Был жаркий день, когда они строили эти стены; три бутылки джина; Ли Меллон все время прикладывается к одной; другой парень, из тех, кто двинулся на религии, тоже прикладывается. Конечно, это был его джин, его земля, его материалы, его мать, его наследство, и Ли Меллон сказал:
— Хватит копать, траншея получается слишком длинной. Я командую отбой.
Теперь картина проясняется. Главное — эти три слова. Я командую отбой. Тот парень сказал «ладно», потому что двинулся на религии. Солнце, джин, голубое небо, блики с поверхности океана отражаются в пустой голове: Точно, пусть старина Ли Меллон командует отбой. Какая разница, очень жарко… нет сил бороться, и у будки оказывается потолок высотой 5 футов 1 дюйм независимо от человеческого роста БУМ! бьется о потолок голова.
Вообще-то, забавно смотреть, как люди лупятся головой о потолок. И сколько бы здесь ни прожил, привыкнуть к такому потолку невозможно. Это за пределами человеческого разума и координации. Разве что научишься двигаться как можно медленнее, сведя таким образом шок от удара к локальному минимуму. Тут должен быть какой-то физический закон. С красивым названием, как у бутылки. Жучки остались на полене, и сквозь огонь глядят на нас.
Ли Меллон сидел на замусоленном коврике из оленьей шкуры, прислонившись спиной к дощатой стене. Сейчас очень важно правильно понять различие между стенами этого сооружения, поскольку они сделаны из совершенно разных по надежности материалов.
Есть стена из земли — со стороны горы, есть стена из дерева, стена из стекла и стена из ничего, просто часть пространства, смыкающаяся внизу с узкой балкой, которая, огибая дугой лягушачий пруд, соединяется дальше с чем-то вроде палубы, неустойчиво, словно аэроплан Первой Мировой войны, нависшей над ущельем.
Ли Меллон сидел, прислонившись к деревянной стене — единственной стене, к которой можно было без риска прислоняться. За все время жизни в Биг Суре я знал только одного человека, прислонившегося к стеклянной стене. Это была девушка, обожавшая разгуливать голышом; мы отвезли ее в Монтерей в больницу, и пока ее там сшивали обратно, заехали в магазин и купили новый кусок стекла. Жучки остались на полене, и сквозь огонь глядят на нас.
Еще я помню некую личность, которая, прислонившись к земляной стене, вовсю издевалась над Уильямом Карлосом Уильямсом (14) — до тех пор, пока вдруг не раздался громкий гул, потом треск, и часть горы не завалила личность по самое горло.
Личность, которая была на самом деле молодым поэтом-классиком, только что выпущенным из Нью-Йоркского университета, заверещала и запросилась на свободу. К счастью, обвал остановился, и мы быстро его откопали. С тех пор он не произнес ни одного дурного слова об Уильяме Карлосе Уильямсе. На следующий день он кинулся лихорадочно перечитывать «Путешествие к Любви».
Я не раз видел, как люди прислонялись к стене, которая была ничем иным, как частью пространства, и тут же падали в лягушачий пруд. И всякий раз случившееся подтверждало, что дух человеческий силен, несмотря на слабое, как у зайца, тело.
Единственной стеной в этом доме, к которой можно было надежно прислониться, была деревянная — к ней Ли Меллон и прислонялся, сидя на потертом оленьем коврике. Вид у коврика был такой, словно его не дубили, а содрав с оленя шкуру, натерли чесноком и сунули на неделю в не слишком горячую печку, поэтому… м-да.
Ли Меллон осторожно крутил сигарету. Привычка сидеть, прислонившись к деревянной стене — на самом деле единственное качество Ли Меллона, имеющее отношение к осторожности. Жучки остались на полене, и сквозь огонь глядят на нас. Bon voyage, жучки. Счастливого пути, не много же вам удалось рассмотреть.
Я прошел сквозь стену, которая была ничем иным, как частью пространства, встал на узкую балку и стал глядеть на лягушачий пруд. С нами оставался еще кусок дня, поэтому пока было тихо, но через несколько часов пруд превратится в инквизиторскую пытку. Аутодафе в Биг Суре. Лягушки в рясах с черными факелами — КВАК! КВАК! КВАК! КВАК!
Лягушки начинаются вместе с сумерками и продолжаются всю ночь, будь они прокляты. Лягушки, размером с четвертак. Сотни, тысячи, миллионы, световые годы лягушек в этом крошечном пруду были способны создать такой шум, что очищали душу от скверны не хуже инквизиторских костров.
Ли Меллон встал рядом со мной на балку.
— Скоро стемнеет, — сказал он. Он, не отрываясь, смотрел на пруд. Пруд казался зеленым и безобидным. — Был бы динамит, — сказал Ли Меллон.
Обед этим вечером был так себе. А каким он мог быть, если мы докатились до пищи, от которой отворачивались даже коты. Ни на что другое у нас не было ни денег, ни перспективы их добыть. Но мы держались.
Четыре или пять дней мы ждали, когда кто-нибудь появится и принесет поесть: бродяги, друзья — неважно. Но странная неодолимая сила, затаскивавшая людей в Биг Сур, в эти дни отдыхала.
