— Сам себя заложил, — ехидно объявил парень в кепке и, продолжая держать меня, продемонстрировал мне свой кулак. — Сейчас схлопочешь — век помнить будешь. — Теперь я хорошо видел его лицо: вдавинка на лбу, приплюснутый нос, рыскающие глаза.
Я решил сопротивляться, пока не оставят силы, с надеждой подумал: «Только бы не убили». И когда, казалось, не осталось ни малейшей надежды, ко мне направился еще один парень: до сих пор он прохаживался поодаль, припадая на правую ногу; я не обращал на него внимания. Бесцеремонно раздвинув парней плечом, он властно сказал им:
— Ша!
Я не поверил своим глазам, решил, что это снится мне. Щукин усмехнулся.
— Вот так встреча!
Одет он был — позавидуешь: шевиотовый костюм, рубашка апаш, хромовые сапожки. В штрафбате и в госпитале я видел его остриженным наголо, теперь же на голове Щукина был перманент, пахло тройным одеколоном — непозволительная в моем представлении роскошь. Я не стал его спрашивать, что он делает тут, в Новороссийске, — это было понятно, сказал с запинкой:
— Я думал, ты в Москве.
Он рассмеялся.
— Брось финтить. Не думал ты обо мне.
Перед моими глазами тотчас возникло разбухшее от дождей поле, одинокая береза в разлившемся пруду, околица деревни, облепленные снегом фигуры штрафников, пульсировавшие в туманной мути огоньки пулеметов. Разве такое позабудешь?
Я не возразил Щукину: в общем-то, он был прав. Вспоминая тот бой, я каждый раз думал только о себе — все остальное представлялось мне второстепенным.
— А я тебя вспоминал, — тихо сказал Щукин. — Сразу узнал, но решил… — Он помолчал. — Сам не могу понять, почему вспоминал тебя. Должно быть, потому, что в тебе сходство с Васько́м есть.
Я начал оправдываться.
— Ладно, ладно, — проворчал Щукин. — После все растолкуешь. А сейчас айда с нами.
Парень в кепке выругался.
— Ты что, Хромой, очумел? Он же, наверное, курва. Наведет на хазу, и придется нам лес валить или уголек на-гора выдавать.
— Факт, — подтвердил парень в коротковатом пиджаке. — У меня еще волосы не отросли, мне погулять надо, а получится — по новой.
Худощавый неуверенно кивнул. Нинка молчала. Ее подруга тревожно помаргивала, теребя пуговицу на кофте.
— Отвечаю, — сказал Щукин.
— Смотри, Хромой! — Парень в кепке яростно поскреб щеку.
— Сказано — отвечаю! — отрубил Щукин и кивком показал мне, куда идти.
На море был штиль — ни всплеска, ни шороха.
А в день моего приезда гигантские волны почти черного цвета с грязновато-белой пеной на гребне обрушивались, разбрасывая соленые брызги, на бетонный мол, похожий на побитое оспой лицо — так много было на нем отметин от мин и снарядов. Ветер дул с моря — тугой, порывистый и такой сильный, что молодые деревца стелились по земле, теряя еще свежую листву, колотили ветками по водонапорным колонкам, дощатым киоскам, сотрясавшимся от его мощи, готовым в любой момент рухнуть, разлететься в разные стороны, колотили по всему тому, что находилось вблизи; деревья потолще ломались, как спички. Корабль с пробоиной, видимо севший на мель во время войны, высоко задирал корму и, как только волна отступала, грузно плюхался; ударившись днищем о грунт, издавал раздиравший слух скрежет. В воздухе перемещались с огромной скоростью листья, щепки и еще какие-то предметы, предназначение которых никак не удавалось определить. Шел дождь — сыпучий, мелкий. Но о том, что он идет, я понял, лишь очутившись в искривленном тупичке, куда не проникал ветер. На открытых местах и там, где были низенькие строения, дождь смешивался с морскими, секущими лицо брызгами, и привкус соли на губах не позволял даже подозревать о нем. Ветер вырывал из рук поднятые над головами газеты, швырял их под ноги или, скручивая и кромсая на лету, уносил далеко-далеко в небо. Те люди, что шли по направлению ветра, почти бежали, подгоняемые им в спины, а те, что шагали в противоположную сторону, двигались бочком, преодолевая его сопротивление. Полы моей шинели хлопали, как крылья, лицо было иссечено, ветер забирался в рукава, показалось — даже кости промерзли. От всего этого я позабыл про голод, напоминавший о себе постоянно, бранил себя за то, что приехал в Новороссийск. Пошатавшись по улицам, решил рвануть из этого негостеприимного города куда глаза глядят, но, изучив железнодорожное расписание, убедился — последний поезд уже ушел. Ночь я провел в каком-то подвале, превращенном прохожими в общественный туалет. Это я обнаружил утром, а ночью, то погружаясь в дрему, то открывая глаза, никак не мог понять, откуда идет вонь.
