Мистер Рэтклиф упомянул о намерении сэра Эдуарда выплачивать мне ежегодно довольно большую сумму, на которую я мог бы жить за границей, но моя гордость не позволяет мне принять от него этот дар. Я сказал ему, что у меня есть любимая дочь, которая, живя сама в достатке, не позволит мне нуждаться. Я счел нужным сообщить ему без обиняков, что если он пожелает увеличить твою долю, эти деньги, конечно, пойдут на содержание твоего родного отца. Я охотно закреплю за тобой замок и имение Эллисло — это докажет мою родительскую любовь к тебе и заботу о твоем благосостоянии. Годовые проценты от суммы долга, обременяющего поместье, несколько превысят доход от самого поместья, несмотря на то, что назначенная мною арендная плата за земли достаточно велика. Однако все долговые расписки находятся в руках мистера Рэтклифа, а он, являясь поверенным твоего родственника, будет сговорчивым кредитором. Кстати, должен тебе сказать, что хотя у меня есть основания жаловаться на отношение мистера Рэтклифа лично ко мне, я все же считаю его порядочным и честным человеком, которому ты можешь смело довериться во всех делах, не говоря уже о том, что заслужить его доброе мнение — это верный путь к сердцу твоего родственника.
Передай от меня привет Марши. Надеюсь, у него не будет неприятностей в связи с недавними событиями. Напишу тебе более подробно с континента. Засим, остаюсь твоим любящим отцом.
Ричард Вир.
Это письмо содержит те немногие факты, которые проливают свет, на неясные места в начале нашего повествования. По мнению Хобби, — возможно, его разделяет большинство наших читателей, — у отшельника с Маклстоунской пустоши разум был какой-то тусклый, сумеречный: он-де сам ясно не представлял, чего он хочет, да и не способен был добиваться своей цели простым и прямым путем. По выражению Хобби, пытаться понять его поведение было бы столь же бесполезно, как искать прямой путь через поле, на котором сотни окольных тропинок и ни одной проезжей дороги.
Внимательно прочитав письмо, Изабелла прежде всего спросила об отце. Ей сообщили, что после продолжительной беседы с мистером Рэтклифом он рано утром уехал из замка и был теперь на пути к ближайшему портовому городу, из которого намеревался отплыть на континент.
— А где сэр Эдуард Моули?
Никто не видел карлика с момента происшедшей накануне знаменательной сцены.
— Нехорошо, ежели что случилось с Элши, — говорил Хобби Элиот, — пусть меня снова ограбят, только бы его не тронули!
Он тотчас же отправился к хижине, где его встретила лишь коза; она громко блеяла, так как время дойки давно прошло. Отшельника нигде не было видно; дверь была непривычно распахнута, огонь в очаге потух, но внутри самой хижины ничего не изменилось с тех пор, как ее посетила Изабелла. Было совершенно ясно, что карлик покинул эти места, воспользовавшись, по-видимому, теми же средствами, какие накануне помогли ему добраться до Эллисло. Огорченный Хобби вернулся в замок.
— Неужели мы навсегда потеряли нашего мудрого Элши?
— Именно так, — сказал Рэтклиф, вынимая бумагу, которую он вложил Хобби в руку. — Возьмите и прочтите это, и вы убедитесь, что от знакомства с ним вы кое-что приобрели.
Бумага оказалась дарственной, по которой «сэр Эдуард Моули, называемый также отшельником Элшендером, передавал в полную собственность Хэлберту, или Хобби, Элиоту и Грейс Армстронг значительную сумму, взятую Элиотом у него взаймы».
Но радость Хобби была омрачена грустью, и по его обветренным щекам катились слезы.
— Странное дело, — сказал он, — но не могу я радоваться этим деньгам, раз не уверен, что бедняга, давший их мне, тоже счастлив.
— Сознание того, что ты устроил счастье другого человека, — заметил Рэтклиф, — тоже приносит счастье. Если бы благодеяния моего хозяина принимались так, как этот дар, все было бы совершенно иначе. Но щедрость без разбора, поощряющая жадность и рождающая мотовство, и не приносит пользы и не вызывает ответного чувства благодарности. Поступать так — значит сеять ветер, чтобы пожать бурю.
— Вырастить такой урожай — дело нетрудное,— сказал Хобби. — Так я, с позволения молодой госпожи, заберу принадлежащие Элши улья и поставлю их в цветнике Грейс в Хэйфуте — их там никто не тронет. Вот и за бедной козочкой тоже некому присмотреть. Пусть-ка она лучше пасется на нашем лужке возле пожарища. Собаки за один день к ней привыкнут и ни за что не тронут. Грейс будет доить ее каждое утро вместо Элши. Надо прямо сказать, хоть он не жаловал людей, но бессловесных тварей очень любил.
