пойдёт? Этого и отец его не всегда мог сказать. Рыбы в Дону много. Косяк мелкой плотвы засветится, а вслед за ним и щуки зубастые воду взбурунят, а там и сом тупорылый под лунным светом воронёной тушей блеснёт, а в другой раз с глубины донской в Быструю свернёт заплывшая сюда с Азовского моря серобрюхая белуха. Но это бывает редко, и если уж царь-рыба величиной с акулу, а то и поболе, вдруг здесь объявится, она скоро на песчаную отмель угодит. И тогда с перепугу реветь начинает и хвостом по песку словно молотом бухает; казаки, и особенно казачки, случайно оказавшиеся в ту пору на берегу, немели от ужаса и Бога на помощь звали. Чудилось им, что дьявол морской в их края пожаловал и ждать им после такого гостя беды неминучей. И вправду ведь! — давно заметили: после белухи непременно что-нибудь случалось: или дом сгорит, или человек умрёт.
С неба вдруг посыпались крупные капли дождя. Татьяна метнулась к черневшему на бугре сооружению с камышовой крышей: его оставили приезжавшие из города рыбаки, и оно ещё хранило тепло их недавнего присутствия.
— Василёк! Иди сюда. Тут постель из соломы.
— Я пойду сетку налажу. А когда рыба придёт, мы услышим, как она плескаться будет.
Дождь полил как из ведра, и Василий, насквозь промокший, прибежал под навес. Татьяна ощупала головку сына и пропела своим низким, почти мужским голосом:
— Э-э, парень! Да ты можешь простудиться. Снимай-ка рубашку и штаны.
— Штаны ничего, не промокли, а вот рубашка…
Татьяна сдёрнула с него рубашку, подгребла солому, потом сняла с себя тёплую, подбитую ватой куртку, укрылась сама и накрыла прильнувшего к ней Василька. Он вначале дробно стучал зубами, весь дрожал от холода, но скоро согрелся и стал прислушиваться к тому месту на реке, где растянул свою сетку. Однако дождь усилился, и Вася незаметно для себя и матери уснул. Во сне он слышал, как где-то, далеко-далеко, на синих вершинах донецкого кряжа Эрдени, раздавался глухой и печальный плач девушки. А потом увидел и саму девушку. Она сидела на верхушке горы и горько рыдала; лил дождь, ветер трепал распущенные волосы девицы, а она всё плакала и плакала. Но вот его словно бы кто толкнул; он проснулся, и услышал, что плачет мама. Она прижалась к его спине, склонила над ухом голову и плачет тихо, почти беззвучно, но сотрясается всем телом, и всё жмётся к его спине, жмётся.
— Мама! — окликнул её Вася.
— А!.. Ты не спишь?