К утру ветер угомонился, с гор пришло тепло. И хотя море еще волновалось, небо радовало голубизной, солнце слепило глаза. Мне сразу же подвернулась выгодная работенка, и я, решив не искушать судьбу, остался в Новороссийске…
Под ногами поскрипывали, когда мы переходили улицы, камушки. Чуткую тишину нарушало шарканье, стук каблучков. Парни и их девицы шли осторожно, держась около стен. Я не сомневался: бросятся врассыпную и исчезнут в развалинах, если раздастся милицейский свисток. Но на улицах не было ни души.
Поворот, другой, третий. И повсюду руины, руины, чудом уцелевшие маленькие домики. Изредка на нашем пути попадались пирамидальные тополя — неподвижные, пыльные. Мне вдруг почудилось: мы ходим по замкнутому кругу — такими одинаковыми были и руины, и уцелевшие домики, и тополя. Хотел спросить — скоро ли, но идущий чуть впереди худощавый парень свернул, и мы начали пробираться через развалины, то взбираясь на груды кирпича, то сбегая с них. Теперь мы шли гуськом. Позади меня посапывал парень в кепке, я ощущал спиной его враждебность, внезапно услышал произнесенную свистящим шепотом брань. «Будь что будет», — решил я и обернулся. Все остановились. Стало так тихо, что мне показалось — оглох.
— Чего не поделили? — спросил Щукин.
Парень в кепке ухмыльнулся, и я, задетый этим, выдавил, кивнув на него:
— Угрожает.
Осклабившись, парень в кепке покрутил пальцем около виска.
— Ты не того?
Нинка перевела на меня встревоженный взгляд. Стало неприятно, но я промолчал. Щукин велел мне идти впереди себя.
Под ногами рассыпался щебень, пружинили доски, иногда мы оказывались в узких проходах и двигались тогда бочком, задевая плечами шершавые стены. Я с тоской подумал, что без посторонней помощи мне отсюда не выбраться. Через несколько минут, поплутав, по дому, в котором не уцелело ни одной перегородки и непонятно на чем и как держались перекрытия, мы начали спускаться по винтовой, громыхавшей под нашими ногами лестнице. Запахло сыростью, стало так темно, что я не смог разглядеть поднесенную к носу собственную ладонь. Где-то тихо-тихо журчала вода и редко падали, с шумом разбиваясь о пол, капли. Позади меня шла Нинка. Стараясь отвлечься от неприятных дум, я принялся гадать, кто она такая, как жила, что делала раньше. Размышлял я недолго — возникла полоса света. Ржаво проскрипела тяжелая дверь, и мы ввалились в просторное помещение, имевшее вполне пристойный, жилой вид. Полукруглые окна с погнутыми металлическими прутьями были под самым потолком, возле стен с зеленоватыми прожилками между диким камнем стояли грубо сколоченные топчаны, накрытые байковыми, грубошерстными и ватными одеялами, не очень чистыми, прожженными в нескольких местах; на одном из них валялась гитара с потускневшим бантом на грифе; посреди был большой стол с ярко горевшей керосиновой лампой. Я сразу же обратил внимание на эмалированную миску с жареной рыбой. Кроме лампы и миски на столе лежал крупно нарезанный хлеб, помидоры, огурцы, чеснок, возвышалась четверть с мутноватым самогоном, с тряпицей в горлышке. Земляной, хорошо утрамбованный пол был подметен; неподалеку от массивной двери, скрепленной тремя поперечными металлическими полосами, виднелась прикрытая веником кучка мусора. Две молодые женщины — одна в кашемировом платье, другая в ситцевом, в накинутых на плечи шалях — встретили парней вопросительными взглядами, после чего уставились на меня.
— Воевали вместе, — объяснил им Щукин.
— Чокнутый, — добавил парень в кепке. — Глаз с него не спускайте, а то понаделает делов.
— Заткнись, — сказала ему Нинка и посмотрела на меня.
— Голову оторву, если…
— Не пугай. Давно было сказано — нет, а ты все, как петух, топчешься.
— Сука, — пробормотал парень. — Хочешь, я тебе браслетик подарю?
— Подари.
— И ты тогда хорошей будешь?
— Видел? — Нинка показала ему кукиш.
Парень в кепке выругался и, что-то ворча, отошел.
Пока он и Нинка выясняли отношения, никто, кроме меня, не обращал на них внимания. Я понял: к таким сценам тут привыкли, парень в кепке, должно быть, давно добивается Нинкиной благосклонности, а она — ни в какую.