Против предложения Хобби никто не возражал. Всех приятно поразила его природная чуткость, подсказавшая ему такой способ выразить свою благодарность. Он очень обрадовался, когда Рэтклиф сообщил ему, что его благодетель обязательно узнает о заботе, проявленной Хобби в отношении его любимицы.
— Скажите ему, — добавил Хобби, — что бабка, девицы, а пуще всего Грейс и я сам живем и не тужим, и этим мы обязаны ему. Верно, ему приятно будет об этом слышать.
Элиот и вся его семья в Хэйфуте долгое время жили в довольстве и счастье, что было достойной наградой за его безупречную честность, доброту и храбрость.
Препятствий к союзу Эрнсклифа и Изабеллы больше не существовало, а сумма, переведенная Рэткли-фом на Изабеллу от имени Эдуарда Моули, удовлетворила даже аппетиты корыстолюбивого Эллисло. Но мисс Вир и Рэтклиф утаили от Эрнсклифа тот факт, что у сэра Эдуарда была серьезная побудительная причина для того, чтобы осыпать молодых людей благодеяниями: таким путем он старался искупить перед Эрнсклифом свою старую вину, когда много лет тому назад во время неожиданно вспыхнувшей ссоры пролил кровь его отца. Если правда то, что, как утверждал Рэтклиф, мизантропия карлика несколько смягчилась от сознания того, что он сделал стольких людей счастливыми, воспоминание об этом несчастье было одной из основных причин того, что он упорно не желал лично наблюдать их благополучие.
Маршал ездил на охоту, упражнялся в стрельбе и пил красное вино. Когда ему наскучила деревенская жизнь, он уехал за границу, участвовал в трех военных кампаниях, вернулся домой и женился на Люси Айлдертон.
Шли годы, и Эрнсклиф с женой по-прежнему жили в довольстве и счастье. Честолюбие и склонность к авантюрам толкнули сэра Фредерика Лэнгли на участие в восстании 1715 года. Вместе с графом Дервентуотером и другими он попал в плен под Престоном в Ланкашире. В архиве процессов по делам государственных преступников можно и ныне найти его защитительную речь в суде и речь перед казнью.
Мистер Вир, которому собственная дочь определила большое содержание, продолжал жить за границей, был одним из компаньонов банка Лoy во время регентства герцога Орлеанского и одно время считался необыкновенно богатым человеком. Когда этот знаменитый мыльный пузырь лопнул, он был настолько огорчен необходимостью снова ограничить себя небольшим годовым доходом (хотя видел, как многие его товарищи по несчастью буквально умирают с голоду), что его от горя разбил паралич, и через несколько недель он умер.
Уилли Уэстбернфлет бежал от гнева Хобби Элиота, подобно тому как именитые люди спасались от преследования закона. Его патриотизм побуждал его служить родине за границей, но в то же время ему не хотелось покидать родную землю; он предпочел бы остаться в любимой Шотландии и отбирать кошельки, часы и кольца у прохожих на большой дороге. К счастью для него, первое из этих побуждений взяло верх. Он вступил в армию Марлборо и получил офицерский чин, чему способствовали его заслуги по реквизиции скота для пополнения армейских запасов продовольствия. Спустя много лет он вернулся домой с деньгами (одному богу известно, каким образом он их добыл), срыл крепость Уэстбернфлет, построил вместо нее высокий и узкий дом с трубами с обоих концов, пил бренди с соседями, которых грабил в былые дни, — умер в собственной постели, похоронен в Киркуистле, и надпись на его надгробной плите (сохранившейся и поныне) гласит, что он был по всем статьям храбрым солдатом, чутким соседом и истинным христианином.
Мистер Рэтклиф большей частью жил вместе с обитателями Эллисло, но регулярно каждую весну и осень отсутствовал в течение месяца. Он упорно молчал о том, куда и с какой целью ездил, но все прекрасно понимали, что он выполнял распоряжения своего несчастного патрона. Наконец, когда он однажды вернулся после одной из своих очередных отлучек, печальное выражение его лица и траурная одежда поведали семейству Эллисло, что их благодетель скончался. Смерть сэра Эдуарда не увеличила их достатка, ибо он роздал все, что у него было, еще при жизни, и львиная доля его состояния уже перешла к ним. Рэтклиф, единственный человек, которому он доверял, умер глубоким стариком, но так и не открыл ни того, где жил последнее время его покровитель, ни тех обстоятельств, при которых он умер, ни места, где его похоронили. Было ясно, что патрон приказал ему скрыть все эти подробности.