Щелкнул выключатель, и свет Биг Сура погас. Печально. Хилое движение по Первой трассе никуда, конечно, не делось, но у нас никто не останавливался. Их или тормозило раньше, или проносило мимо.
Я знал, что умру, если съем еще хоть одного моллюска. Если моллюск вдруг случайно окажется у меня во рту, моя душа выдавится из тела, как зубная паста из тюбика, и размажется по вселенной.
Утром у нас еще была слабая надежда, но она быстро растаяла. И тогда Ли Меллон отправился на охоту — на плато, где стоял старый дом. Нельзя сказать, чтобы он был плохим стрелком — нет, он просто слишком увлекался. К старому дому иногда слетались голуби, а у родника, где несколько лет назад умер старик, попадались куропатки. Ли Меллон взял с собой последние пять патронов 22-го калибра. Я принялся убеждать его, что хватит трех. Дискуссия на эту тему оказалась короткой.
— Оставь две штуки, — сказал я.
— Я хочу жрать, — сказал он.
— Войдешь в раж и все расстреляешь, — сказал я.
— Я буду есть сегодня куропатку, — сказал Ли Меллон, — голубя, зайца, оленя или свиную отбивную. Я хочу жрать.
Патроны для 30:30 кончились две недели назад, и с тех пор каждый вечер к нам с гор спускались олени. Иногда их было двадцать или тридцать штук: жирных и наглых, но для винчестера у нас не осталось ни одного патрона.
Ли Меллону так и не удалось приблизиться к ним настолько, чтобы можно было стрелять из 22-го калибра. Однажды он попал оленихе в задницу, но та прыгнула в кусты сирени и убежала.
Так или иначе, я пытался уговорить его сохранить на всякий случай два 22-х патрона.
— Вдруг олень забредет завтра прямо в огород, — сказал я. Ли Меллона это не трогало. С таким же успехом я мог говорить о поэзии Сафо.
Он двинулся к плато. Вверх вела узкая пыльная дорожка. Ли Меллон поднимался по ней, становясь все меньше и меньше, и вместе с ним пять наших 22-х патронов тоже становились все меньше и меньше. Теперь они виделись мне размером с недокормленных амеб. Дорожка свернула в секвойи, Ли Меллон исчез, и вместе с ним все патроны, которые были у нас на этом свете.
Не найдя себе лучшего занятия, да и вообще не найдя занятия, я сел на камень у обочины дороги и стал ждать Ли Меллона. У меня была книга — что-то про душу. Книга утверждала, что если я еще не умер, если я читаю эту книгу, и в пальцах у меня достаточно жизни, чтобы переворачивать страницы, то все будет хорошо. Я решил, что это фантастический роман.
Мимо проехали две машины. В одной сидели молодые ребята. Девчонка была симпатичная. Я представил, как они уезжают из Монтерея на целый день, а перед этим долго завтракают на автовокзале «грейхаундов». Смысла в этом было немного.
Зачем им понадобилось завтракать именно на автовокзале «грейхаундов»? Чем больше я об этом думал, тем меньше это казалось мне правдоподобным. В Монтерее куча других забегаловок. В некоторых даже лучше кормят. То что я однажды завтракал в Монтерее на автовокзале «грейхаундов», еще не значит, что все должны есть именно там.
Вторая машина оказалась «роллс-ройсом» с шофером и пожилой женщиной на заднем сиденье. Женщину насквозь пропитали меха и бриллианты, словно случайный весенний дождь вместо воды вылил на нее все это добро. Так ей повезло.
Она слегка удивилась, увидев, как я, словно суслик, сижу на камне. Потом что-то сказала шоферу, и стекло его дверцы плавно и без усилий поползло вниз.
— Сколько отсюда до Лос-Анжелеса? — спросил шофер. У него был превосходный голос.
Затем стекло ее дверцы плавно и без усилий поползло вниз, словно шея прозрачного лебедя.
— Мы опаздываем на несколько часов, — сказала она. — Но я так мечтала взглянуть на Биг Сур. Далеко ли отсюда до Лос-Анжелеса, молодой человек?
— Дорога петляет, — сказал я. — Миль двести. Придется ехать медленно, пока не доберетесь до Сан-Луис-Обиспо. Надо было сворачивать на 99-ю или на 101-ю, если торопитесь.
— Уже поздно, — сказала она. — Я им просто объясню, что так вышло. Поймут. У вас есть телефон?
— Нет, к сожалению, — сказал я. — Здесь нет даже электричества.
— Ну что ж, — сказала она, — Пусть немножко поволнуются за свою бабушку, это полезно. Десять лет они держали меня за мебель. Теперь будет повод вспомнить. Жаль, что я не сделала этого раньше.
Мне понравилось, как она произнесла слово «бабушка», потому что меньше всего на свете она походила на чью-то бабушку.
Затем она очень любезно сказала «спасибо», стекло плавно и без усилий поползло вверх, и лебеди продолжили свое движение на юг. Женщина помахала на прощанье рукой, и машина скрылась за поворотом, став чуть-чуть ближе к тем, кто дожидался ее в Лос-Анжелесе — тем, кто с каждой утекающей минутой нервничал все больше и больше. Им пойдет на пользу, если они немного за нее поволнуются.