Внезапное исчезновение Элши из его странного убежища лишний раз подтвердило слухи, распространявшиеся о нем в народе. Многие утверждали, что после того, как он дерзнул посетить святое место, нарушив тем самым свой договор с дьяволом, он был похищен нечистой силой на обратном пути в свою хижину. Но большинство придерживается мнения, что исчез он ненадолго и время от времени его можно вновь видеть на вересковых взгорьях. Как водится, у всех свежи воспоминания о его невоздержанном и желчном языке и забыто, что большинство его поступков в сущности приносили людям добро. Поэтому его считают злым демоном по имени Дух Болота, о проделках которого миссис Элиот рассказывала своим внукам, и, в соответствии с этим, приписывают ему, будто он насылает порчу на овец, заставляет беременных маток скидывать ягнят или же обрушивает нависший сугроб снега на путников, которые ищут спасения от бури под защитой высокого речного берега или крутого склона лощины. Короче говоря, все беды, которых больше всего боятся и которые проклинают жители этой пастушеской страны, приписываются деяниям Черного Карлика.
В конце прошлого века в Шотландии был хорошо известен один весьма примечательный человек, по прозванию Кладбищенский Старик. Роберт Патерсон — таково его настоящее имя — был, как говорят, уроженцем Клозбернского прихода в Дамфризшире и, вероятно, каменотесом — во всяком случае, он сызмальства был приучен владеть резцом. Неизвестно, что побудило его уйти из дому и пуститься странствовать по Шотландии, уподобляясь паломнику, — домашние ли неурядицы или глубокое и проникновенное ощущение того, что он считал своим долгом. Известно только, что не нужда толкнула его на эти скитания, ибо он решительно отказывался от денежной помощи и позволял себе пользоваться только гостеприимством, которое ему всюду охотно оказывали, а если случалось, что никто не приглашал его к себе в дом, у него всегда бывало достаточно денег для удовлетворения своих скромных потребностей. Его внешность и излюбленное — вернее, единственное — занятие подробно описываются в «предварительной» главе предлагаемого романа.
Лет тридцать назад, а то и побольше, автор встретился с этой необыкновенной личностью на кладбище в Даннотере, приехав сюда на день-другой к ныне покойному мистеру Уокеру, ученому и уважаемому приходскому священнику, чтобы осмотреть развалины даннотерского замка, а заодно и остатки старины в ближайших окрестностях. Там же оказался за своим обычным занятием, побуждавшим его к вечным скитаниям, и Кладбищенский Старик, так как замок и приходское кладбище в Даннотере, хотя они и находятся во враждебном ковенантерам округе Мернс, являются для камеронцев своего рода святынею из-за мучений, которые здесь претерпели их предки во времена Иакова II.
В 1685 году, когда Аргайл угрожал высадкой в Шотландии, а Монмут готовился вторгнуться в пределы Западной Англии, Тайный совет Шотландии, принимая в связи с этим крутые меры, велел арестовать в южных и западных провинциях более ста человек, многих вместе с женами и детьми, полагая, что вследствие своих религиозных воззрений они враждебны правительству. Узников, обращаясь с ними, точно со стадом волов, погнали на север — впрочем, о волах проявляют заботу, между тем как до насущных потребностей этих людей никому не было дела. В конце концов их заперли в подземелье даннотерского замка; окно их темницы было пробито в скале, нависшей на большой высоте над Северным морем. Они немало выстрадали в пути; их оскорбляли, над ними всячески измывались северные прелатисты; их преследовали насмешками, издевательствами и шуточными песенками скрипачи и волынщики, сбегавшиеся со всех сторон на дорогу, чтобы потешиться вдоволь над теми, кто с такой нетерпимостью относился к их роду занятий. Даже в мрачной темнице их не оставляли в покое. Сторожа требовали с них плату за каждую оказанную ими услугу, даже за воду, и, когда некоторые из узников противились столь наглому требованию, настаивая на своем праве получать ее безвозмездно, поскольку она необходима для поддержания жизни, их тюремщики выливали ее на пол, утверждая, что «если они обязаны приносить воду для ханжей-вигов, то никто их не может заставить бесплатно давать им кувшины и кружки».
В этой тюрьме, которая и поныне называется «Темницею вигов» многие из заключенных погибли от болезней, обычных в подобных местах, а другие переломали себе руки и ноги или разбились насмерть, пытаясь бежать из своего страшного заточения. Над могилами этих несчастных их друзья воздвигли после революции памятник с подобающей эпитафией.
Эту своеобразную усыпальницу вигов-мучеников глубоко чтят их потомки, как бы далеко от места их заключения и погребения они ни проживали. Мой друг достопочтенный мистер Уокер рассказывал мне, что лет сорок тому назад, путешествуя по Южной Шотландии, он имел несчастье заблудиться в лабиринте дорог и тропинок, пересекающих во всех направлениях обширную пустошь близ Дамфриза, именуемую Лохарские Мхи; выбраться оттуда человеку чужому без посторонней помощи почти невозможно. Между тем найти провожатого было делом нелегким, так как все, кто встречался ему по пути, усердно копали торф, а это — работа первостепенной важности, и ее нельзя прерывать. Мистеру Уокеру удалось добиться лишь нескольких малопонятных ему указаний на южном диалекте, который значительно отличается от мернского говора. Он начал уже тревожиться, не находя выхода из этого трудного положения, и обратился наконец к фермеру побогаче, занятому, как все, копкою торфа на зиму. Вначале старик, подобно другим, отказался проводить мистера Уокера, ссылаясь ка неотложность своей работы, но, проникнувшись уважением к сану своего собеседника и увидев, что тот совершенно растерян, спросил:
— Вы, сударь, священник?
Мистер Уокер ответил утвердительно.
— Судя по вашей речи, вы с севера?
— Вы правы, друг мой, — отозвался священник.
— Разрешите спросить, не приходилось ли вам слышать о месте, прозываемом Даннотер?
— Мне полагалось бы кое-что знать о нем, друг мой, — сказал мистер Уокер, — я много лет был священником этого прихода.
— Рад это слышать,— оживился дамфризширец,— потому что один из моих близких родичей лежит там на кладбище, и на его могиле как будто есть памятник. Дорого я дал бы за то, чтобы узнать, дел ли еще этот памятник.
— Ваш родственник был, наверно, из тех, кто погиб в замке, в «Темнице вигов»; кроме них на нашем кладбище покоится очень мало южан, и ни у кого из этих южан, насколько я знаю, нет намогильного памятника.
— Именно, именно, — сказал камеронец (старый фермер принадлежал к этой секте). Он отложил лопату, надел куртку и со всей искренностью предложил проводить священника, даже если его дневной урок и останется недоделанным. Мистер Уокер, по его словам, сторицею вознаградил его за этот урон, прочитав ему эпитафию, которую знал наизусть. Старик был в восторге, услышав имя своего деда или прадеда среди имен братьев-страдальцев, и, выведя мистера Уокера на сухую и безопасную дорогу, отказался от вознаграждения, лишь попросив дать ему копию с эпитафии.
Слушая этот рассказ и осматривая упомянутый памятник, я впервые увидел Кладбищенского Старика; занятый своим обычным трудом, он очищал от наросшего мха и подправлял украшения и эпитафии на могильных плитах. Его наружность и одежда были точно такими, как они описаны в предлагаемом романе. Мне захотелось поближе узнать эту необыкновенную личность, и я рассчитывал, что смогу это сделать, так как Кладбищенский Старик остановился в доме гостеприимного и свободного от религиозной нетерпимости пастора. Но хотя мистер Уокер и пригласил его выпить с нами после обеда стопочку водки, к которой, как поговаривали, старик не испытывал особого отвращения, все же он не пожелал говорить со всей откровенностью о своем неизменном занятии. Он был в дурном настроении, и, по его словам, ему было в тягость поддерживать с нами беседу.
Он был глубоко возмущен, услышав в одной из церквей в Эбердине камертон-дудку или что-то в этом роде, с помощью которого регент управлял пением псалмов: для Кладбищенского Старика это было величайшим кощунством. Возможно, он к тому же стеснялся нашего общества; может быть, он также испытывал подозрение, что вопросы северошотландского пастора и молодого судебного стряпчего вызваны скорее пустым любопытством, чем действительной заинтересованностью в деле его жизни. Во всяком случае, пользуясь выражением Джона Беньяна, Кладбищенский Старик прошел своей дорогой, и я никогда больше его не видел.
Примечательный облик и род занятий этого вечного странника напомнил мне своим рассказом о нем мой добрый друг мистер Джозеф Трен, акцизный контролер в Дамфризе, которому я обязан множеством самых разнообразных сведений подобного рода. От него я узнал и об обстоятельствах смерти этого необыкновенного человека, а также кое-какие подробности, нашедшие себе место в романе. Он же сообщил мне о том, что род Кладбищенского Старика существует в третьем поколении и поныне и пользуется большим уважением благодаря талантам и нравственным достоинствам его представителей.
Когда эти страницы уже печатались, я получил нижеследующее сообщение мистера Трена, который, со всегдашней любезностью, в свободные от своих многотрудных обязанностей часы собрал из достоверных источников эти сведения: